Революционное меньшинство.

— „Все, что вы проповедуете, вполне справедливо”, говорят наши противники. — „Ваш идеал анархического коммунизма прекрасен, и его осуществление принесло бы человечеству мир и благоденствие. Но много ли тех, которые к нему стремятся, которые его понимают и готовы самоотверженно работать над его проведением в жизнь! Вы составляете незначительное меньшинство, рассеянное там и сям, слабые группы, затерянные среди индифферентной массы, а ваш враг силен, хорошо организован и вооружен капиталом, образованием и армией. Борьба, предпринятая вами, превышает ваши силы”.

Вот возражение, которое нам представляют наши противники и даже некоторые наши друзья. Рассмотрим, насколько справедливо это возражение.

Что наши анархические группы составляют меньшинство в сравнении с десятками миллионов, населяющих Францию, Испанию, Италию и Германию — совершенно верно. Но что же из этого?

Представители зарождающихся идей всегда составляли меньшинство. Весьма возможно, что мы, как организация, останемся этим меньшинством до самого дня грядущей революции. Но разве это аргумент против нас? — В наше время оппортунисты составляют большинство, не стать же нам из-за этого оппортунистами? До 1790 года большинство составляли роялисты и конституционалисты: неужели республиканцы той эпохи должны были из-за этого отказаться от своих республиканских идей и стать роялистами, когда вся Франция шла большими шагами к уничтожению королевской власти?

Дело не в том, что мы составляем меньшинство. Это не важно. Успех будет на нашей стороне, если только наши идеи анархического коммунизма соответствуют современной эволюции человечества. На наш взгляд относительно этого не может быть сомнений. Человечество стремится не к усилению власти, а к освобождению личности, к свободе производителя и потребителя, к Коммуне, к свободным союзам; оно восстает против частной собственности и мечтает о коллективном производстве и потреблении всех товаров всеми членами Коммуны. В больших городах коммунизм не страшит уже никого, особенно анархический коммунизм. В деревнях эволюция происходит в том же направлении. За исключением некоторых местностей, поставленных в особые условия, везде крестьяне начинают понимать преимущество общественных работ и приобретают орудия и машины для всеобщего пользования. Вот почему каждый раз, как мы излагаем трудящимся массам свои идеи, каждый раз, как мы говорим им простым понятным языком о социальном перевороте, они встречают нас сочувственно, как в крупных промышленных центрах, так и в деревнях.

И возможно ли, чтоб это было иначе? Если анархия и коммунизм были бы продуктами научных исследований и философских размышлений, то, быть может, они не нашли бы себе отклика. Но эти два принципа возникли в среде народа. Они являются выразителями того, что думают и говорят рабочие и крестьяне, когда, забыв на время свою обыденную жизнь, они мечтают о лучшем будущем. Эти принципы являются плодами медленной эволюции, происшедшей за последнее столетие. Народ надеется, что они принесут миру справедливость, единение и братство. Он радостно приветствует каждого, излагающего в понятной форме эти идеи, зародившиеся в его среде.

В этом сочувствии народа и заключается настоящая сила анархического коммунизма; число же активных сторонников, сгруппированных и организованных, достаточно самоотверженных, чтоб пренебречь опасностями борьбы и преодолеть все возникающие препятствия, играет второстепенную роль. Число это растет с каждым днем, и мы надеемся, что в решительный момент оно из меньшинства станет большинством.

История своим прошлым подтверждает нам это. Те, которые составляли меньшинство накануне революции, становились преобладающей силой в день её наступления, если они являлись выразителями стремлений народа, а революция была достаточно продолжительна, чтоб пустить корни и дать плоды. Разрушить современный строй и создать общество, основанное на принципах анархического коммунизма, невозможно в два-три дня. Кратковременный взрыв может свергнуть одно правительство, чтоб поставить на его место другое, заменить Наполеона каким-нибудь Жюль Фавром, но он не в силах переродить основных устоев общества. Чтоб свершить предполагаемый нами переворот, изменить современные способы группировки людей и уничтожить частную собственность, — необходимы три-четыре года непрерывных восстаний. В течение пяти лет, с 1788 по 1793 г., Франция боролась с режимом феодального землевладение и с могуществом королевской власти. Не меньше чем в три-четыре года можно будет сразить буржуазный феодализм и могущество европейской плутократии.

В этот период усиленного возбуждения, когда мысль работает с неимоверной быстротой, когда все, как в больших городах, так и в глухой деревне, принимают участие в общем деле, анархические идеи, посеянные уже существующими группами, пустят корни и принесут плоды. В такие моменты даже люди, индифферентные ко всему становятся ярыми защитниками новых принципов.

Таков был всегда ход новых идей; великая французская революция подтверждает нам это.

Французская революция, конечно, была не так глубока, как та, которую мы предсказываем Европе. Она свергла аристократию, чтоб поставить на её место буржуазию. Она не коснулась режима частной собственности и укрепила эксплуатацию низших классов буржуазией. Но эта революция окончательно уничтожила рабство, уничтожила его с оружием в руках, а не писаными законами. Она открыла эру революций, непрерывно следующих одна за другой, все более и более приближающихся к Социальной Революции. Она дала человечеству революционный импульс, без которого народы коснели бы до сих пор в рабстве. Она завещала миру целый поток плодотворных идей, пробудила дух восстания, дала французскому народу революционное воспитание. Если в 1871 году Франция дошла до Коммуны; если теперь она готова принять принципы анархического коммунизма, между тем, как другие нации пребывают еще в периоде монархизма или конституционализма (эти периоды были пройдены Францией до 1848 года, или вернее до 1879), то это несомненно объясняется тем, что в конце прошлого века она пережила четыре года великой революции.

Вспомните, какую печальную картину представляла собою Франция за несколько лет до революции и как бессильно было то меньшинство, которое мечтало об уничтожении королевской власти и феодализма.

Крестьяне были погружены в самую ужасную нищету и невежество. Затерянные в глухих деревнях, не имеющих между собой правильного сообщения, не зная, что делается за двадцать верст от них, задыхавшиеся под тяжестью труда и лишений, эти несчастные существа, казалось, были обречены на вечное рабство. Малейшее восстание подавлялось вооруженной силой: солдаты расстреливали беззащитный народ и вели на виселицу его предводителей. Попадались иногда в деревнях агитаторы, проповедующие народу ненависть к его угнетателям, стремившиеся пробудить в нем надежду и жажду свободы. Смельчаков, решавшихся слушать их, было мало. Крестьяне не смели даже просить хлеба и уменьшение налогов.

Что касается буржуазии, то она поражала своей трусостью. Изредка попадались в её среде революционеры, заявлявшие правительству свой протест. Но большая часть буржуазии гнула спину перед королем и придворными, перед знатью, перед слугами аристократов. Самой гнусной подлостью, самой ужасной низостью дышат её слова и поступки до 1789 года, — что бы там ни говорили Луи Блан и другие защитники этой буржуазии. Глубоким отчаянием проникнуты слова революционеров той эпохи. Как прав Камилль Демулен, говоря: „Нас, республиканцев, было в Париже до 1789 года едва двенадцать человек”...

И какое глубокое перерождение произошло за какие-нибудь три-четыре года. Как только власть короля была поколеблена, угнетенный народ поднялся. Весь 1788 год прошел в непрерывных, частичных восстаниях крестьян. Подобно стачкам нашего времени, они вспыхивали там и сям на территории Франции, захватывая все большие и большие пространства, становясь все продолжительнее и ожесточеннее.

За два года до революции, народ униженно просил уменьшение податей (как теперь он просит увеличение заработной платы). В 1789 году он ищет свободы и хочет свергнуть иго аристократии, духовенства и частных собственников — буржуа. Как только народ заметил, что правительство больше не в силах подавлять мятежи, он восстал против своих врагов. Его предводители идут поджигать дворцы аристократов, между тем как еще покорная и трусливая толпа ждет, пока пламя пожара охватит холмы и осветит облака, чтоб вздернуть сборщиков податей на те виселицы, на которых погибли провозвестники революций. Войска отсутствуют; они заняты в другом месте. Восстание идет от хижины к хижине, из деревни в деревню, и скоро пол-Франции пылает огнем. Будущие революционеры из буржуазии гнут еще спину перед королем, будущие герои революции пытаются подавить восстание незначительными уступками. Но города и деревни требуют свободы и предъявляют свои права, не дожидаясь созвания Генеральных Штатов и зажигательных речей Мирабо. Сотни мятежей (Тэн их насчитывает более трехсот) вспыхивают в деревнях и подготовляют тот день, когда парижане, вооруженные пиками и несколькими пушками, овладевают Бастилией.

Если бы революция разразилась только в Париже, если бы это была парламентская революция, ее можно было бы залить потоками крови. Тогда контрреволюционеры, высоко подняв белое знамя, толпами ходили бы из деревни в деревню, из города в город, избивая крестьян и санкюлотов. Но, к счастью, революция сразу приняла другой характер. Она вспыхнула почти одновременно в тысяче мест. Революционное меньшинство, черпая силы в правоте своих стремлений и в безмолвном сочувствии народа, победоносно шло из деревень, сел и городов всей Франции взять Бастилию, королевский дворец и городскую думу. Оно терроризировало аристократию и крупную буржуазию и увлекало за собой народ, который гордо шел уничтожать привилегии и завоевывать свою свободу, свои права.

Таков же будет путь наступающей революции. Идеи анархического коммунизма проникнут в сознание масс и привлекут их на свою сторону. Тогда меньшинство, поддерживаемое народом, подымет красное знамя восстания. Вспыхнув почти одновременно во всех концах мира, препятствуя учреждению какого бы то ни было правительства, могущего задержать ход событий, революция будет свирепствовать до тех пор, пока не исполнит своей миссии: уничтожение частной собственности и государства.

В этот день меньшинство станет большинством. Народ, перешагнув через частную собственность и государство, придет к анархическому коммунизму.

Порядок.

Нас упрекают часто в том, что мы избрали своим девизом слово анархия, запугивающее трусливые умы. „Ваши идеи прекрасны”, говорят нам, „но согласитесь, что ваш девиз неудачен. Анархия — синоним беспорядка, хаоса. Это слово вызывает в сознании представление о непрерывном столкновении интересов, о вечной борьбе, о полной невозможности установить гармонию”.

Заметим прежде всего, что активная партия, партия новых течений, редко имеет возможность сама себе выбрать имя. Санкюлоты 1793 года не сами дали себе это прозвище. Оно было придумано врагами народной революции. Но разве это прозвище не заключает в себе определенной идеи — идеи восстание исстрадавшегося народа против роялистов, этих так называемых патриотов, и якобинцев, которые, как бы ни поклонялись им историки-буржуа, — были настоящими врагами народа, ненавидели и презирали его за нищету, за стремление к равенству и свободе, за революционные порывы.

То же самое можно сказать относительно слова нигилисты, которое так долго занимало внимание журналистов и служило темой для бесконечных каламбуров, пока не выяснилось, что нигилисты не исступленная религиозная секта, а настоящая революционная сила. Употребленное впервые Тургеневым в его романе „Отцы и дети”, оно было подхвачено „отцами”, которые мстили этим прозвищем своим непокорным „детям”. Дети спокойно приняли его; когда же они заметили, что это слово служит поводом к серьезным недоразумениям, избавиться от него было уже невозможно.

Пресса и общество не хотели величать другим именем русских революционеров. Да и нельзя сказать, чтоб оно было неудачным; оно заключает в себе вполне определенную идею. Оно выражает отрицание всей современной цивилизации, основанной на господстве одного класса общества над другим, отрицание существующего экономического строя, отрицание правительства и власти, отрицание буржуазной политики и морали, рутинной науки и искусства, способствующих эксплуатации, отрицание лицемерных нравов и обычаев, завещанных нам прошлыми веками, — словом отрицание всего того, перед чем благоговеет буржуазная цивилизация.

Так это было и с анархистами. В Интернационале возникла партия, которая отрицала всякую власть в Ассоциации и восставала против какого бы то ни было авторитета; она называла себя в начале партией федералистов, а потом партией анти-государственников (anti-étatistes) или противовластников (anti-autoritaires). В то время она избегала название анархической. Слово ан-архия (так писали тогда это слово), казалось, сближало эту партию с последователями Прудона, с идеями экономической реформы которого сражался тогда Интернационал. Противники её намеренно употребляли название анархистов, позволяющее им доказывать, что представители этой партии стремятся водворить повсюду беспорядок и хаос, никогда не задумываясь над последствиями своих теорий.

Анархисты приняли все же это название. Они настаивали сначала, чтоб писали ан-архия, говоря, что это слово, написанное так, означает по-гречески отсутствие власти, а не беспорядок. Но потом они перестали обращать на это внимание и сами называли себя анархистами.

Вот что говорил об анархистах английский философ Бентам в 1816 году: —„Философ, стремящийся к преобразованию какого-нибудь закона, никогда не призывает к восстанию против него. Анархист поступает иначе. Он отрицает самое существование закона и убеждает своих последователей не признавать его и противиться его исполнению”. Теперь же мы скажем, что анархист отрицает не только все существующие законы, но и всякую возможность власти и авторитета. Он начинает с того, что восстает против какой бы то ни было власти, против какого бы то ни было авторитета.

Анархизм, говорят нам, отрицает порядок, исходя из понятия о беспорядке и хаосе.

О каком же порядке тут речь? О той ли гармонии, о которой мечтаем мы, анархисты? о гармонии, которая установится в людских отношениях, когда человечество не будет больше разделено на два класса, из которых один приносится в жертву другому? о гармонии, которая возникнет из солидарности интересов, когда все люди сплотятся в одну семью, когда каждый будет работать для благоденствия всех и все для благоденствия каждого? Очевидно, нет! Те, которые упрекают анархию в отрицании порядка, говорят не о гармонии будущего, а о порядке, признаваемом современным обществом. Посмотрим же, что из себя представляет этот пресловутый порядок, к разрушению которого стремится анархия.

Порядок, вернее, то, что они называют порядком, — это девять десятых человечества, работающих для доставления роскоши и наслаждения избранным для удовлетворения самых низких страстей горсти бездельников.

Порядок — это лишение девяти десятых человечества всего того, что составляет необходимые условия нормальной жизни, рационального развития умственных способностей. Свести девять десятых человечества на положение вьючных скотов, живущих изо дня в день, не смея даже думать о радостях, доставляемых человеку наукой, искусством и творчеством, — вот что называют они „порядком!”

Их порядок — это голод, нищета, ставшие нормальными условиями жизни современного общества. — Это ирландский крестьянин, умирающий от голода; это треть России, погибающая от дифтерита и тифа, умирающая от неурожаев, когда целые вагоны пшеницы вывозятся за границу. Это народ Италии, вынужденный покидать свои роскошные, плодоносные поля и идти искать работы в каком-нибудь тоннеле, рискуя каждую минуту быть задавленным. Это земля, отнятая у крестьянина и отданная под пастбища, чтоб разводить скот для стола богачей. Это заброшенные, невозделанные поля, в то время как у крестьянина нет клочка земли для обработки. Это женщина, продающая себя, чтоб прокормить своих детей; это ребенок, прикованный к фабрике и умирающий от истощения; это рабочий, сведенный на положение машины. Это призрак восставшего рабочего у порога богачей, призрак восставшего народа у порога правителей.

Их порядок — это незначительное меньшинство, господствующее над большинством и воспитывающее своих детей так, чтоб они сумели путем хитрости, разврата и избиений удержать в своих руках власть и привилегии.

Их порядок — это непрерывная война человека с человеком, ремесла с ремеслом, класса с классом, нации с нацией. Это вечный гром пушек, разорение деревень, избиение целых поколений на полях сраженья, уничтожение в один миг богатств, накопленных целыми веками тяжелого труда.

Их порядок — это рабство мысли, унижение человека, укрощаемого кнутом и оружием. Это тысячи рудокопов, умирающих от скупости и беспечности хозяев, расстреливаемых картечью и преследуемых штыками, как только они посмеют поднять голову.

Их порядок — это потопление в крови парижской Коммуны. Это смерть тридцати тысяч мужчин, женщин и детей, растерзанных гранатами, расстрелянных картечью, погребенных под мостовыми Парижа...

Это удел русской молодежи, заключенной в тюрьмы, погребенной в снегах Сибири, умирающей от рук палача.

Вот что называется „порядком!”

А что такое беспорядок, — вернее, то, что они называют беспорядком?

Беспорядок — это разрушение существующего гнусного строя, это восстание народа, разрывающего свои цепи, идущего к лучшему будущему. Это пробуждение сознание народа, это самое ценное, что есть в истории человечества.

Это возмущение мысли накануне революций, это разрушение гипотез, санкционированных неподвижностью предыдущих веков; это расцвет целого потока новых мыслей и смелых открытий; это решение научных проблем.

Беспорядок — это уничтожение древнего рабства, уничтожение феодального крепостничества, попытки к уничтожению экономического рабства.

Это возмущение против духовенства и помещиков, это восстание крестьян, сжигающих дворцы, чтоб очистить место для хижин, идущих из темных подвалов занять себе место на солнце. Это — Франция, уничтожающая королевскую власть и наносящая смертельный удар рабству по всей Западной Европе.

Это 1848 год, заставивший содрогнуться королей и провозгласивший права труда; это парижский народ, сражающийся за новую идею, умирающий на баррикадах, завещая человечеству идею свободной коммуны, указывая ему путь к Социальной Революции.

Беспорядок — это эпохи непрерывной борьбы целых поколений за лучшее будущее человечества, за его освобождение от рабства. Это эпохи пробуждение народного гения, эпохи свободного творчества народа, гигантских шагов вперед, без которых человек остался бы навсегда пресмыкающимся существом, подавленным своей нищетой.

Беспорядок — это расцвет благородных страстей и самоотверженных порывов, это эпопея возвышенной любви к человечеству!

Слово анархия, выражающее отрицание существующего строя и пробуждающее воспоминание о самых красивых моментах жизни человечества, не соответствует ли оно идеям анархистов? Не подходит ли оно к названию партии, стремящейся к завоеванию лучшего будущего?

Коммуна.

l.

Когда мы говорим, что социальная революция должна произойти путем основание свободных коммун, нам возражают, что мы обращаемся к устарелой форме общественной жизни, которая отжила свой век. А между тем, только вполне независимые и освобожденные от опеки государства коммуны способны подготовить среду, необходимую для революции и дать нам возможность ее осуществить. „Но коммуна” говорят нам, — „организация устарелая. Стремясь уничтожить государство и поставить на его место свободные коммуны, вы обращаете ваши взоры к прошлому: вы хотите вернуть нас к средним векам, когда коммуны вели между собой бесконечные войны, и нарушить национальное единство, установившееся после многих веков тяжелой борьбы”.

Разберем эти возражения.

Начнем с того, что будущая коммуна не может быть тем, чем она была в средние века, не может облечься в формы, выработанные 700 лет тому назад. В наш век железных дорог и телеграфов, космополитической науки и исследований научных истин, она неизбежно должна принять новую форму. Имея совершенно иную организацию, поставленная в новые условия, она приведет к новым последствиям.

Наши противники, защитники государства, забывают, что мы можем им сделать то же возражение.

Государство столь же устарелая форма, как и коммуна. Но государство — это отрицание свободы, абсолютизм, произвол, разорение подданных, казни и пытки, между тем как жизнь свободных коммун и восстание народов и коммун против государства составляют самые красивые страницы истории человечества. Обращаясь к прошлому, мы вспоминаем не века Людовика XI, Людовика XVIII Екатерины II, а эпохи свободных коммун и республик Флоренции, Тулузы и Лана, времена Аугсбурга и Нюрнберга, Пскова и Новгорода.

Дело не в том, чтоб обмениваться пустыми словами и софизмами: надо изучить современное положение дел и дать себе отчет в том, что может дать будущая коммуна. Тем же, которые говорят: „коммуна — это средние века, мы не должны думать о её возрождении”, мы отметим: „Государство — это бесконечные века гонений и бедствий, и над ним произнесен смертный приговор!”.

Между коммуной средневековой и той, которая установится в скором будущем, есть существенное различие: между ними лежит целая пропасть, вырытая семью веками эволюции человечества. Рассмотрим, в чем это различие.

Какова основная цель „союза”, заключенного между собой жителями городов в XII веке? — Цель эта очень узка и определенна. Она состоит в том, чтоб освободиться от гнета феодальных владельцев. Все жители города, купцы и ремесленники, объединяются и дают клятву, „не дозволять кому бы то ни было обращаться с собой, как с рабами, и защищать друг друга от всякого произвола”. Они организуются в коммуны и с оружием в руках восстают против своих прежних господ. „Коммуна”, — говорит один историк двенадцатого века, которого цитирует Огюстен Тьерри, — „слово новое, возмутительное, и вот, что оно означает: оброчные должны платить деньги своим господам только раз в год; за всякий проступок они подвергаются штрафу, установленному законом; что же касается податей, налагаемых на рабов, то от них они совершенно освобождаются”.

Коммуна средних веков восставала против сеньоров, коммуна наших дней восстает против государства. В этом существенное различие: государство, в лице короля, заметив, что коммуны стремятся к полной независимости, посылало свои войска „наказывать” как говорит хроника, „всех смельчаков, которые ради осуществления Коммуны, восставали против короны”.

Коммуна будущего не признает над собой никакой власти; она войдет в добровольное соглашение с другими коммунами и будет считаться исключительно с интересами федерации.

Она знает, что остановиться на полпути нельзя: или Коммуна станет вполне независимой, будет основывать какие ей угодно учреждения, производить все необходимые реформы, или же она останется тем, чем была до сих пор, отделением государства, связанным во всех своих проявлениях, готовым каждую минуту вступить в борьбу с государством, не имея никакой надежды на победу.

Коммуна знает, что надо уничтожить государство и заменить его федерацией; в этом смысле она и будет действовать. Для достижения этой цели у неё хватит сил. Теперь уже не только мелкие города, но и Париж, Лион, Марсель, подымают знамя восстания; в скором будущем к ним примкнут все крупные центры. Это движение не имеет ничего общего с тем, что происходило в средние века.

Освобождаясь от ига феодальных владельцев, освобождалась ли средневековая коммуна от гнета буржуазии, которая путем торговли увеличила свои капиталы и приобрела в частную собственность крупные владение в самом центре городов? Нисколько!

Разрушив замки своих сеньоров, городские жители смотрели, как вырастали роскошные дворцы богатых купцов и как эти последние стремились поработить их силой своего капитала.

История внутренней жизни коммун средних веков, это — история ожесточенной борьбы бедняка с богачом, борьбы, которая неизменно приводила к вмешательству короля. Видя, что аристократия растет с каждым днем и подчиняет себе все проявление жизни Коммуны, народ, освободившийся от гнета своих прежних господ и подпавший под иго богачей, понял, что ему нечего ждать от Коммуны. Он покинул валы и ограды, воздвигнутые им для завоевания свободы и ставшие, благодаря индивидуалистическому режиму, путями к новому рабству. Так как народу терять было нечего, он предоставил богачам самим защищать свои владения, и они, конечно, были побеждены; изнеженные роскошью, расслабленные пороками, без поддержки народа, они должны были уступить требованиям герольдов короля и передать им ключи городов. В некоторых же коммунах богачи сами отперли ворота своих городов императорским и королевским армиям, чтоб избегнуть народной мести, готовой обрушиться на них.

Коммуна XIX века поставит себе целью уничтожить социальное неравенство. Она постарается завладеть всем общественным капиталом и предоставит его тем, которые будут работать над улучшением благосостояние всего общества. Она будет стремиться сломить силу капитала и предупреждать возможность возникновение аристократии, которая была причиной гибели коммун средних веков. Возьмет ли она в союзники священника и монаха? Будет ли она подражать предкам, которые, создавая Коммуну, учредили государство в государстве и, уничтожив власть короля, создали в коммуне ту же власть, забывая, что стены города не избавят этой власти от присущих ей недостатков? Будут ли пролетарии нашего века подражать флорентинцам, которые, уничтожая титулы или сохраняя их, как клеймо, не препятствовали возникновению новой аристократии, аристократии туго набитого кошелька? Захотят ли они, подобно своим предшественникам, воссоздать ту иерархию власти, которую они только что низвергли? Будут ли они заменять одних людей другими, не касаясь самих учреждений?

Конечно, нет! Коммуна XIX века не повторит старых ошибок. Она будет не только коммуналистической, но и коммунистической. Она произведет полный переворот как в политике, так и вопросах производства и обмена. Коммуна будущего не будет разрушать государства, чтоб сейчас же восстановить его; она положит конец представительному правительству и не передаст своих прав случайно избранным.

II.

Свергнув тяжелое иго своих господ, попыталась ли Коммуна средних веков нанести им окончательное поражение? помогла ли она сельскому населению, предоставила ли ему свое оружие, защитила ли тех несчастных, на которых гордо смотрела с высоты своих стен? — Далеко нет! Руководимая чисто эгоистическим чувством, средневековая Коммуна заперлась в своих укреплениях. Сколько раз она поднимала мосты и запирала ворота перед рабами, тщетно пришедшими искать у неё спасения; с преступным равнодушием смотрела она, как их истребляли на её глазах. Гордая своей свободой, она не стремилась распространить ее на тех, которые изнемогали под тяжестью рабства. Ценой этого рабства не одна коммуна получила свою независимость. Да и, собственно говоря, богатым буржуа было выгодно, чтоб рабы были вечно прикреплены к земле, не знали ни промышленности, ни торговли и были бы вынуждены обращаться к городу за железом, металлами и всеми продуктами производства. Ремесленники пытались иногда протянуть руку рабам, но они были бессильны перед буржуа, которые захватили власть, владели оружием и платили наемным войскам.

Теперь дело обстоит совершенно иначе. Парижская Коммуна, будь она победительницей, не ограничилась бы тем, что дала бы себе более или менее свободные городские учреждения. Если бы парижскому пролетариату удалось разорвать свои цепи, настала бы социальная революция, которая из Парижа распространилась бы на все сельские коммуны. Парижская Коммуна в момент самой отчаянной борьбы за свое существование не забыла бы крестьянина и кричала бы ему: „Бери землю, всю землю !” Она не ограничилась бы одними словами и, если бы это понадобилось, её доблестные сыны с оружием в руках пошли бы в отдаленные деревни помогать крестьянину совершить свою революцию, изгнать скупщиков, завладеть всей землей и передать ее тем, кто хочет и умеет извлекать из неё урожай. Коммуна средних веков стремилась запереться в своих стенах; Коммуна XIX века стремится расшириться, стать всемирной. Она отказалась от привилегий данной коммуны во имя интересов и солидарности всего человечества.

Коммуна средних веков могла до некоторой степени изолировать себя от соседних. её сношение с другими коммунами ограничивались заключением договоров для защиты прав городов или для взаимного охранение членов Коммуны во время их дальних путешествий. Лиги, заключенные отдельными городами, как это было в Ломбардии, Испании и Бельгии, были слишком непрочны, вследствие разнородности интересов и различия привилегий; они быстро распадались на отдельные группы, или же гибли под давлением соседних государств.

Группы, которые образуются теперь, не будут иметь с ними ничего общего. Самая маленькая коммуна не просуществует и недели без того, чтоб не быть принужденной войти в сношение с промышленными, торговыми и артистическими центрами; эти центры, в свою очередь, почувствуют необходимость широко открыть свои двери жителям соседних деревень, окружающих коммун и отдаленных городов.

Пусть какой-нибудь крупный центр провозгласит себя „коммуной”, уничтожит у себя частную собственность и введет коммунизм, т. е. коллективное пользование общественным капиталом, орудиями и продуктами труда, и если этот город не будет окружен неприятельскими войсками, то по истечении нескольких дней бесконечные ряды подвод устремятся на его рынки, и поставщики из отдаленных портов будут присылать целые партии сырого материала; продукты же производства этого города, удовлетворив потребностям его жителей, пойдут искать себе покупателей во все концы света. Иностранцы целыми толпами устремятся в этот город, будут восторгаться его порядками и рассказывать у себя дома о чудной жизни свободного города, где все работают, где нет ни бедных, ни угнетенных, где каждый пользуется плодами своего труда и никто не стремится захватить львиной доли. Отчужденности бояться нечего: если коммунисты Соединенных Штатов и жалуются, то никак не на отчужденность, а на вмешательство соседней буржуазии в их дела.

В наше время торговля и обмен не только перешагнули через искусственные границы, но и разрушили стены средневековых городов. Они установили ту связь, о которой нельзя было и думать в средние века. Все населенные пункты Западной Европы так тесно связаны между собой, что отчужденность стала невозможной. Не найдется ни одной деревни, будь она расположена даже на вершине недоступной горы, которая не имела бы своего промышленного и торгового центра, порвать с которым она уже не может.

Развитие крупных промышленных центров имело еще большее значение.

И в наше время личные интересы могут помешать объединению двух соседних коммун, возбудить между ними раздоры и вызвать ожесточенную борьбу. Но если эти причины и будут препятствовать союзу двух коммун, то он все же будет заключен, благодаря вмешательству крупных центров. Часто встречаются два мелких соседних городка, которые ничем между собой не связаны: их редкие сношения приводят чаще к столкновениям, чем объединению. Но оба они поддерживают непрерывные сношения с одним и тем же центром, без которого они не могут существовать; как бы сильна ни была вражда между ними, их принуждает объединиться тот большой город, в который они возят свои продукты и откуда получают запасы. Каждый из них должен будет примкнуть к одной и той же федерации, чтоб поддерживать сношение с этим центром и группироваться вокруг него.

Но этот центр не будет иметь значительного преобладания над окружающими коммунами. Благодаря бесконечному разнообразию нужд торговли и промышленности, все населенные места имеют по несколько центров; по мере развития потребностей городов, они будут примыкать еще к новым центрам, которые будут удовлетворять их новым нуждам. Наши потребности так разнообразны и зарождаются с такой быстротой, что скоро одна федерация не будет в состоянии их удовлетворить. Коммуна почувствует необходимость заключать новые союзы, основывать новые федерации. Состоя членом одной группы, заведующей доставлением пищевых продуктов, коммуна должна будет стать членом второй группы для приобретение необходимых предметов, например, металлов, потом третьей, четвертой для приобретение материй и произведений искусства и т. д. Возьмите экономический атлас какой угодно страны, и вы увидите, что экономических границ не существует: зоны производства и обмена различных продуктов врезываются друг в друга, переплетаются и скрещиваются. Точно также федерации коммун, если бы они следовали своему естественному развитию, стали бы врезываться друг в друга, переплетаться и образовали бы сеть „единую и неделимую”, несравненно более компактную, чем современные государства.

Те, которые говорят, что коммуны, освободившись от опеки государства, будут постоянно сталкиваться, вести междоусобные войны и уничтожать друг друга, забывают, что теперь уже между отдельными местностями установилась тесная связь, благодаря тяготению к центрам промышленности и торговли, непрерывным сношениям между ними и многочисленности этих центров. Они не дают себе отчета в том, что представляли из себя средние века с их замкнутыми городами и караванами, медленно двигающимися по дорогам, охраняемым господами-разбойниками. Они забывают, что непрерывные потоки людей, товаров, писем, телеграмм и идей циркулируют теперь между нашими городами, подобно водам неиссякаемых рек; у них нет ясного представления о различии тех двух эпох, которые они пытаются сравнивать.

Да и история говорит нам, что федерации стали самой насущной потребностью человечества. Как только государство будет дезорганизовано по той или другой причине и правительственная машина потеряет свою силу, свободные союзы возникнут сами собой. Вспомните добровольные федерации, вооруженной буржуазии во времена великой революции. Вспомните федерации, возникшие в Испании и отстоявшие независимость страны, когда государство было потрясено в своих основах победоносными армиями Наполеона. Как только государство теряет возможность насильственно поддерживать вынужденные союзы, — свободные союзы, соответствующие естественным потребностям, возникают сами собой. Разрушьте государство, и на его развалинах вырастет федеративное общество; это будет общество действительно единое и неделимое, вполне свободное и истинно солидарное в силу своей свободы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: