С. М. Кравчинский - П. Б. Аксельроду

(Милан, апрель 1882 г.)

Милый Пинхус![134]

Прежде всего, должен, конечно, извиниться за свое вмешательство. Впрочем, если к моему великому огорчению я опоздал, то ты, может быть, и не знаешь, в чем дело. Поэтому должен объясниться. Только сегодня получил я от Др[агоманова] письмо, в котором он, между прочим, уведомляет меня о том, что «на днях» должен появиться в «Вольном Слове» твой «мотивированный выход»[135]. Факт этот я считаю до такой степени губительным, не только вредным, что я тот час же послал Др[агоманову] телеграмму (на которую я извел последние деньги, почему и посылаю не франкированное письмо) - чтобы он з а д е р ж а л печат[ание] протеста, и что всю ответственность за это [я] принимаю на себя. - Такой поступок я счел возможным сделать, конечно, вследствие личных наших отношений. Необходимым же я его считаю по мотивам совершенно общего свойства, ничего с личными нашими делами не имеющим.

Прочитай мой ответ Комитету[136], и ты поймешь, почему в видах наших общих интересов я счел себя обязанным так поступить.

Здесь я хочу только высказать тебе, почему ты обязан взять назад свой протест.

(Мне ужасно неловко аргументировать на основании письма, пока ты его не прочел. Ну, да все равно. Прочтешь письмо (к Ком[итету]) и снова прочитаешь мое письмо к тебе; теперь читай дальше).

- 67 -

Дело в том, что своими нападками на тебя в передовице и письме[137] Комитет, по-моему, посягнул на свободу мысли и притом выразил стремление окружить себя папской непогрешимостью, и т. п. - одним словом, обнаруживаются самые скверные тенденции, которые в дальнейшем своем развитии должны принести величайший вред партии. Праву свободной мысли и своб[одной] критики я придаю такое важное значение, что думаю, что от них зависит в знач[ительной] степени будущность партии. Это я развиваю подробно в своем письме. Здесь же скажу, что это право составляет единственный оплот тому ужасному развитию централизма, кот[орый] уже начался и который в России, при склонности все доводить до крайности, может достигнуть чудовищных размеров, просто погубить все живое. Ты человек образованный и понимаешь это, - свобода критики и мысли единственный оплот против этой крайности. Во всяком случае, единственное, что мы, заграничн[ые], можем противупоставлять ей и отстаивать и должны отстаивать до последних сил.

Своим письмом я стараюсь сделать все, что только возможно, чтобы помирить их с этим, по крайней мере, приготовить их к этому, т. е. к тому, что мы будем ее отстаивать. Очень может быть, что мое письмо окажет некоторое действие. Но может статься, что и нет. Во всяком случае, не на уговаривании самих противников известного учения в его справедливости должна основываться борьба за него, а на практическом сопротивлении. Чтобы отстоять право свободной критики и своб[одной] мысли, мы должны свободно критиковать их, не взирая ни на какое их неудовольствие и «отлучение» даже от партии, если на то пошло. - Если мы при первом их окрике будем только прощения просить, то какие же мы после этого бойцы? Это срам один. - Понятно также, что если мы хотим отстоять свободу слова и мысли, то мы должны добиваться ее вполне, целиком, без всякого цензурного предостережения и т. п. Мы должны требовать и защищать свободу всякой мысли и всякой критики. Раз мы допустим дисциплинарные взыскания в виде протестов, отлучений и т. п. за «непочтительность» отзывов, за «резкость» осуждений, - хотя в высшей степени, мы тем самым авторизируем подобные же вещи и за самые низшие.

Перехожу специально к Драгомановской статье[138].

Три дня тому назад я в первый раз прочел ее, и знаешь, что сделал? - Я написал тотчас же письмо Др[агоманову], в котором, упоминая, конечно, что с тем то и с тем не согласен, говорю, что пишу, чтобы поблагодарить его от души за статью, крепко пожать ему за нее руку. Когда будешь в Женеве, зайди к нему и можешь прочесть это письмо. И теперь, именно теперь больше, чем когда-нибудь, я готов повторить эти слова. Есть в ней несогласия. Но неужели ты не чувствовал, читая ее, сколько в ней жгучей, беспощадной правды! Неужели ты не чувствовал, что она внушена не личным раздражением, не желанием уронить кого-нибудь, а горячей любовью к известным идеям, которые и мы сами признаем, жаждой блага той самой партии, на которую он нападает. Разве не правда то, что он насчет централизма говорит? А ведь это

- 68 -

центр тяжести его статьи. Эта правда выражена резко и сурово. Но ведь даже цари прощают, за правду, за желание добра им, грубости.

Вы (или ты - не знаю) хотите, стало быть, чтобы Комитету[139] ничего не смели сказать, кроме дифирамбов. Ну так чему же удивляетесь потом, если этот же Комитет Вас же будет третировать так, как тебя в своем письме. - Это дорожка очень гладкая: если за несогласие и за критику размеров можно «обидеться» и задать человеку встрепку (по мере сил обидевшегося, конечно), то Комитет может также строго отнестись и к мелкому погрешению, как твое, заключающееся, в сущности, только в том, что ты похвалил его, да не с той стороны. Это уж дело меры. Принцип абсолютно один и тот же. Только отвергнув самый принцип и заменив встрепку возражением, можно гарантировать себя самого от встрясок. Вы же отбиваетесь от Комитета за щелчки, тебе нанесенные[140], и сами тоже делаете относительно Драгоманова.

Знаю, конечно, что ты Комит[ету] ничего, кроме сладостей, не преподносил, а Др[агоманов] поднес очень горькую пилюлю. Но как ты, так и Др[агоманов] пользов[ались] правом высказывать мысли, взгляды, воззрения. Вы находите Драгомановские взгляды вредными для партии. Ну что ж вам мешает их опровергать. А то ведь и А[лександр] III скажет, что он находит взгляды соц[иалистов] вредными, и потому находит нужным рты зажимать мерами, у него в распоряжении находящимися. Свобода слова именно и заключается в том, чтоб неприятные вещи для господствующих воззрений можно было говорить.

Очень тороплюсь и пишу бессвязно. Но это не беда. Ты поймешь. Поэтому резюмирую:

Ввиду страшно быстро развивающегося централизма необходимо употреб[ить] все силы на сохранение и защиту своб[оды] мысли и критики.

Эта обязанность лежит на нас, заграничных, п[отому] ч[то] мы имеем в своем распоряжении и свободные станки, которых не имеют русские, а также перья и досуг для писания и для подготовки себя к писанию более основательному, чем русские. Другими словами, мы обладаем мыслью и орудиями ее выражения.

Защита своб[оды] мысли возможна лишь действительным практиковавшим ее.

Она действительна только тогда, когда самые крайние проявления имеют право гражданства.

Нападая на последние, мы сами отрицаем для самих себя право критики умеренной.

Поэтому, мы, самым положением своим поставленные в необход[имость] защищ[ать] это последнее убежище свободы и равенства и единств[енный] оплот против централизма, должны всеми силами защищать друг друга, когда дело касается этого права, и не допускать в области чистой мысли ничего, кроме возражений.

Ты своим «протестом» повредил самым жестоким образом и этому делу защиты своб[оды] мысли и нам всем.

Поэтому, если еще не поздно, ты обязан поправить дело, взять назад свой протест и послать вместо него возражение Драгоманову и снова начать там ра-

- 69 -

ботать, как ни в чем не бывало. Последнее - логическое последствие твоего отказа от протеста. Знаю, что это неприятно твоему самолюбию, и уверяю тебя, что теперь-то я вовсе не хлопочу о твоих хлебных делах. Это необходимо п[отому], ч[то] иначе ты, значит, только переменил форму протеста. Протестовал выходом, а не заявлением. Но факт протеста против мысли и мнения остается. И этот факт - говорю без преувеличения - должен отразиться самым скверным образом на деле именно потому, что его сделал ты, ими же изруганный и оскорбленный так, что, скажу тебе откровенно, решительно не понимаю, как ты мог им письменно отвечать[141]. Я бы лично отвечал печатью на статью, либо вовсе не отвечал, п[отому] ч[то] на письмо отвечать нельзя было.

Пойми, что таким Huldigung [извинениями] они должны развратиться в конец и укрепиться в своем браминском самообоготворении. Можно восхищаться ими и преклоняться даже перед их подвигами, и я это делаю от всей души. Но требовать, чтобы про них не смели дурно думать или, если не думать, то говорить, ведь это не товарищеское восхищение, а какое то верноподданничество, какой-то разврат мысли, что-то отвратительное до последней степени, будучи перенесено в революционный мир. Не хочу сказать, что теперь и у тебя это так. Но утверждаю, и ты сам должен согласиться с этим, что это ведет к этому.

Поэтому, ты обязан написать в редакцию «Вольного Слова», что раздумал, посоветовался с товарищами и решил, что для твоей же партии выгоднее вместо протеста представить возражения. Поэтому просишь не печатать протеста и пришлешь им возражение, и от того, напечатают ли они его или нет, зависит [для] тебя возможность продолжать сотрудничество.

Вот, что ты должен сделать, и при том как можно скорее, п[отому] ч[то] я задержал телеграммой печат[ание] его лишь на неделю.

Если ты не согласен со мной, то попрошу тебя, во избеж[ание] недоумения, написать Драгом[анову], что ты остаешься при намерении протестовать[142].

Но только тогда ты должен помнить, что как бы тебя потом они ни изругали, ты можешь только повторять: Tu l’as voulu, Georges Dandin, tu l'as voulu![143].

Ну, а пока обнимаю тебя и ужасно буду жалеть, если окажется, что бучу я поднял понапрасну, и что уже поздно. К сожалению, только третьего дня, говорю, прочел Драгомановскую статью.

Прошу тебя, голубчик, мое письмо к Комитету по прочтении немедленно отправить Вере и Ж[еньке] через Жоржа[144], п[отому] ч[то] за ними что-то следят, так, м[ожет] б[ыть], они уже уехали[145]. Хорошо бы заказным. Отправь им также, пожалуйста, и это письмо. Оно очень бестолково написано, но мне некогда писать другого, а нужно же им выяснить.

Ну, до свид[анья].

Мне отвечай по след[ующему] адресу:

All’Egregio Sig. Emilio Quadrio

Via Maravigli, 10, Milano.

Сбоку на конверте per Sig. Greig.
Поцелуй от меня Надю[146]. С.

- 70 – 73 -

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: