ГЛАВА CXXXV. ПОГОНЯ, ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Взошла свежая и ясная заря третьего дня; и снова одинокого ночного стража на фок-мачте сменили добровольные дневные дозорные, густо усеявшие каждую мачту, каждую рею.

— Видите его? — окликнул их Ахав; но кита еще не было видно.

— Но все равно, мы идем по его прямому следу; нужно только не терять след, вот и все. Эй, на штурвале, так держать, курс прежний. И опять какой прекрасный день! Будь этот мир создан только сейчас, чтобы служить беседкой для ангелов, в которую лишь сегодня впервые гостеприимно распахнули им дверь, и тогда бы не мог взойти над миром день прекраснее этого! Вот пища для размышлений, будь у Ахава время размышлять; но Ахав никогда не думает, он только чувствует, только чувствует; этого достаточно для всякого смертного. Думать — дерзость. Одному только богу принадлежит это право, эта привилегия. Размышление должно протекать в прохладе и в покое, а наши бедные сердца слишком сильно колотятся, наш мозг слишком горяч для этого. Правда, иногда мне кажется, что мой мозг спокоен, словно заморожен; потому что старый мой череп трещит, точно стакан, содержимое которого обратилось в лед и вот-вот разнесет его вдребезги. Но все же эти волосы продолжают расти, даже вот в это самое мгновение, а для роста ведь нужно тепло; впрочем, нет, они как сорная трава, что может вырасти повсюду: и в трещинах гренландского ледника, и на Везувии между глыбами лавы. Как развевает их неистовый ветер; они хлещут меня по лицу, точно шкоты разорванных парусов, что хлещут по палубе штормующего судна. Подлый ветер, который прежде дул, наверное, сквозь тюремные коридоры и камеры узников, дул в больничных палатах, а теперь прилетел сюда и дует здесь с видом невинной овечки. Долой его! Он запятнан. Будь я ветром, не стал бы я больше дуть над этим порочным, подлым миром. Я бы заполз в какую-нибудь темную пещеру и сидел там. А ведь ветер величав и доблестен! Кто, когда мог одолеть ветер? Во всякой битве за ним остается последний, беспощаднейший удар. А бросишься на него с кулаками, — и ты пробежал его насквозь. Ха! трусливый ветер, ты поражаешь нагого человека, но сам страшишься принять хоть один ответный удар. Даже Ахав храбрее тебя — и благороднее тебя. О, если бы у ветра было тело; но все то, что выводит из себя и оскорбляет человека, бестелесно, хоть бестелесно только как объект, но не как источник действия. В этом все отличие, вся хитрая и о! какая зловредная разница! И все же я повторяю опять и готов поклясться, что есть в ветре нечто возвышенное и благородное. Вот эти теплые пассаты, например, что ровно дуют под ясными небесами со всей своей твердой, ласкающей мощью; и никогда не уклоняются от цели, как бы ни лавировали, ни крутились низменные морские течения; и как бы ни петляли, ни тыкались, не зная, куда податься, величавые Миссисипи на суше. И клянусь извечными Полюсами! эти самые пассаты, что гонят прямо вперед мое доброе судно; эти же самые пассаты — или что-то на них похожее, такое же надежное и сильное, — гонят вперед корабль моей души! За дело! Эй, наверху! Что видите вы там?

— Ничего, сэр.

— Ничего! а уж дело к полудню! Дублон пустили по миру попрошайничать! Ну-ка, где солнце? А, так я и знал. Я его перегнал. Что же, значит, я теперь впереди? И он гонится за мной, а не я за ним? Нехорошо. Я мог бы, кстати, предусмотреть это, глупец! Тут все дело в гарпунах и в клубке линей, которые он тянет за собой по воде. Да, да, видно, я перегнал его минувшей ночью. К повороту! Эй, спуститься вниз всем, кроме очередных дозорных! К брасам!

До этого ветер дул «Пекоду» в корму, так что теперь, повернув в противоположную сторону, судно круто вырезалось против ветра, взбивая пену на своем собственном и без того пенном следе.

— Прямо против ветра правит он теперь навстречу разверстой пасти, — тихо промолвил Старбек, закрепляя у борта только что вытянутый грот-брас. — Спаси нас бог, но я уже чувствую, что кости мои отсырели и увлажняют изнутри мое тело. Я чувствую, что, выполняя его команды, я нарушаю веления моего бога.

— Поднять меня на мачту! — крикнул Ахав, подходя к пеньковой корзине. — Теперь мы должны скоро встретиться с ним.

— Слушаю, сэр. — Старбек поспешно исполнил приказ Ахава. И вот уже Ахав опять повис высоко над палубой.

Прошел час, растянутый золотой канителью на целые столетия. Само время затаило дух в нетерпеливом ожидании. Наконец румба на три вправо с наветренной стороны Ахав разглядел далекий фонтан, и в тот же миг, возвещая о нем, с трех мачт взметнулись к небу три возгласа, точно три языка пламени.

— Лицом к лицу встречаю я тебя сегодня, на третий день, о Моби Дик! Эй, на палубе! Круче обрасопить реи; идти прямо в лоб ветру! Он еще слишком далеко, мистер Старбек, вельботы спускать рано. Паруса заполоскали! Нужно молоток держать над головой у рулевого! Вот так. Он движется быстро; надо мне спускаться. Обведу только еще раз отсюда сверху взглядом морские дали; на это еще достанет времени. Древний, древний вид, и в то же время такой молодой; да, он ничуть не изменился с тех пор, как я впервые взглянул на него мальчуганом с песчаных дюн Нантакета! Все тот же! все тот же! и для Ноя, и для меня. А там вдали с подветренной стороны идет небольшой дождь. Как там, должно быть, сейчас хорошо! в той стороне, верно, лежит путь, ведущий куда-то, к каким-то небывалым берегам, покрытым рощами, еще роскошнее пальмовых. Подветренная сторона! Туда держит путь белый кит; и, значит, глядеть мне нужно против ветра — хоть горше, да вернее. Однако прощай, прощай, старая мачта! Но что это? зелень? да, мох пророс здесь в извилистых трещинах.

Но на голове Ахава не видно зеленых следов непогоды! Есть все же разница между старостью человека и старостью материи. Однако что правда, то правда, старая мачта, мы оба состарились с тобою; но корпус у нас еще прочен, не правда ли, о мой корабль? Только ноги не хватает, и все. Клянусь, это мертвое дерево во всем превосходит мою собственную живую плоть. Я не могу идти с ним ни в какое сравнение; и я знал суда, сколоченные из мертвой древесины, что пережили немало людей, сбитых из живучей плоти их жизнелюбивых отцов. Как это он говорил? он все же пойдет впереди меня, мой лоцман; и тем не менее я еще увижу его? Но где? Сохраню ли я мои глаза на дне морском, если мне придется спуститься вниз по этой бесконечной лестнице? Но ведь я всю ночь уходил от тех мест, где он пошел на дно. Так-то; как и многие другие, ты говорил ужасную истину там, где дело касалось тебя самого, о парс; но что до Ахава, то здесь ты промахнулся. Прощай, мачта, хорошенько следи за китом, покуда меня нет. Мы еще потолкуем с тобой завтра, нет, сегодня вечером, когда Белый Кит будет лежать там, у борта, пришвартованный с головы и с хвоста.

Он дал знак и, все еще озираясь, соскользнул из голубой расселины неба на палубу.

Вскоре стали спускать вельботы; но уже стоя в своей ладье, Ахав задумался на мгновение и, знаком подозвав к себе старшего помощника, который тянул на палубе лопарь талей, приказал ему задержать спуск.

— Старбек!

— Сэр?

— В третий раз уходит корабль души моей в это плавание, Старбек.

— Да, сэр, такова была ваша воля.

— Иные суда выходят из гавани, и с тех пор никто уже о них ничего не знает, Старбек!

— Истина, сэр, скорбная истина.

— Иные люди умирают во время прилива; другие — когда вода отступает; третьи — в разгар наводнения. А мне кажется сейчас, что я высокий морской вал, весь вспенившийся и свернувшийся белым гребнем, Старбек. Я стар; пожмем друг другу руки, друг.

Их руки встретились; их взоры слились; слезы Старбека словно склеили их.

— О капитан, мой капитан! благородное сердце! вернитесь! Видите? это плачет храбрый человек; сколь же велика должна быть боль увещевания!

— Спустить вельбот! — вскричал Ахав, отбросив прочь руку помощника. — Команда, готовься!

А через мгновение лодка уже выгребала из-под самой кормы корабля.

— Акулы! Акулы! — раздался вдруг вопль из низкого кормового иллюминатора.

— О мой господин, вернись!

Но Ахав ничего не слышал, потому что в эту минуту он сам поднял свой громкий голос; и лодка рванулась вперед.

А ведь голос из иллюминатора возгласил правду; ибо едва только Ахав отвалил от борта, как множество акул, словно вынырнувших из-под корабельного киля, стали злобно хватать зубами весла, всякий раз как их опускали в воду, и так с оскаленными пастями потянулись вслед за лодкой. Подобные вещи нередко случаются с вельботами в этих изобилующих живностью водах, где акулы подчас следуют за ними с тем же упорством предвидения, с каким стервятники парят над знаменами армий, выступающих в поход за восток. Но это были первые акулы, встретившиеся «Пекоду» с тех пор, как был замечен Белый Кит; и то ли потому, что гребцы Ахава были все азиатами, чья плоть особенно приятно щекотала нюх акулам — что, как известно, нередко бывает, — то ли по другой какой-то причине, но они следовали только за его лодкой, даже и не приближаясь к остальным.

— О сердце из кованой стали! — проговорил Старбек, глядя за борт вослед удаляющейся лодке. — Неужели ты можешь еще смело звенеть? когда твой киль скользит среди кровожадных акул, что теснятся вслед за тобой, разинув пасти; и это на третий, решающий день погони? Ибо, если три дня сливаются в одном неотступном преследовании, значит, первый день — это утро, второй — полдень, а третий — вечер и, стало быть, конец всему делу, какой бы конец ни был ему уготован. О! Господи! что это пронизывает меня с головы до ног, оставляя мертвенно-спокойным и в то же время полным ожидания? застывшим в дрожи? Будущее проплывает передо мной пустыми очертаниями и остовами; а прошлое словно затянуто дымкой. Мэри, девочка моя! в бледном нимбе исчезаешь ты у меня за спиной; сынок! только глаза твои еще видны мне. Какие они стали у тебя удивительно синие. Разрешаются сложнейшие загадки жизни; но набегают хмурые тучи и заслоняют все. Неужели подходит к концу мое плавание? Ноги у меня подкашиваются, будто я целый день шагал без передышки. Надо пощупать твое сердце — бьется еще? Встряхнись, Старбек! Надо предотвратить это… не стой, двигайся! кричи! Эй, на мачтах! Видите, мой сынок машет ручкой с холма?.. Безумец… Эй, наверху! Хорошенько следите за вельботами; замечайте, куда идет кит!.. Хо! Опять? Отгоните прочь этого ястреба! глядите! Он клюет… он вырывает мой флюгер, — старший помощник указывал на багряный флаг, реющий над грот-мачтой. — Ха! он взмыл ввысь, он уносит его! Где сейчас капитан?.. Видишь ли ты это, о Ахав? Трепещи! трепещи!

Вельботы не успели еще отойти далеко от судна, когда по условному жесту дозорных — по опущенной вниз руке — Ахав узнал о том, что кит ушел под воду; но, стремясь очутиться поближе к нему, когда он снова всплывет, Ахав направил свою лодку прежним курсом, чуть в стороне от корабля; и гребцы его, точно заколдованные, хранили глубочайшее молчание под рокот волн, которые ударялись с разгона о нос упрямого суденышка.

— Вбивайте, вбивайте свои гвозди, о волны! По самые шляпки загоняйте их! Все равно вы заколачиваете то, что не имеет крышки. А у меня не будет ни гроба, ни катафалка; и только пенька может убить меня! Ха! ха!

Вдруг вода вокруг них медленно заходила широкими кругами; потом вспучилась и ринулась вниз, словно скатываясь по склону подводной ледяной горы, внезапно всплывшей на поверхность. Послышался низкий, глухой грохот, точно подземный гул, и у всех перехватило дыхание, ибо огромная туша, обвитая веревками, увешанная гарпунами и острогами, наискось вылетела из глубины моря. Одетая прозрачной туманной пеленой, она на какую-то долю секунды повисла в радужном воздухе, а затем со страшным всплеском обрушилась на воду. На тридцать футов кверху взметнулись языки волн, точно высокие фонтаны, а потом опали дождем пенных хлопьев, открыв белые, точно парное молоко, круги, расходящиеся от мраморного китового туловища.

— Навались! — вскричал Ахав гребцам, и вельботы стремительно понеслись в атаку; но разъяренный вчерашними гарпунами, что ржавели теперь, впившись ему в бока, Моби Дик был, казалось, одержим всеми ангелами, низринутыми с небес. Широкие полосы узловатых жил, охватывающих его лоб под прозрачной кожей, были словно насуплены, когда головой вперед он ринулся навстречу лодкам, расшвыривая их своим могучим хвостом. Он выбил у обоих помощников все гарпуны и остроги, выломал спереди доски в бортах их вельботов; но вельбот Ахава почти не получил повреждений.

И вот, когда Дэггу и Квикег пытались заткнуть пробоины, а кит, отплывая прочь, повернулся к ним сходу своим белым боком, громкий вопль вырвался у моряков. Накрепко прикрученный к спине чудовища, распластанный под тугими петлями линя, которые кит намотал на себя за ночь, им открылся наполовину растерзанный труп парса; его черное одеяние было изодрано в клочья; его вылезшие из орбит глаза устремлены прямо на Ахава.

Гарпун выпал из рук капитана.

— Одурачен! Одурачен! — вскричал он, с трудом втягивая в легкие воздух. — Твоя правда, парс! Я опять вижу тебя. Да, и ты идешь впереди меня; и вот он, оказывается, тот катафалк, о котором ты говорил! Но я ловлю тебя на последней букве твоего слова. Где же второй катафалк? Назад, Стабб и Фласк, возвращайтесь на корабль, ваши вельботы уже не пригодны для охоты; исправьте их, если сумеете, и тогда придете мне на помощь; если же нет, довольно будет умереть и одному Ахаву… Назад, мои гребцы! В первого, кто попытается выпрыгнуть из этой лодки, я сразу же всажу гарпун. Вы уже больше не люди, вы мои руки и ноги; и потому подчиняйтесь мне. Где кит? опять ушел под воду?

Но он искал его слишком близко от вельботов; а Моби Дик между тем, казалось, спешил унести прочь у себя на спине мертвое тело и, словно считая место их последней встречи лишь пройденным этапом своего пути, опять быстро плыл в подветренную сторону и уже почти поравнялся с кораблем, который все это время двигался ему навстречу. Он мчался со страшной скоростью своей прямой дорогой, словно ни до чего на свете не было ему больше дела.

— О Ахав! — вскричал Старбек, — еще и сейчас, на третий день, не поздно остановиться. Взгляни! Моби Дик не ищет встречи с тобой. Это ты, ты в безумии преследуешь его!

Подставив парус под струю крепчавшего ветра, одинокий вельбот ходко бежал по волнам, подгоняемый и веслами и парусиной. И вот, когда Ахав пролетал мимо корабля. так близко, что лицо Старбека, перегнувшегося за борт, было ему отчетливо видно, он крикнул своему помощнику, чтобы тот разворачивал судно и на небольшом расстоянии следовал за ним. Потом, переводя взор выше, он увидел Тэштиго, Квикега и Дэггу, которые торопливо карабкались на верхушки, трех мачт, в то время как гребцы раскачивались в разбитых вельботах, подтянутых вверх по борту «Пекода», и не покладая рук трудились над их починкой.

Увидел он также на лету через порты и Стабба с Фласком, занятых на палубе разборкой новых гарпунов и острог. И видя все это и слыша стук молотков в разбитых шлюпках, он почувствовал, что какие-то другие молотки загоняют гвоздь прямо ему в сердце. Но он овладел собой. И заметив, что с грот-мачты исчез флаг, он крикнул Тэштиго, который в это мгновение добрался доверху, чтобы тот спустился за новым флагом и за молотком с гвоздями и снова прибил флаг к мачте.

То ли утомившись трехдневной отчаянной гонкой, в которой ему приходилось тащить за собой целый клубок перепутанных веревок, сильно затруднявший его движение, то ли осуществляя свой злобный и коварный замысел, но только теперь Моби Дик стал, видно, замедлять свой ход, потому что лодка опять быстро к нему приближалась; хотя, конечно, на этот раз расстояние между ними с самого начала было не очень велико. Но по-прежнему Ахав летел по волнам в окружении беспощадных акул, которые так неотступно следовали за вельботом и так упорно впивались зубами в лопасти весел, что дерево крошилось и трещало и с каждым погружением оставляло на воде мелкие щепки.

— Пусть грызут! Их зубы только покрывают резьбой наши весла. Навались! В акулью пасть еще лучше упереть весло, чем в податливую воду.

— Но каждый раз у них из пасти весло выходит все тоньше и тоньше, сэр.

— Ничего, пока что они мне еще послужат! Навались!.. Но кто знает, — тихо продолжал он, — чьим мясом рассчитывают попировать эти акулы: Моби Дика или Ахава? Навались, навались! Вот так! Еще немного; мы уже близко. Эй, возьмите руль; пустите меня на нос, — при этих словах двое гребцов, подхватив капитана под руки, помогли ему перебраться на нос быстро летевшего вельбота.

Когда же лодка, чертя бортом по воде, вынеслась вперед под самый бок Белого Кита, тот — как иногда случается с китами — словно и не заметил ее приближения, и Ахава окутало душным облаком горного тумана, который стоял вокруг китовой струи и клубился по крутому склону его огромного, точно Монаднок, белого горба; — так близко был от него Ахав, когда, откинувшись всем корпусом назад и взмахнув высоко поднятыми над головой руками, он метнул в ненавистного кита свой яростный клинок и еще более яростное проклятие. И сталь и проклятие вонзились по рукоятку, словно затянутые трясиной; а Моби Дик вдруг дернулся в сторону, судорожно повел своим возвышающимся боком и, не проделав в лодке ни единой пробоины, с такой внезапностью поднял ее на дыбы, что не держись в эту секунду Ахав за планшир, быть бы ему снова вышвырнутым в море. Трое из гребцов — не угадавшие точного момента, когда будет нанесен удар, и потому не успевшие к нему приготовиться — вылетели из вельбота, но так удачно, что мгновение спустя двое уже снова вцепились в борт и, поднятые на гребне накатившей волны, сумели перевалиться обратно в лодку; и только третий матрос остался в воде за кормой.

Почти в ту же секунду, весь — неослабное напряжение молниеносной воли, Белый Кит рванулся прочь по взбаламученной зыби. Но когда Ахав крикнул рулевому, чтобы тот выбрал немного линя и закрепил его; когда он приказал своей команде повернуться на банках лицом вперед и подтягивать лодку к рыбе

— предательский линь напрягся под этим двойным натяжением и лопнул, взвившись высоко в воздух.

— Что это поломалось во мне? Жилы трещат!.. Но нет, все цело опять! Весла! Весла на воду! За ним!

Услышав шумное приближение вельбота, рассекающего волны, кит развернулся, чтобы подставить ему свой страшный лоб, но, поворачиваясь, он вдруг заметил черный корпус приближающегося судна и, видимо разгадав в нем источник всех своих гонений, признав в нем, быть может, более достойного противника, он внезапно устремился ему навстречу, лязгая челюстями в пламенных потоках пены.

Ахав пошатнулся, рука его взметнулась к лицу.

— Я слепну, руки мои! протянитесь передо мною, чтобы я мог ощупью искать свой путь. Может быть, ночь наступила?

— Кит! Корабль! — в ужасе вопили гребцы.

— Весла! Весла! Выгнись откосом до самых глубин, о море! чтобы, покуда еще не поздно, Ахав мог в последний, самый последний раз соскользнуть по нему к своей цели! Вижу! корабль! Корабль! Вперед, мои люди! Неужели вы не спасете мой корабль?

Но когда лодка рванулась вразрез бьющим кувалдам валов, треснувшие доски на ее носу проломились, и в следующее мгновение она уже погрузилась в волны по самые борта, и матросы по колено в воде начали метаться, пытаясь чем попало заткнуть пробоину и вычерпать хлынувшее через нее море.

В этот миг замер на грот-мачте молоток Тэштиго; и багряный флаг, перекинувшийся ему через плечо, наподобие плаща, вдруг вырвался и заструился по воздуху прямо перед ним, точно самое его стремящееся вперед сердце; а Старбек и Стабб, стоявшие внизу на бушприте, одновременно с индейцем заметили мчащегося на корабль зверя.

— Кит! Кит! Руль на борт! Руль на борт! О вы, сладостные стихии воздуха, поддержите меня теперь! Пусть Старбек встретит смерть, если смерть ему суждена, по-мужски, в твердом сознании. Руль на борт, говорю я! Глупцы, разве вы не видите этой пасти? Неужели вот он, плод всех моих жарких молитв? Плод всей моей верной жизни? О Ахав, Ахав, взгляни на дело рук твоих. Так держать, рулевой, так держать. Нет, нет! На борт! Снова на борт! Он разворачивается, чтобы кинуться на нас! О, его неумолимый лоб надвигается прямо на человека, которому долг не позволяет покинуть поле битвы. Пребуди же со мною, господи!

— Пребуди не со мною, а подо мною, кто бы ни был, кому вздумается помочь теперь Стаббу, ибо Стабб тоже не намерен отступаться. Я насмехаюсь над тобой, ты, ухмыляющийся кит! Кто когда поддерживал Стабба, кто не давал Стаббу уснуть, если не его собственное недремлющее око? А теперь бедняга Стабб укладывается спать на матрасе, который для него чересчур мягок; эх, лучше бы уж он был набит хворостом! Я насмехаюсь над тобой, ты, ухмыляющийся кит! Взгляните, солнце, звезды и луна. Вы — убийцы превосходнейшего парня, не хуже любого, кому когда-либо приходилось испускать дух. И все же я бы еще чокнулся с вами, если бы только вы протянули мне кубок! О! о! ты, ухмыляющийся кит, скоро нам предстоит как следует нахлебаться! Почему ты не спасаешься бегством, Ахав? Что до меня, то долой башмаки и куртку к ним в придачу; пусть Стабб умирает в одних штанах! До чего же, однако, плесневелая и пересоленная эта смерть… Эх, вишни, вишни! О Фласк, отведать бы нам хоть по одной вишенке перед смертью!

— Вишни? Неплохо было бы, если бы мы очутились сейчас там, где они растут. Ох, Стабб, я надеюсь; моя бедная матушка успела получить хотя бы мое жалованье; если же нет, то теперь ей достанется лишь несколько медяков.

Почти все матросы, как они оторвались от своих разнообразных занятий, так и стояли теперь, праздно столпившись на носу и еще держа в руках бесполезные молотки, обрезки досок, остроги и гарпуны. Все взоры, точно прикованные, устремлены были на кита, который мчался им навстречу, зловеще потрясая своей погибельной головой и посылая перед собой широкий полукруг разлетающейся пены. Расплата, скорое возмездие, извечная злоба были в его облике; наперекор всему, что бы ни попытался предпринять смертный человек, глухая белая стена его лба обрушилась с правого борта на нос корабля, так что задрожали и люди и мачты. Многие упали ничком на палубу. Головы гарпунеров вверху дернулись у них на бычьих шеях, будто выбитые клотики на мачтах. И все услышали, как хлынула в пробоину вода, точно горный поток по глубокому ущелью.

— Корабль! Катафалк!.. Второй катафалк! — воскликнул Ахав, стоя в своем вельботе, — и сколоченный только из американской древесины!

А кит нырнул под осевший корпус судна и проплыл вдоль содрогнувшегося киля; затем, развернувшись под водой, снова вылетел на поверхность, но уже с другой стороны, в отдалении, и, очутившись в нескольких ярдах от лодки Ахава, на какое-то время в неподвижности замер на волнах.

— Я отвращаю тело мое от солнца. Э-гей! Тэштиго! что же я не слышу, как стучит твой молоток? О вы, мои три непокоренные башни; ты, крепкий киль! корпус, не устоявший лишь под божьим ударом! ты, прочная палуба, и упрямый штурвал, и нос, устремленный к Полюсу; о мой славный корабль, осиянный смертью! Неужели ты должен погибнуть, и погибнуть без меня? Неужели я лишен последнего капитанского утешения, доступного самым жалким неудачникам? О одинокая смерть в конце одинокой жизни? теперь я чувствую, что все мое величие в моем глубочайшем страдании. Э-ге-гей! из дальней дали катитесь теперь сюда, вы, буйные валы моей минувшей жизни, и громоздитесь, перекрывая вздыбленный, пенный вал моей смерти! Прямо навстречу тебе плыву я, о все сокрушающий, но не все одолевающий кит; до последнего бьюсь я с тобой; из самой глубины преисподней наношу тебе удар; во имя ненависти изрыгаю я на тебя мое последнее дыхание. Пусть все гробы и все катафалки потонут в одном омуте! уже если ни один из них не достанется мне, пусть тогда я буду разорван на куски, все еще преследуя тебя, хоть и прикованный к тебе, о проклятый кит! Вот так бросаю я оружие!

Просвистел в воздухе гарпун; подбитый кит рванулся; линь побежал в желобе с воспламеняющей скоростью — и зацепился. Ахав наклонился, чтобы освободить его; он его освободил; но скользящая петля успела обвить его вокруг шеи; и беззвучно, как удавливают тетивой свою жертву турки в серале, его унесло из вельбота, прежде чем команда успела хватиться своего капитана. А мгновение спустя толстый огон на свободном конце линя вылетел из опустевшей кадки, сбил с ног одного гребца и, хлестнув по воде, исчез в бездонной пучине.

На секунду команда вельбота застыла в оцепенении; затем все обернулись. «Корабль! Великий боже, где корабль?» И вот сквозь мглистую, зловещую пелену они увидели вытянутый призрак судна, исчезающего, словно туманная фата-моргана; одни только мачты торчали еще над водою; а на них, пригвожденные безумием, преданностью или же судьбою, все еще стояли дозором трое язычников гарпунеров. В этом мгновении концентрические круги достигли последнего вельбота, и он, вместе со всей командой, с плавающими поблизости веслами и рукоятками острог, со всем, что ни было на нем одушевленного и неодушевленного, закрутился, завертелся в огромной воронке, в которой скрылось до последней щепки все, что было некогда «Пекодом».

Но когда волны уже заплескали, смыкаясь над головой индейца, стоявшего на грот-мачте, от которой виднелось теперь над водой только несколько дюймов вместе с длинным развевающимся флагом, что спокойно, словно в насмешку, колыхался в лад со смертоносными валами, едва не касаясь их, — в это мгновение в воздух поднялась краснокожая рука с молотком и размахнулась, еще прочнее прибивая флаг к быстро погружающейся стеньге. Ястреб, который со злорадством провожал последний клотик вниз от самого его исконного жилища среди звезд, клюя флаг и мешая Тэштиго, нечаянно просунул свое широкое трепещущее крыло между стеньгой и молотком; и в этот миг, словно почувствовав трепет воздуха над собой, с последним вздохом дикарь из-под воды крепко прижал молоток к стеньге; и птица небесная, с архангельским криком вытянув ввысь свой царственный клюв и запутавшись пленным телом во флаге Ахава, скрылась под водой вместе с его кораблем, что, подобно свергнутому Сатане, унес с собой в преисподнюю вместо шлема живую частицу неба.

Птицы с криком закружились над зияющим жерлом водоворота; угрюмый белый бурун ударил в его крутые стены; потом воронка сгладилась; и вот уже бесконечный саван моря снова колыхался кругом, как и пять тысяч лет тому назад.

ЭПИЛОГ

И спасся только я один, чтобы возвестить тебе.

Иов

ДРАМА СЫГРАНА. Почему же кто-то опять выходит к рампе? Потому что один человек все-таки остался жив.

Случилось так, что после исчезновения парса я оказался тем, кому Судьбы предназначили занять место загребного в лодке Ахава; и я же был тем, кто, вылетев вместе с двумя другими гребцами из накренившегося вельбота, остался в воде за кормой. И вот когда я плавал поблизости, в виду последовавшей ужасной сцены, меня настигла уже ослабевшая всасывающая сила, исходившая оттуда, где затонул корабль, и медленно потащила к выравнивавшейся воронке. Когда я достиг ее, она уже превратилась в пенный гладкий омут. И словно новый Иксион, я стал вращаться, описывая круг за кругом, которые все ближе и ближе сходились к черному пузырьку на оси этого медленно кружащегося колеса. Наконец я очутился в самой центральной точке, и тут черный пузырек вдруг лопнул; вместо него из глубины, освобожденный толчком спусковой пружины, со страшной силой вырвался благодаря своей большой плавучести спасательный буй, он же — гроб, перевернулся в воздухе и упал подле меня. И на этом гробе я целый день и целую ночь проплавал в открытом море, покачиваясь на легкой панихидной зыби. Акулы, не причиняя вреда, скользили мимо, словно у каждой на пасти болтался висячий замок; кровожадные морские ястребы парили, будто всунув клювы в ножны. На второй день вдали показался парус, стал расти, приближаться, и наконец меня подобрал чужой корабль. То была неутешная «Рахиль», которая, блуждая в поисках своих пропавших детей, нашла только еще одного сироту.

Конец

ПОСЛЕСЛОВИЕ

«Моби Дик, или Белый Кит» — произведение уникальное, написанное вопреки всем существующим понятиям о законах жанра. Американские критики середины XIX века сочли эту книгу «странной». Ощущение «странности», возникающее при чтении мелвилловского шедевра, сохраняется и сегодня. Роман о Белом Ките — трудная книга и не поддается беглому прочтению. Тому есть несколько причин, из которых мы выделим две основные. Первая связана с тем, что каждая из 135 глав романа побуждает к размышлению, и это, вероятно, высшая похвала, какую можно воздать любому произведению искусства. Мысли, возникающие у читателя в процессе чтения, касаются не только содержания романа, но также собственной жизни, своего времени, предназначения человека на земле, закономерностей в поведении людей, общих принципов бытия человечества. Вторая причина заключается в качестве самого текста, его организации, структуре, способе изложения материала. Последовательность расположения глав и даже их форма характеризуются своего рода перепадами, разрушающими инерцию повествования. Стоит, например, читателю увлечься описаниями морской стихии, как автор «подсовывает» ему классификацию китов; эпическое повествование о корабельной жизни перебивается монологами, диалогами и даже целыми сценами в духе елизаветинской трагедии, за которыми следуют отвлеченные философские рассуждения. Череда сюжетов и форм течет непрерывным потоком: диалоги, монологи, суховатые научные рассуждения, описание деталей китобойного промысла, философские отступления, притчи, картины охоты на китов, размышления о человеческой судьбе, об истории народов и государств, исследование религиозных систем — все это идет по видимости бессистемно, но, в сущности, продиктовано особой глубинной логикой авторской мысли. Тем не менее переключение читательского внимания с предмета на предмет, от одной формы к другой осуществляется с некоторым усилием, преодолевая сопротивление материала.

Для верного понимания мелвилловского замысла необходимо внести ясность в вопрос о «герое» романа, тем более что среди историков литературы и по сей день не существует единого мнения на этот предмет. Одни полагают, что героем следует считать Измаила, другие отдают предпочтение капитану Ахаву, третьи — Белому Киту, и каждый находит подтверждение своему взгляду как в тексте самого романа, так и в многочисленных высказываниях самого Мелвилла и в его переписке.

Ошибка исследователей заключалась в том, что они подходили к «Моби Дику» с теми же мерками, что и к любому романтическому роману, и не желали допустить, что в каноническом тексте «Моби Дика» вообще нет традиционного «героя» и что именно в этом — главная причина «странности» книги. Это, разумеется, не означает, что в романе о Белом Ките вообще нет героя. Он есть, но он столь нетрадиционен, что его легко не заметить. Этим «героем», которому подчинены и действие, и описания, и характеры действующих лиц, является мысль, мысль — постоянно ищущая, пульсирующая, взлетающая от тривиальностей будничной жизни к границам Вселенной, воплощенная то в простых словах матросов, то в многозначных символах, проникающая под поверхность явлений, она неукоснительно стремится к своей единственной цели

— постижению универсальной истины, если таковая имеется. Мысль — главный герой романа, ее развитие — его главный сюжет.

Именно мысль являет собой тот стержень, который гарантирует слитность жанровой полифонии «Моби Дика», его органический синтетизм. Она соединяет в нерасторжимое целое различные модификации романного жанра (приключенческий, морской, социальный, роман воспитания и роман-путешествие), превращая их в роман философский. Именно эта динамическая мысль лежит в основе особой повествовательной структуры «Моби Дика», где каждое событие, предмет, поступок воспринимаются читателем на двух уровнях — как явление материального мира и как феномен сознания, как однозначный предмет и как многозначный символ.

Все это легко увидеть, если вглядеться повнимательней хотя бы в «промысловый» аспект романа. Общепризнанно, что «Моби Дик» являет собой своего рода энциклопедию китобойного промысла. С необыкновенной тщательностью и подробностью здесь описан процесс добычи китов, разделка туш, производство и консервация горючих и смазочных веществ. Мелвилл обстоятельно знакомит читателя с организацией, структурой китобойного промысла, с производственными процессами, протекающими на палубе китобойца, с инструментами и орудиями производства, с производственными и бытовыми условиями, с «узкими» промысловыми специальностями. Автор не упускает из виду экономические и социальные аспекты промысла, этические принципы, с ним связанные, и даже его эстетическую сторону. Все эти моменты возникают в потоке ассоциаций, ведущих по мыслительной цепочке от конкретного предмета или события к широчайшим обобщениям (например, от понятия «рыба на лине» к выводу «Собственность — это весь закон»).

Охота на китов становится у Мелвилла как бы самостоятельным миром, далеко выходящим за пределы корабельной палубы и океанских просторов. Он захватывает и сушу, как бы «оморячивая» традиционно сухопутные предметы, явления, институты. Под пером писателя возникает «странная», хотя и вполне реальная действительность, где гостиницы называются «Под скрещенными гарпунами» или «Китовый фонтан», где буфетная стойка располагается под аркой из китовой челюсти, где язычники бреются гарпунами, а священник читает проповедь с кафедры, имеющей форму «крутого корабельного носа» и снабженной подвесным трапом из красного каната. И священник, одетый в зюйдвестку, приглашает прихожан сесть потесней: «Эй, от левого борта! Податься вправо!» И вот уже морская стихия захватывает часовню, и сама часовня становится похожа на корабль. Странным путем идет авторская мысль, но вполне целенаправленным — к обобщению и символу. Образ корабля, который только что «совпадал» с часовней, продолжает шириться: «Ведь кафедра проповедника искони была у земли впереди, а все остальное следует за нею; кафедра ведет за собой мир…» — таково начало мошной риторической тирады, выводящей читателя к одному из важнейших мелвилловских символов: «Воистину, мир — это корабль, взявший курс в неведомые воды открытого океана…» В дальнейшем авторская мысль не оставляет эту метафорическую связку (мир-корабль) и порождает реверсивный символ (корабль-мир). Но теперь это уже не условный, а самый что ни на есть настоящий корабль — китобойное судно «Пекод» — с его командой, составленной из представителей разных рас и национальностей, — образ, который в символическом плане может трактоваться как Америка или как человечество, плывущие неведомо куда в погоне за призрачной целью.

В этом реальном и одновременно «странном» китобойном мире бесконечно важное место занимают сами киты. «Моби Дик» может рассматриваться не только как энциклопедия промысла, но и как справочник по «китологии». Китам посвящены специальные главы и разделы, содержащие естественную историю китов, их подробную классификацию, иконографию, биологическую и промышленную анатомию и даже эстетику. К тому же, роману о ките предпослана подборка высказываний о китах, почерпнутых из самых разных источников (от Библии, Плиния, Плутарха, Шекспира и короля Альфреда до безвестных рассказчиков матросских «баек» в атлантических портах Америки).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: