Сделай Сам Свою Работу на 5

Заметки о журналах за сентябрь 1855 года 1 глава





 

Читатель, нынешний раз вы будете иметь дело с автором, который беседовал с вами о журналах в VIII книжке "Современника". Книжки журналов по поводу осеннего времени полнее и любопытнее, и потому беседа наша будет если не живее, то продолжительнее предыдущей. Мы приступаем к ней под самым приятным впечатлением, которое сообщил нам рассказ г. Григоровича "Школа гостеприимства" ("Библиотека для чтения", No 9). Наконец г. Григоровичу удалось выполнить задачу, которую он упорно преследовал во всех своих произведениях, не относящихся к народному быту, именно: в "Накатове", в повести "Новый год", в "Свистулькине", и которая состояла в том, чтоб написать нечто легкое, игривое, одной стороной прикасающееся к действительности, другой -- к карикатуре, -- словом, нечто такое, что с виду только легко, а в исполнении представляет огромные трудности. Задача и цель такого произведения: возбудить в читателе смех, тот беззаботный, добродушный смех, который, по словам Гоголя, "как бы излетает из светлой природы человека". Несколько искр этого редкого й дорогого смеха вырывает у читателя новая повесть г. Григоровича -- вот лучшая похвала, которую мы можем сказать ей. Не пускаемся пи в изложение содержания, ни в выписки, потому что черты добродушного комизма, которым исполнена повесть, могут производить впечатление только в целом, когда читатель проникнется мирным, веселым и не лишенным своей грации тоном и колоритом рассказа. Читатели, уважающие в г. Григоровиче даровитого автора народных повестей и романов, так серьезно и благородно понимающего свою задачу и так прекрасно служащего ей, в авторе "Школы гостеприимства" полюбят веселого, беззаботного рассказчика, по-видимому думающего об одном: чтоб посмешить их и самому посмеяться вместе с ними. Есть, впрочем, черта в новом рассказе г. Григоровича, которая может произвесть неприятное впечатление, но она, собственно, не относится ни к литературе, ни к читателям, ее заметят только немногие, и потому мы умалчиваем о ней, предоставляя себе при другом случае коснуться вопроса о том, в какой степени можно вносить свои антипатии в литературные произведения?



В IX No "Библиотеки для чтения" помещено стихотворение г. Бенедиктова "Малое Слово о Великом". Если б стихотворение было только слабо, мы оставили бы его в покое: чье "слово" не побледнеет перед личностью Петра? о нем, собственно, и не может быть великих слов. Но... вот для примера, как отразилось в стихотворении г. Бенедиктова одно из бессмертных дел великого -- основание Петербурга:



Раз, заметив захолустье.

 

Лес, болотный уголок.

Глушь кругом, -- при Невском устье

Заложил Он городок.

 

Шаток грунт, да сбоку море:

Расхлестнем к Европе путь!

Эта дверь не на затворе,

Дело сладим как-нибудь.

 

Нынче -- сказана граница,

Завтра -- срублены леса,

Чрез десяток лет -- столица,

Через сотню -- чудеса!

 

Кто не почувствует, как эта картина бедна, неполна и неверна, начиная с природы до того, что думает или говорит у г. Бенедиктова преобразователь, решаясь заложить город? "Захолустье", "болотный уголок" -- разве эти слова сколько-нибудь дают понятие о пустынной, грандиозной и дикой природе, среди которой гениальная мысль великого угадала необходимость русского города? А то, что думает он... но, впрочем, припомним лучше картину, нарисованную Пушкиным по тому самому фону, -- тогда всё будет ясно само собою:

 

На берегу пустынных волн

Стоял Он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася; утлый челн

По ней стремился одиноко.

<. . . . . . . . . . . . . .>

И думал Он:

Отсель грозить мы будем шведу,

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу.

Судьбою здесь нам суждено

В Европу прорубить окно,



Ногою твердой стать при море.

Сюда по новым им волнам

Все флаги в гости будут к нам,

И запируем на просторе!

 

Мы не думаем требовать, чтоб г. Бенедиктов дал нам нечто равняющееся достоинством Пушкину.-- мы только обращаем внимание его и наших читателей на тон, которым говорит Пушкин сравнительно с тоном г. Бенедиктова. Не правда ли, тон не последнее дело в литературном произведении, не говоря уже о других требованиях? До какой степени удовлетворяет стихотворение, например, внутреннему пониманию характера и верному его отражению до малейших подробностей, можно уже видеть по приведенной выписке; у Пушкина Петр думает:

 

Судьбою здесь нам суждено

В Европу прорубить окно...

и проч.

 

Г. же Бенедиктов заставляет его думать так:

 

Эта дверь не на затворе.

Дело сладим как-нибудь...

 

Но возвращаемся к тону стихотворения, не предъявляя никаких других требований. Великое дело введения в России флота отразилось у г. Бенедиктова в следующих четырех стихах:

 

Взял топор -- и первый ботик

Он устроил, сколотил,

И родил тот ботик -- флотик,

Этот флотик -- флот родил.

 

Указ о бороде -- в следующих:

 

Надо меру взять иную!

Русь пригнул Он... быть беде!

И хватил ее, родную,

Топором по бороде:

 

Отскочила! -- Брякнул, звякнул

Тот удар... легко ль снести?

Русский крякнул, русский всплакнул:

Эх, бородушка, прости!

 

Кое-где и закричали:

"Как? Да видано ль вовек?"

Тсс... молчать! -- И замолчали.

Что тут делать? -- Царь отсек.

 

Важные исторические факты, имевшие столь сильное влияние на судьбу целого народа, не являются ль несколько в чуждом им свете, переданные таким тоном, с такой точки зрения?

Это не народный язык и не язык людей образованных, -- что же это такое?.. Не беремся отвечать, -- знаем только, что на такой тон нельзя написать удовлетворительного произведения о предмете, который избрал г. Бенедиктов.

Заметим еще, что стремление к оригинальности, к обычной у г. Бенедиктова вычурности и ухарской громозвучности (о которой мы ничего не сказали, потому что о ней уже было говорено слишком много) местами привело автора к неверному употреблению слов, как, например, в следующем куплете:

 

И в тот век лишь взор попятишь,

Всё оттоль глядит добром --

И доселе, что ни схватишь,

Отзывается Петром...

 

Возможно ли: попятить взор? Для этого единственное средство, чтоб глаза выскочили на затылок, но, попяченные таким образом, они едва ли сохранят способность что-нибудь видеть. Вторая половина куплета тоже неверна. Схватить можно и недостойный предмет.

Мы не распространились бы так о новом стихотворении г. Бенедиктова, если б не считали его человеком даровитым, но идущим, к сожалению, по ложной дороге (что мы несколько раз говорили и теперь повторяем с полным убеждением). Самое удачное место в стихотворении следующее:

 

И с ремесленной науки

Начал Он, и, в деле скор,

Крепко в царственные руки

Взял Он плотничий топор.

 

С бодрым духом в бодром теле

Славно плотничает царь;

Там успел в столярном деле;

Там -- глядишь -- уж и токарь

 

Приловчил к станку Он руку

И Данилыча зовет:

"Эку выточил я штуку!" --

Да и штуку подает.

 

К мужику придет: "Бог помочь!"

Тот трудится, лоб в поту.

"Что ты делаешь. Пахомыч?" --

Лапти, батюшка, плету;

 

Только дело плоховато,

Ковыряю как могу,

Через пятое в десято. --

"Дай-ка, я те помогу!"

 

Сел. Продернет, стянет дырку, --

Знает, где и как продеть,

И плетет в частоковырку,

Так, что любо поглядеть.

 

Это место хорошо -- именно своей тривиальностью. Так и должно говорить о плетении лаптей, кто бы их ни плел. Но когда хотим говорить об основании города среди пустыни вследствие соображений, гениально прозревающих в даль грядущего, об устройстве флота, о распространении просвещения "на Руси, немножко дикой" (стих г. Бенедиктова), ясно, что тогда нужен тон другой.

Всё сказанное в той же степени относится к другому стихотворению г. Бенедиктова -- "Отечеству и врагам его", в котором, между прочим, есть такие стихи о любви автора к родине:

 

Я люблю тебя во всем:

<. . . . . . . . . .>

В русской деве светлоокой

С звонкой россыпью в речи,

В русской барыне широкой,

В русской бабе на печи, --

 

В русской песне залюбовной,

Подсердечной, разлихой,

И в живой, сорвиголовной,

Всеразгульно-плясовой, --

 

В русской сказке, в русской пляске,

В крике, в свисте ямщика

И в хмельной с присядкой тряске

Казачка и трепака. {*}

{* "Библ<иотека> для чт<ения>", No 8.}

 

В пирогах, в ухе стерляжей,

В щах, в гусином потрохе,

В няне, в тыковнике, в каше

И в бараньей требухе...

 

Последних четырех строк нет у г. Бенедиктова, мы их сочинили, увлекшись примером поэта. Но не правда ли, они очень идут тут? Их как будто недоставало! Выражать любовь свою к отчизне любовью к трепаку или к няне и к ботвинье (блюдам, впрочем, прекрасным), смешивая эти пустяки с предметами действительно существенными и достойными сочувствия каждого русского, теперь уже слишком несвоевременно. Такой патриотизм давно и достойно отмечен прозванием квасного. Любовь к отечеству заключается прежде всего в глубоком, страстном и небесплодном желании ему добра и просвещения, в готовности нести ему на алтарь достояние и самую жизнь; в горячем сочувствии ко всему хорошему в нем и в благородном негодовании против того, что замедляет путь к совершенствованию, указываемый ему пекущимся о благе его монархом. Пожалуй, к этим необходимым принадлежностям каждого истинного сына своей земли можно присоединять и любовь (как оно часто и бывает) к каждой мелочи родного быта, обычаев, нравов -- до вкуса в пище. Но это уже не есть условие необходимое. Можно не любить трепака или квасу -- и умереть за отечество, жертвою любви к нему и сознания своего долга. И наоборот. Любя и квас, и трепака, и очищенную, можно дойти до забвения своих обязанностей, если сознание долга в человеке слабо и любовь к родине не имеет основы разумной. Сколько у нас иностранцев, которые, пожив в России два-три года, утверждают, что не могут обойтись без русской ботвиньи, блинов, щей, каши, простого вина, но это не дает им права быть русскими, а нам предполагать в них наших братьев, горячих сынов нашей родины. Русский же, какими-нибудь судьбами проведший большую часть жизни вне отечества и даже не знающий о существовании ботвиньи или трепака, всё-таки наш брат, всё-таки русский... Дело, очевидно, не в трепаке! Обо всем, сейчас сказанном, в свое время было уже очень много говорено в русской литературе, но после прекрасных образцов разумного и благородного патриотизма нам неприятно встретиться с прежней манерой... Ничего не может быть приятнее для русского, как чтение таких произведений, где торжествует чувство патриотизма. Но надобно, чтоб это великое чувство было выражено достойным его образом!

Переходим к "Отеч<ествениым> запискам".

X No "Отечественных записок" открывается повестью г. Писемского "Плотничья артель". Дарование г. Писемского достаточно известно читателям "Современника", напечатавшего в течение последних трех лет несколько более или менее удачных произведений этого писателя, как-то: "Богатый жених", роман; "Раздел", комедия; "Леший", рассказ из народного быта; "Фанфарон", нравоописательные очерки, внушенные автору, как он сам заметил, "Снобсами" Теккерея; "Виновата ли она?", повесть. Которое из этих произведений более понравилось публике и которое действительно должно назвать лучшим, сказать теперь уже можно положительно: это "Леший", рассказ из народного быта. Подобные рассказы особенно удаются автору, и после мастерских очерков гг. Даля, Тургенева и Григоровича народные очерки г. Писемского, конечно, лучшие в русской литературе. Рассказ г. Писемского "Питерщик" доныне остается лучшим его произведением. "Плотничья артель" также принадлежит к этому роду рассказов автора, но как мы имеем намерение вскоре говорить подробно о г. Писемском, то и отлагаем суждение о ней до того времени. Это нам не мешает заметить теперь же, что народный язык в этом рассказе удивительно верен.

"Отечественные записки" относят также к отделу "Словесности" печатаемый в них уже пятый месяц "Дневник чиновника". Продолжение "Дневника" есть и в IX No. Высказав в 8 No "Современника" наше откровенное мнение о последней статье "Дневника", мы возбудили неудовольствие автора, выразившееся, во-первых, в том, что он переменил намерение поместить в "Современнике" свою статью, и, во-вторых, в письме к одному из редакторов "Современника", г. Панаеву, -- письме странном, исполненном бездоказательных и ничего не доказывающих показаний; письме, которое может быть объяснено только раздраженным авторским самолюбием (см. "С.-П<етер>б<ургские> ведомости"). Так как мы вызвали эту бурю, то мы считаем долгом и отвечать г. Ж--ву, избавляя г. Панаева от лишних хлопот. Факт сам по себе прост, ясен и очень обыкновенен во всех делах жизни. Мы объясним его в двух словах. Когда начал появляться "Дневник чиновника" в печати, в нем были места довольно интересные: именно места о театре и литературе. Эти места постоянно одобрялись в "Современнике", и даже были приводимы из них значительные выписки. Очень естественно, что г. Панаев, как редактор журнала, встретясь с г. Ж--вым, изъявил ему свое желание иметь что-нибудь из его "Дневника" для "Современника"; очень естественно также, что при этом г. Панаев, может быть, не поскупился на комплименты автору, которые, надо сознаться, в таких случаях не портят дела, что может засвидетельствовать каждый журналист. Автор "Дневника" обещал свою статью, и редакция "Современника" упомянула об этом, между прочим, в своем объявлении. Между тем "Дневник" продолжал печататься, но подробности о театре и литературе в новых статьях уже не были интересны, потому что ничего не заключали в себе, кроме сказанного в первых статьях. С потерею своей живой стороны, "Дневник" низошел в ряд таких произведений, молчать о которых или поддерживать при начале высказанное мнение становилось делом, не согласным с правилами редакции "Современника". Пришлось сказать правду, чему г. Панаев не желал противиться, ибо уважает публику и литературу более, нежели боится затронуть чье бы то ни было самолюбие. Правда эта не понравилась автору и повела за собою упомянутое выше письмо. Если бы г. Ж--в в этом письме просто объявил, что он не намерен уже печатать в "Современнике" обещанной статьи (о чем, впрочем, редакция "Современника" объявила сама прежде появления в печати письма г. Ж--ва,-- "Современник", No 9, "Смесь"), этим бы дело и кончилось. Мы с своей стороны не имели бы ничего сказать более, но г. Ж--в распространяется о свидании с г. Панаевым, о настоятельной просьбе последнего упомянуть в программе его имя в числе сотрудников "Современника", о неоднократном превознесении "Дневника" ему в глаза (за эту вежливость скорее следовало бы поблагодарить), о бесплатном доставлении журнала г. Ж--ву (и за это также), о напечатании его имени вопреки будто бы его желанию, о двукратном извинении при встрече... к чему всё это? Что за дело до всего этого читателям? И что вышло бы, если бы г. Панаев в ответ на это в свою очередь стал передавать публике с своей точки зрения о своих свиданиях и разговорах с с. Ж--вым, о его обещаниях, данных г. Панаеву, и о прочем, не идущем к делу?..

Мы сказали всё, и нам остается пожелать только, что статья г. Ж--ва уже не будет в "Современнике". Но, мы надеемся, "Современник" перенесет это мужественно, помня мудрое слово Гомера:

 

Сердцу крушительный плач ни к чему человекам не служит.

 

Кстати заметим, что нет худа без добра. По поводу объяснений с "Современником" автор "Дневника" объявил свое имя. Итак, если б не наш отзыв, читатели до сей поры не знали бы, кто вел этот дневник, а для дневников и мемуаров имя -- дело очень важное. Необходимо прежде всего иметь доверенность к лицу, ведущему дневник, а для этого нужно знать, кто это лицо. Теперь читатель знает, что это г. Жихарев, -- вот имя, которое должно служить ему ручательством в справедливости всего того, что говорилось и будет говориться в "Дневнике". Это, будем надеяться, увеличит интерес "Дневника" для его читателей.

Что же касается до нас, то, несмотря на бурю, вызванную нашею откровенностью, мы всё-таки остаемся при нашем мнении о "Дневнике". Статья пятая, помещенная в IX No "Отеч<ественных> зап<исок>" служит новым ему подтверждением, и мы призываем судьею между нами и автором публику. Пятая статья содержит в себе более 60-ти компактных страниц. Мы их прочли -- и нашли в них решительно только одну страницу интересную, которую спешим привести. Это завещание Ивана Михайловича Морсочникова, умершего в глубокой старости. Послушайте, что, между прочим, завещал своему племяннику старик-оригинал:

 

"Пункт IV. Поелику означенному племяннику моему Гавриле с Егорьева дня, сиречь с 23-го числа апреля, от роду минуло 21 год и оный совершеннолетний племянник мой старанием моим записан на службу в Сенатский архив, в который, по благословению родительницы своей, а моей родной сестры, ежедневное прилежное хождение иметь начал, а потому завещаю ему, племяннику моему Гавриле, первое: идучи из дома на службу, такожде и со службы домой, ни в какие увеселительные сходбища, а наипаче зазорные места не заходить, и долговременного стояния на улицах у лотков с блинами и пирогами не иметь, и разных неприличных речей и прибауток бывающих около них во множестве разного звания людей не слушать; второе: по приходе в архив довлеет ему, племяннику моему, сотворить вначале троекратное поклонение, при крестном себя знаменовании, образу Пресвятыя богородицы Казанский и по сем, с учтивостию, как благовоспитанному юноше надлежит, раскланявшись с товарищи, благочинно сесть на свое место и с достодолжным вниманием приступить к переписыванию порученной от повытья бумаги безошибочно; а буде бы таковой бумаги не случилося. то в молчании ждать приказа от начальства, а тем временем не сидеть в праздности, но иметь занятие или чинением перьев, каковых должно иметь всегда немало в запасе, или пробою оных на подкладочном листе, дабы почерк был всегда одинаков, без царапанья и крючков, на каковые крючки и разводы начальствующие особы ныне весьма негодуют. А как бывает, что в товарищах тех случаются такие насмешники и озорники, что того и глядят, как бы над благовоспитанным человеком учинить какое невежество или издевку, как то неоднократно случалось со мною в начале моего в Экспедиции служения, сиречь: якобы ненароком закапать тебя с обеих сторон чернилами, или напудрить песком, или. стянув из кармана носовой платок, запачкать оный разного дрянью и всунуть ого опять в карман, а потом и спросить: "Что-де у тебя замаран нос, ты бы, мол, утерся" -- а ты. бывало, хвать и вытащишь из кармана платок такой загаженный, что самому противно станет: или же оные насмешники доходят и до такого нахальства, что иной раз приколют, невдомек тебе, сзади какую хульную картину, наприклад козла с рогами или облезьяну, и подпишут, это, мол, такой-то, а как ты из должности выйдешь, так народ на тебя смеяться станет и указывать пальцем. Почему в таковых оказиях завещеваю племяннику моему Гавриле не иметь огорчения и жалобами своему начальству не стужать, а поступать по обычаю христианскому и всякую таковую издевку и обиду принимать со смирением и в молчании, поелику обидчикам и кознестроителям судит бог, а ты им не судья.

Пункт VI. Известно моему племяннику Гавриле, что я от рождения моего никаких хмельных напитков не употреблял, и не точию заниматься горелкою или пивом, но и красного бутылочного не вкушал, и великое к оным напиткам отвращение имею, чего ради за таковую трезвость от начальства всегда похвален бывал и господом богом в здоровье не оставлен; почему и следует також и племяннику моему от горячих напитков всемерно воздерживаться и, окроме двукратного в сутки пития чаю, никаких заморских и российских ошаление производящих напитков не вкушать.

Пункт VII. Известно также племяннику моему от матери его, а моей сестры, скорбное житие мое при покойнице жене моей, Авдотье Никифоровне, -- царство ей небесное и вечная память, -- колико претерпел я от нее истязаний биением палкою и бросанием горячими утюгами; наипаче же за непринятие от просителей богопротивных подносов неоднократно залеплением мне глаз негодными и протухлыми яйцами: того ради племяннику моему Гавриле завещеваю жить в безбрачии; прошу господа бога, да избавится он от неистовства женского, меру терпения человеческого превосходящего; а буде бы оный племянник мой, по божию попущению, каким ни на есть случаем обрачился, то да не мудрствует и не препирается с сожительницею своею, паче же удаляется гнева ее, понеже наваждением бесовским поразить его может ударом смертельным".

 

Эта страница точно очень интересна, но она, повторяем, единственная. Кому не интересно знать, какой день автор, 48 лет тому назад, провел в театре и какой у Гаврилы Романовича (Державина); какие лица "разламывали пирог" над головою автора-именинника; кто на сколько похудел или пополнел в 1807 году с последнего свидания с автором, -- кому подобные вещи не интересны, тот смело может не читать остальных 59-ти страниц. Или нет! Он может прочесть еще анекдот о двух секретарях посольства (англичанине и австрийце), которые поехали на охоту на медведя и убили корову, "приняв ее за лосиху". Их обманул мужик: "...крестьянин добыл где-то старую, яловую и комолую корову бурой шерсти, отвел ее в самую чащу леса и, бросив голодной яловке охапку сена, явился ни свет ни заря к охотникам с донесением, что он обошел следы молодой лосихи и что для удачной охоты должно следовать за ним тотчас, чтоб на месте быть до рассвета. Разумеется, охотники тотчас же поскакали с вожатым своим в лес и, несмотря на темноту ночи, успели разглядеть в чаще лосиху, смирно стоящую и не замечающую их появления. Думать было нечего: оба Нимврода взвели курки, прицелились и в одно время" и прочее.

Если б хоть таких характерных и правдоподобных анекдотов было больше в "Дневнике" (хотя и трудно придумать, к чему они могли бы пригодиться)... Впрочем, есть еще нечто подобное. Будем точны, укажем всё, в чем есть хоть что-нибудь кроме слов и повторений старого. Вот как угощает автора какой-то Леонтий Герасимович, затащивший его к себе насильно вместе с спутником его Кобяковым:

 

"...долговязый хозяин явился с несколькими стаканами горячего пуншу и прямо к нам: "Милости просим выкушать!" Товарищ мой схватил стакан, но я попросил увольнения, потому что неохотно пью пунш, да и запах родимой горелки как-то неприятно подействовал на мое обоняние. "Отчего же вы не пьете?" -- "Признаюсь, не люблю". -- "Не хотите ли мадеры?" -- "Нет, благодарю покорно". -- "Да, впрочем, мадеры-то у меня и нет; не хотите ли лучше шампанского?" -- "Извините, что-то не хочется". -- "У меня и шампанского нет; но, может быть, вы любите сладкие напитки, малагу например?" -- "За обедом иногда пью".-- "Ну и малаги нет у меня. Чем же просить вас?" -- "Не беспокойтесь: право, ничего не хочется". -- "Да надобно же выпить что-нибудь". Тут, приставив указательный палец ко лбу и как бы спохватившись: "Знаете ли,-- сказал он, -- у меня есть отличный квас: не выпить ли квасу?" -- "Квасу выпью с большим удовольствием, -- отвечал я, -- это мой обыкновенный напиток". И вот услужливый хозяин мой побежал за квасом, но через несколько минут возвратился с извинением, что квас весь вышел, но зато есть свежая колодезная вода, которую многие предпочитают невской, и потому он советует мне выпить хоть воды. Разумеется, я согласился на воду, едва-едва удерживаясь от смеха".

 

Каковы бы ни показались читателям два приведенные анекдота, это лучшие места в пятой статье. Смело и решительно утверждаем, что ro всем остальном не только нет ничего достоинством превышающего их, но даже ничего равного им: всё остальное несравненно слабее и незначительнее. Кто не верит нам, тот пусть читает пятую статью "Дневника", пусть читает!

Следуя порядку размещения статей в "Отечественных записках", нам теперь должно бы говорить о статье "Очерки из старинной русской литературы", по мы не читали начала статьи, помещенного где-то в прежних нумерах журнала, и потому проходим продолжение молчанием. Критика и библиография "Отечественных записок" отличаются обычною дельностью, вполне выкупающею тоже обычную сухость статей. Затем следует "Смесь", в которой помещены "Просто случай", драматическая сцена И. Горбунова, и "Провинциальные типы" Ивановского-Елецкого. Обе эти вещи совершенно незначительны, но как под ними стоят новые имена, то мы скажем о них по нескольку слов. "Просто случай" -- дагерротипный список с купеческого разговора -- разговора не интересного, не характерного и не забавного. Под громким же заглавием "Провинциальные типы. Листки из записной книги светского человека. I. Феденька" напечатан пустой рассказ, наполненный дешевым глумлением над провинцией, которой сочинитель не знает, -- может быть, потому, что не живал в ней, а вернее потому, что не в состоянии был бы узнать ее, если бы прожил в ней даже полстолетия. Ни тени дарования, наблюдательности, ума не встретите в этом типе. Но что всего хуже -- это, так сказать, внутренний смысл повести. Герой ее, Феденька, -- так называемая "широкая русская натура". Эту натуру, как многое, чем пробавляется теперь беллетристика, пустил в ход г. Тургенев своим Каратаевым (в рассказе того же названия). С той поры ее трепали, трепали и не перестают трепать, схватывая только внешние приемы и нисколько не понимая сущности характера, так верно подмеченного и художнически поставленного г. Тургеневым. Недавно еще мы встретили фразистое и надутое изображение Томилина (в повести "Поездка в деревню") с его титанической страстью к цыганке; теперь нам дают "Феденьку". Что такое "Феденька"? Автор, или "светский человек", приезжает на какой-то званый обед в провинции и жестоко отделывает с помощью своего ядовитого остроумия провинцию и провинциалов, делая на каждом шагу замечания вроде следующих:

 

"...на больших провинциальных обедах всегда приходится сожалеть о том, что подают суп на донышке <...> провинциальные барышни считают за стыд съесть кусок говядины".

 

Ничто и никто ему не нравится; между гостями он отличает только одного Феденьку, худенького мужчину, с волосами наполовину седыми, в поношенном сюртуке, застегнутом доверху. Это-то и есть широкая натура; он пьет лихо, задорен в ссорах, говорит отрывисто и под конец повести, как водится, рассказывает свою историю, служащую, так сказать, пояснением его меланхолии, неприличия в поступках и страсти к спиртным напиткам. История вот какая. Феденька был игрок и забулдыга. В полку он проигрался и попросил у своей свояченицы денег. Но лучше пусть говорит сам Феденька -- он так удивительно говорит!

 

"-- Жду, стало быть, ответа... долго жду... Нет ничего!.. Я, то есть, еще, стало быть, пишу... Бац, ответ!.. Читаю, стало быть; нет, говорит, денег... неурожай, то... другое... подожди, говорит... Хорошо ждать-то!.. пить, стало быть, есть надобно... Тут, знаешь, сердце... ну, молод, стало быть, 21 год... фррр -- вспыхнуло!.. влюбился, стало быть... Женился... Ангел была она, то есть, стало быть, жена-то моя... Помнишь?.. да нет, вы ее не знали..

Феденька махнул рукой и, бросив вокруг печальный взгляд, продолжал:

-- Да, ангел была... вот, стало быть, женился... глядь -- ей 16 лет (он написал 16 и сделал тире); мне 21 год (он поставил 21 и, подчеркнув оба числа, воскликнул): долгу, стало быть, сто тысяч!.. (И, взглянув на нас значительно, он крупными цифрами выставил под чертою: 100 000.)

Феденька задумался, снова глотнул шампанского и продолжал:

-- Тут, стало быть, вдруг, здорово живешь, батюшка того... стало быть, удар... скончался... Поразило меня, знаешь... Хожу как шальной... А она, ангел, говорит: "Что, Феденька?.. воля божья...". Ну, и то и сё говорит... Знаешь, легче, как она-то тут... Хорошо-с... Не прошло, стало быть, и году, вдруг -- горячка!.. девять дней, и матушка -- фю!.. прощай!.. Обмер, знаешь, теряюсь... Опять она, ангел-то, жена моя... "Что, говорит, Феденька? Я, говорит, стало быть, заменю тебе всех!.." И точно... всех заменила, всех!.. Чудная была... ангел, просто ангел!.. Вот, знаешь, приехали сюда... живем... ну, и того... дети... Глядим, пятеро. Откудова? пять, стало быть... Пошли заботы... учить нужно, присмотреть... Она, бывало, смотрит, учит... Она -- всё... я -- ничего... Бывало, вот как... деньги возьмешь, ну, и в город... а там, глядь -- стало быть, и проиграл... Скверно!.. вернешься скучный... а она тут... "Что ты, Феденька?" -- "Так", -- говорю... "Ну, стало быть, так". -- "Да отчего?" -- "Отчего... известное дело!.." -- "Играл?" -- "Стало быть, играл" -- ..И проиграл?" -- "Да". Ипая бы весь дом вверх дном... Фу! что бы такое!.. А она говорит: ничего, стало быть, денег достанем, -- и достанет... Это там то продаст, другое -- и деньги... Веришь ли, на гумно ли, например, -- она... на погреб ли -- она... в кухне ли там, дом ли, ну и всё -- везде она... а я ничего... Я, стало быть, только с собаками..."

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.