Как понимается автором полипарадигмальность науки о языке?

IV. Заключение: отличительные парадигмальные черты

Современной лингвистики

Анализируя динамику научного познания, характеризуя его формы и его условия, В. С. Швырев пишет: «В образе науки четко осознается теперь то принципиальное обстоятельство, что научно-познавательная деятельность осуществляется всегда, так сказать, в определяющей системе когнитивных координат, в свою очередь определяемых соответствующими стилями мышления, «парадигмами», «темами», «исследовательскими программами», определенными «картинами мира», составляющими исходные предпосылки формирования конкретного содержания научных концепций, теорий, объяснительных схем и пр.» [Швырев 1988, 3]. Завершая настоящий раздел и стремясь дать представление о парадигматическом характере современной лингвистики, мы и делаем попытку выявить эту "систему когнитивных координат" и связать ее с тем понятием, которое ввели выше для общей характеристики парадигмы научного знания, - понятием ее предпосылочно-установочной части. Не вызывает никакого сомнения, что уже для Т. Куна связь предпосылочности с различными парадигмами была их конституирующей чертой и что он «достаточно убедительно выявил тот кардинальный факт, что формирование и развитие знаний осуществляется всегда в некотором пространстве предпосылок, в некоторой порождающей их среде» [Швырев 1988,52–53].

Подобную «порождающую среду» для идей и концепций в области современной лингвистики мы и пытаемся охарактеризовать в последней части нашей работы.

Выше мы уже высказали предположение о том, что при всем внешнем разнообразии представлений о языке современной лингвистике все же свойственно следование определенной системе общих установок. Таких принципиальных установок мы выделяем четыре, это:

– экспансионизм,

– антропоцентризм,

– функционализм, или, скорее, неофункционализм,

и, наконец,

– экспланаторность.

Теперь наша задача заключается в том, чтобы охарактеризовать смысл и конкретное содержание каждой из этих отличительных черт.

В представление о каждой научной дисциплине входит прежде всего определение области и предмета ее исследования, однако, границы дисциплины не всегда очерчиваются этим указанием достаточно конкретно. Не случайно Ф. де Соссюр, перечисляя главные задачи лингвистики как особой науки, подчеркивал необходимость установить ее границы [Соссюр 1977, 44], и для всех соссюрианских направлений было показательно связать эти границы с исследованием языка «в самом себе и для себя» [Там же, 269]. Сегодня положение дел радикально изменилось, и лингвистику, напротив, никак нельзя считать дисциплиной с четко установленными границами, – она выявляет явную тенденцию к расширению своих пределов. Эту тенденцию именуют экспансионизмом.

Понятие экспансионизма как определенного периода в становлении научной дисциплины – в противовес редукционизму – было впервые выдвинуто на XIV Международном лингвистическом конгрессе в Берлине в 1987 г. применительно к лингвистике текста <…>

Очевидно, что понятие экспансионизма может быть отнесено сегодня не только к лингвистике текста, но и многим другим лингвистическим субдисциплинам, а также – к самой теоретической лингвистике. Проявления экспансионизма мы усматриваем и в возникновении новых «сдвоенных» наук (ср. психолингвистику и социолингвистику, социо- и психосемантику, семантику синтаксиса и пр.), и в упрочении традиционных связей лингвистики с философией и логикой (благодаря чему на их границах вычленяются новые школы – ср., например, школу логического анализа языка или лингвистические исследования философов-аналитиков), и в возникновении новых дисциплин (ср. инженерную и компьютерную лингвистику), и в формировании новых областей знания внутри самой лингвистики (ср. лингвистику текста, трансфрастику, теорию речевых актов и т. п.). Нельзя, наконец, не отметить расширение объектов исследования и внутри уже сложившихся «уровневых» лингвистических дисциплин. Все это вместе, действительно, напоминает некую «расширяющуюся вселенную», исследование каждого звена которой усложняется и претерпевает значительные изменения именно в сторону их расширения.

«При сохранении принципа «чистоты», – пишет А. Е. Кибрик, – лингвистика последних десятилетий характеризуется в то же время неуклонным расширением своих интересов: от фонетики к фонологии, от морфологии к синтаксису и затем к семантике, от предложения к тексту, от синтаксической структуры к коммуникативной, от языка к речи, от теоретического языкознания к прикладному. То, что считается «нелингвистикой» на одном этапе, включается в нее на следующем. Этот процесс лингвистической экспансии нельзя считать законченным» (Кибрик 1987, 35].

В качестве яркого примера экспансионизма можно привести и прагматику – хорошо известны дискуссии о том, где кончается семантика и начинается прагматика; неясно также, что же кладет пределы изучению в лингвистике ее прагматических аспектов и какие именно явления заслуживают названия прагматических и подлежат собственно лингвистическому анализу.

С экспансионизмом можно, по всей видимости, связать и стремление к более полному охвату языков мира, расширению чисто эмпирической базы лингвистики, вовлечению в теоретическую лингвистику данных о рeдких и даже экзотических языках и т. д. (см. (Кибрик 1982, 12 и сл., Кубрякова 1985, 6 и сл.; Демьянков 1989, 3 и сл.]), а также более глубокое изучение разных функциональных слоев описываемых языков (иллюстрацией этого может служить, например, широкий интерес к данным разговорной речи).

Экспансионизм лингвистики обнаруживается, на наш взгляд, в почти повсеместном признании того факта, что для адекватного познания языка необходимы выходы не только в разные области гуманитарного знания, но и разные сферы eстественных наук. Ср. появление так называемых нейрологических исследований, связи лингвистики с биологией и медициной, не говоря уж о проверке ряда лингвистических гипотез на компьютерах и имитации на них речемыслительных процессов порождения и восприятия речи, что получило специальное название «симуляции когнитивных и языковых процессов», особенно при моделировании искусственного интеллекта. Без учета этих данных, без учета сведений о патологии речи и нарушениях речевой деятельности при афазиях разного типа и т. д. данные о строении и функционировании языка считаются многими исследователями сегодня недостаточными.

<…> Экспансионизм тесно связан, наконец, и с такой мощной тенденцией в современном статусе большой науки, как укрупнение её отдельных наук. Одно из ее проявлений – интеграционные процессы, которые ведут к выделению междисциплинарных программ исследования (здесь прекрасным примером может служить создание когнитивной науки, служащей объединению целого ряда дисциплин, занимающихся исследованием феномена информации и ее обработки).

<…> Трудно было бы утверждать, что экспансионизм связан с каким-либо одним из представленных сегодня течений: он знаменует естественный ход событий и типичен, по всей видимости, для современного состояния науки в целом. И все же, если учесть роль генеративной парадигмы в становлении когнитивной науки с ее междисциплинарной исследовательской программой, с ее обращением ко всем процессам познания и человеческому мозгу, воздействие ГГ на преобразование целей и задач лингвистических исследований надо, несомненно, рассматривать как весьма мощное. Многие импульсы раздвижения границ лингвистики исходили от других направлений отечественной науки, от других иных школ европейского языкознания (в качестве примера можно было бы назвать деятельностные концепции языка, развитие коммуникативно-прагматических подходов к языку, новые веяния в анализе значения и особенно понимания – достаточно назвать в этой связи герменевтику и т. п.). В целом можно, наверно, поэтому полагать, что сама тенденция экспансионизма характеризует и сегодня бытие большинства лингвистических направлений.

Соответственно сказанному можно было бы говорить как о мощном вторжении данных о языке, почерпнутых за пределами лингвистики в сам лингвистический анализ, так и об «экспансиях» лингвистики в психологию и философию, логику и теорию познания, многие разделы которых строятся с обсуждением языковых проблем, а также об интенсивном расширении всех областей исследования языка, что, конечно, имеет своим следствием известную размытость границ теоретической лингвистики и полемику о том, что составляет сегодня предмет ее исследования и как его можно рационально ограничить, не теряя специфики собственно лингвистического анализа.

Экспансионизм в таком его понимании теснейшим образом связан и с другими отличительными чертами современной лингвистики – антропоцентризмом, функционализмом и экспланаторностью, поскольку обращение к другим наукам и данным из других наук определяется в первую очередь стремлением найти языковым феноменам то или иное объяснение. Такие объяснения устройству языку пытаются найти в первую очередь в сущностных характеристиках его носителя – человека.

Господство принципов антропоцентризма роднит лингвистику со многими другими областями знания, ибо интерес к человеку, как центру вселенной и человеческим потребностям как определяющим разные типы человеческой деятельности знаменует переориентацию, наблюдаемую во многих фундаментальных науках: в физике это признание позиции наблюдателя *, в литературоведении – обращение к образам автора и читателя в их разных ипостасях, в мегаэкологии – внимание ко всем проблемам окружающей среды и к достижению известной гармонии во взаимодействии человека с природой и т. д.

Антропоцентризм как особый принцип исследования заключается в том, что научные объекты изучаются прежде всего по их роли для человека, по их назначению в его жизнедеятельности, по их функциям для развития человеческой личности и ее усовершенствования. Он обнаруживается в том, что человек становится точкой отсчета в анализе тех или иных явлений, что он вовлечен в этот анализ, определяя его перспективу и конечные цели. Он знаменует, иными словами, тенденцию поставить человека во главу угла во всех теоретических предпосылках научного исследования и обуславливает его специфический ракурс.

Антропоцентрический принцип в языке, – как правильно указывал еще в середине 70-х гг. Ю. С. Степанов, – «находит в современной лингвистике различные индивидуальные формулировки» и оказывается связанным с исследованием широкого круга языковых явлений, отраженных в языковом сознании говорящих или же отражающих присутствие говорящего в акте речи и установлении системы его «координат» (см. подробнее [Степанов 1975,50–51]).

В лингвистике антропоцентрический принцип связан с попыткой рассмотреть языковые явления в диаде «язык и человек», но из-за возможных различий в подходе он фактически принимает в разных школах современности нетождественные формы. Так, действие этого принципа в генеративной грамматике можно усмотреть в переносе тяжести с рассмотрения системы или структуры языка sui generis на анализ языковой способности человека, на описание той сложной инфраструктуры мозга, которая обеспечивает овладение языком, его знание и использование. Оно сказывается также в том, что человека считают главным судьей в решении вопросов о правильности и «грамматической отмеченности» того или иного предложения, о возможности / невозможности определенной синтаксической конструкции. Генеративисты не раз декларировали в этой связи важность апелляции к интуиции говорящего, что на деле обернулось, правда, нередким выдумыванием таких искусственных примеров, которые в реальной практике языка попросту невероятны и которые демонстрируют по существу богатство фантазии самого лингвиста. Анна Гетин в своей новой любопытной книге об антилингвистике [Gethin 1990, 26 и сл.] приводит немало подобных примеров, приводя в то же время доказательства того, что часть высказываний, отвергаемых генеративистами как «неправильные», на самом деле в целом ряде конкретных ситуаций вполне нормальны.

Антропоцентризм проникает и в более умеренные ветки генеративизма. Так, ратуя за новый подход к строению словаря и анализу его семантических особенностей, Дж. Лайонз указывает, что к нему в целом относится убеждение в том, что он является «не только «антропоцентрическим» (организованным в согласии с общечеловеческими интересами и ценностями), но и «культурно-связанным» (отражающим более конкретные установления и виды практической деятельности, характерные для разных культур) [Лайонз 1978, 481]. Но ведь и само понятие культуры есть составная часть антропоцентрических представлений, так что рассматриваемая нами черта современной лингвистики отражена в приведенной цитате в достаточно явном виде. Во всяком случае, все обращения к терминам и концептам духовной культуры человека, все исследования языково-культурологического плана, осуществляемые сегодня как в отечественном языкознании, так и за его пределами (ср., например, работы В. Н. Телия, последние труды А. Вежбицкой [Wierzbicka 1991; 1992] укладываются и в более широкое понятие антропоцентрических работ.

Плодотворные формы нашли исследования, ориентированные на человека, в серии публикаций о человеческом факторе в языке. Подготовленные развитием ономасиологического направления и разработкой теории номинации во второй половине 70-х гг., эти работы означали поворот к изучению актов наречения мира как осуществляемых говорящим человеком в ходе его лингвокреативной речемыслительной деятельности и знаменовали на деле исследование творческого начала в речи человека. <…>

В многотомном издании Лаборатории теоретического языкознания Института языкознания РАН были не только намечены главные линии изучения человеческого фактора в языке, но и сформулированы две глобальные проблемы такого исследования. Одна из них формулировалась как круг вопросов о том, какое воздействие оказывает сложившийся естественный язык на поведение и мышление человека и что дает в этом отношении существование у человека определенной картины мира. Другая же формулировалась как круг вопросов о том, как человек воздействует на используемый им язык, какова мера его возможного влияния на него, какие участки языковых систем открыты для его лингвокреативной деятельности и вообще зависят от «человеческого фактора» (дейксис, модальность, экспрессивные аспекты языка, словообразование и т. п.). Заслуживает быть специально отмеченной и постановка вопроса о сути языковой личности и природе его творческой деятельности в языке в известных работах Б. А. Серебренникова и, особенно, Ю. Н. Караулова.

В целом можно полагать, что и работы прагматического толка очень близки по духу работам, ориентированным антропологически.

Как совершенно справедливо отмечала В. И. Постовалова, «в рамках антропологической лингвистики могут быть объединены и успешно развиты на единой методологической основе такие направления лингвистики, как лингвогносеология, предметом которой является познавательная функция языка как формы представления познаваемого человеком мира, лингвосоциология (социолингвистика), изучающая взаимоотношения языка и общества, лингвопсихология (психолингвистика), изучающая взаимоотношения языка и индивида, лингвобихевнорология (лингвопраксеология), изучающая роль языка в практическом поведении человека, лингвокультурология, изучающая взаимоотношения языка и культуры, лингвоэтнология (этнолингвистика), ориентирующаяся на рассмотрение взаимосвязи языка, духовной культуры народа, народного менталитета и народного творчества, лингвопалеонтология, исследующая связи языковой истории с историей народа, его материальной и духовной культурой, географической локализацией, архаическим сознанием» (Постовалова 1988,9 и сл.].

Приведенная цитата дает полное представление о том, что может быть объединено благодаря признанию антропологического принципа в качестве методологической основы, т. е. определенной предпосылки исследования, и безусловный интерес при этом представляет и тот факт, что многие ученые призывают тоже превратить лингвистику и смежные науки в нечто более целостное и компактное, но под другим методологическим «зонтиком» – когнитивным. Так, выдвигая новую общую теорию языка, Ян Ньютс называет ее «когнитивно-прагматической»: сегодня, – подчеркивает он, – область науки о языке вряд ли можно охарактеризовать как нечто связное, это скорее конгломерат различных сфер познания языка со своими собственными объектами анализа. Возникает вопрос, под эгидой какой науки можно было бы собрать все это и подчинить исследование языка более цельной программе. Ответ на этот вопрос все чаще формулируется так: исследование языка – это в основе своей исследование когнитивное (Nuyts 1992,3–5]. Но этому направлению современной науки, по мнению Ньютса, недоставало функционального измерения. Вся его монография и посвящается идее обязательного совмещения когнитивного подхода к языку с функционально-прагматическим: «развивая модель когнитивной системы и процессов, ответственных за языковое поведение говорящих, следует, по всей видимости, принять прагматическую перспективу и базировать исследование на функциональных основаниях» (Nuyts 1992, 83].

Как ясно следует из изложенного, эти точки соприкосновения у, казалось бы, разных школ свидетельствуют и о том, что «интеграционные процессы протекают в современной лингвистике интенсивнее, чем это представляется поверхностному взгляду, и что близость разных исследовательских программ выступает очевиднее всего в области их методологических предпосылок. То же самое, собственно, можно утверждать и о такой черте современной теоретической лингвистике как ее функционализм. Этой черте, с одной стороны, более сложно дать общее определение, но, с другой, она кажется достаточно ясной на интуитивном уровне – должно быть это объясняется тем, что у функционализма выявляются более глубокие корни. Их можно связать и с деятельностью Пражского лингвистического кружка, и с целым рядом грамматических концепций отечественных языковедов. Эта линия развития, несомненно, демонстрирует наибольшую преемственность, которая существовала к тому же без особых разрывов. Вместе с тем многозначность терминов «функция» и «функциональный», служившая сама по себе предметом обсуждения на многих конференциях, затрудняет выделение четкого «общего знаменателя» для всех функциональных направлений: ср., например, такие разные версии функциональных грамматик как английская и нидерландская [Слюсарева 1985], лексические функциональные грамматики, функциональная грамматика А. В. Бондарко [Бондарко 1983; Теория функциональной грамматики 1987], некоторые другие варианты функциональной грамматики в отечественном языкознании [Слюсарева 1987], в которых указанные термины получают разную интерпретацию.

У одного из его основоположников функционализм трактуется следующим образом: «структурные свойства языка, – пишет Р. Якобсон, – объясняются в свете тех задач, которые эти свойства выполняют в различных процессах коммуникации» [Jakobson 1971, 697]. Соответственно, широкое понимание функционализма позволяет трактовать его как такой подход в науке, когда центральной ее проблемой становится исследование функций изучаемого объекта, вопрос о его назначении, особенностях его природы в свете выполняемых им задач, его приспособленность к их выполнению и т. д. Общим постулатом функциональной лингвистики является положение о том, что язык представляет собой инструмент, орудие, средство, наконец, механизм для осуществления определенных целей и реализации человеком определенных намерений – как в сфере познания действительности и ее описания, так и в актах общения, социальной интеракции, взаимодействия с помощью языка. Разные школы функционализма возникают в силу того, что среди разнообразных и многообразных функций языка одна или несколько объявляются самыми главными; обычно эти либо коммуникативная, либо когнитивная функция языка, но нередко – и та, и другая, к которой добавляют также экспрессивно-эмоциональную, поэтическую.

Думается, что функциональный подход ведет в конечном счете к признанию главенствующей роли для всей лингвистики категории значения. <…>

Полемика о том, характеризует ли функционализм порождающую грамматику, вряд ли имеет право на существование, ибо если вся она есть не что иное как теория когнитивных способностей человека и в современности она развивается именно как версия когнитивизма, положение о том, что генеративизм по существу функционален. – бесспорно. Другое дело, что под функционализмом, а, точнее, неофункционализмом, мыслят изучение языка в действии, имея в виду использование языка, его употребление. В таком случае указание на принципиальное для генеративизма разграничение знания языка (соmреtence) и его использования (performance) служит против генеративизма, т. е. отличает его от прагматически ориентированных исследований языка. В этом отношении вполне справедлива критика Н. Хомского за его отказ принимать во внимание факты живой речи, обстоятельства коммуникативных актов и условия их проведения.

Чтобы прояснить отношение Н. Хомского к понятиям функций языка, представляется интересным привести одно его примечательное высказывание. «В то время как обычно утверждают, что целью языка является коммуникация и что бессмысленно изучать язык отдельно от его коммуникативной функции, – пишет Хомский, – нет такой формулировки этого убеждения, насколько мне известно, из которой вытекали бы дельные следствия и предложения. То же самое можно сказать и об идее о том, что основной задачей языка является достижение неких инструментальных целей, или удовлетворение потребностей и пр. Конечно, язык может быть использован для этих целей – однако, и для других тоже. Трудно сказать, какова «цель» языка, если не считать, может быть, выражения мысли, что тоже является пустой формулировкой. Функции языка разнообразны. Неясно, что имеют в виду, утверждая, что некоторые из них «центральные» или же «основные» [Chomsky 1980. 230; Nuyts 1992, 72 и сл.]. Из сказанного ясно следует, что если отождествлять функционализм с коммуникативно ориентированной лингвистикой, функционализм большинства европейских школ может быть противопоставлен формализму генеративного направления, но если трактовать его более широко, что кажется нам более соответствующим истине, тогда разные версии самого функционализма можно связывать с акцентом на одну / несколько функций языка, с признанием первоочередной важности в анализе той или иной из них и т. д.

<…> Можно подчеркнуть также, что если классический функциональный принцип анализа языка, сформулированный еще в Тезисах Пражского лингвистического кружка, означал необходимость изучения каждого языкового явления по выполняемой им функции в системе языка и его оценки с точки зрения всей телеологически существующей системы (т. е. системы целеположной), неофункционализм связан, во-первых, с гораздо более сложным пониманием функций языка, в частности, с разработкой разных классификаций функций языка и особенно – функции коммуникативного акта, а во-вторых, с выдвижением разных теорий относительно иллокутивных целей высказывания. В какой-то мере можно даже полагать, что если для функциональных школ европейского структурализма существовала задача приписать выделяемым минимальным единицам языка определенные функции (прежде всего – фонеме и морфеме) и оправдать такое выделение функциональными критериями, для более поздних школ функционализма более характерно обратное: выделить набор функций и поставить им в соответствие те языковые единицы и конструкции, которые служат их выражению. Это, между прочим, соответствует противопоставлению семантики и ономасиологии (от единицы – к ее значению или функции в противовес подходу от функции и значения – к способам их выражения) и имеет своей параллелью поиски универсалий в типологии и грамматике языков. <…> Функционализм, – как и антропоцентризм, – оказываются вследствие этого двумя такими важнейшими допущениями о природе и организации языка, которые помогают понять, с какими функциональными, биологическими, психологическими и социальными ограничениями должна столкнуться коммуникативная система как в своем происхождении, так и в своем реальном использовании. Понятно поэтому, как органично связаны функциональный и антропологический принципы с такой характеристикой современной науки, как экспланаторность.

Называя эту черту, возможно, и не очень удачным термином (но «объяснительность» не кажется нам более подходящим термином), мы лишь хотим выделить в качестве тенденции современной лингвистики стремление найти и внутренней организации языка, и его отдельным модулям, и архитектонике текстов, и реальному осуществлению дискурса, и порождению и пониманию речи и т. п. то или иное объяснение.

В известной хрестоматии М. Джооса по дескриптивной лингвистике, собравшего лучшие работы этого направления и прокомментировавшего их, один из комментариев привлекает к себе особое внимание. Отстаивая позиции чистого дескриптивизма, М. Джоос подчеркивает: наше дело – констатировать то, что есть, объяснять – не наша задача. Возможно поэтому, что коренная ломка этих представлений ощущалась особенно остро, ибо она была связана именно с отказом от чистого дескриптивизма, описательства и поисками путей объяснения наблюдаемых явлений.

Иногда в связи с этим отмечают, что. «понятие объяснительности, связанное с доказательностью, аргументированностью и наглядностью теории, выдвинулось на первый план в 60-х гг., но что это «не означает новизны его» [Демьянков 1988, 35–36]. Разумеется, само понятие экспликации, объяснения в науке имеет в ней давнюю традицию, да и без истолкования причинно-следственных отношений в науке делать нечего. Однако, развивалось это понятие на материале естественных наук, а в лингвистике установка на объяснение, а не только на описание, да и постепенное преодоление противопоставления описания и объяснения, заставляет увидеть в этих фактах становление новой исследовательской программы и преобразования ее конечных целей. Лингвистика была и будет наукой эмпирической, она не может существовать без исходной базы данных, но суть соотношения эмпиризма и рационализма в прогрессе науки заключается в известном компромиссе между ними. Для лингвистике 60-70 гг. этот вопрос оборачивался не сокращением yдельного веса описаний по сравнению с теоретизированием, а прежде всего выдвижением дедуктивных методов анализа языка в противовес индуктивным. Стремление ввести объяснительный момент в анализ языка заставляло строить гипотезы о его устройстве, о его глубинных, т. е. непосредственно не наблюдаемых структурах, выдвигать некие предположения, чтобы их можно было проверить и верифицировать, некие догадки о строении языка. В генеративизме это явно мотивировали обращением к интериоризированным механизмам речи, «описать» которые прямолинейно не представлялось никакой возможности. Индуктивные методы и эмпиризм отвергались Н. Хомским (особенно при рассмотрении процесса овладения языком в детском возрасте), что поддерживалось и за пределами генеративной грамматики (см., например, Iparret 1974]).

Таким образом, всю радикальность перемен, коснувшихся лингвистики с конца 50-х гг. и связанных с отношением к роли таксономики в описании языка, а далее – и с пониманием соотношения индукции и дедукции в лингвистическом анализе, следует связать также и со смещением акцентов в диаде «описание – объяснение». Отстаивая, например, преимущества когнитивно ориентированной лингвистики, М. Бирвиш ставит ей в заслугу именно то, что в ней стремятся не столько к описанию материала, сколько к его объяснению и что в фокусе внимания оказываются не столько данные «внешнего» порядка, сколько структуры знания в человеческом мозгу. В задачи когнитивной лингвистики, – отмечает Бирвиш, – входит объяснение того, что именно репрезентируется в голове человека, и как человек оперирует этими репрезентациями [Вiегwisсh 1987, 666].

<…>Представляется, что постановка вопросов об объяснении в лингвистике имеет два разных аспекта: один, более очевидный, связан с серией вопросов о том, что именно (какие утверждения) могут считаться объяснением для того или иного языкового явления и какие типы объяснений здесь должны преобладать (структурные, генетические, функциональные и т. п.). Другой аспект касается гораздо. более сложной и релевантной для всей лингвистики проблемы – проблемы ее собственных целей и задач, проблемы определения конечного результата лингвистической исследовательской деятельности и ее ориентации, направленности.

<…> по Хомскому, объяснительные принципы в языке связаны прежде всего с пониманием внутренних механизмов речи, ответственных за порождение и затем понимание предложений. По его мнению, исследование варьирования языков, различий грамматических систем отдельных языков, взаимодействия разных когнитивных систем и, наконец, использования языка в определенных условиях и ситуациях человеческой жизни – все это гораздо более сложно, чем выявление неких абстрактных свойств грамматики, но отталкиваться следует только от этих абстракций.

Многие школы современной лингвистики идут, однако, другим путем: собирая эмпирический материал и делая на его основе определенные обобщения и, действительно, тоннель можно прорывать с двух разных сторон. По-видимому, однако, в любом из этих случаев надо отдавать себе отчет в том, обнаружению каких закономерностей должна способствовать лингвистика и какие явления вообще будут лучше поняты, если лингвистика предоставит другим наука данные о структуре, функции и организации языка. Возникновение «сдвоенных» дисциплин типа антрополингвистики, психолингвистики, социолингвистики и т. п. означает, что от лингвистики ждут прояснения вопросов антропологии, психологии, социологии, но в то же время ясна и обратная сторона этой ситуации: невозможность описать релевантные свойства языка вне обращения к указанным смежным наукам. Помимо того, что это размывает границы собственно лингвистики, возникает необходимость ответить и на кардинальный вопрос этой науки: что же остается на ее долю, если из областей ее анализа «вычесть» то, что приходится на психолингвистику, социолингвистику и т. д. (см. Bugarski 1978, 250). Ведь должна же заниматься чем-то «своим» и общая, теоретическая лингвистика по всей видимости, на ее долю и остается интеграция данных, полученных в рамках других научных дисциплин, их объединение в единую систему взаимосвязанных знаний.

В такой ситуации оказывается самым важным, на наш взгляд, очертить предмет лингвистики с определенными ограничениями.. В качестве подобных ограничений и должны выступать ясные ответы на вопросы о целях современной лингвистики и прежде всего на вопрос о том, для чего в конечном счете осуществляется исследование языка и что оно само может объяснить: ментальную, духовную, когнитивную деятельность человека или же деятельность коммуникативную, социальную, общественную или, наконец, и то и другое. Лингвистика как зрелая наука может и должна объяснить изучаемый ею объект – язык – но не только «в самом себе и для себя», а для более глубокого понимания и объяснения человека и того мира, в котором он обитает *. Ср., например, весьма примечательное замечание А. Вежбицкой о том, что наиболее привлекательной стороной подхода Н. Хомского к решению лингвистических проблем было его обещание обнаружить нечто существенное о деятельности человеческого разума (Wierzbicа 1978, 67]. Это и создает предпосылки для изучения языка по его роли и для познания (когнитивное направление в исследовании языка), и для коммуникации и осуществления речевой деятельности (коммуникативная лингвистика и теория речевых актов), и для обеспечения нормальной жизнедеятельности всего общества в целом (культурологическое направление исследований) и т. п.

<…>Рассмотрение установки на экспликацию языковых явлений было бы неполным, если бы мы не указали на те области или сферы знаний, к которым лингвисты обращаются и считают нужным прибегать в поисках объяснений. Так, например, рассуждая о тех ограничениях, которые характеризуют устройство синтаксических систем языка, Джанет Фодор указывает на то, что ответы на этот вопрос можно было бы усматривать, по крайней мере, в пяти разных сферах: в строении человеческого мозга и наличии в нем неких врожденных структур грамматики, ее репрезентации; в усвояемости языка, ибо в нем должны существовать лишь такие структуры, которыми ребенок способен овладеть и которые доступны ему; в принципах порождения речи, ибо не может быть такого языка, который не обеспечивал бы выражения и передачи значения в рамках предложения; в принципах восприятия, ибо язык должен обеспечить и декодировку предложений; в процессах коммуникации, ибо построенный иначе язык не способствовал бы проведению тех актов речи, которые для него типичны. Возможно также, что в организации синтаксиса действуют все перечисленные факторы или какие-либо их комбинации [Fodor 1984,9 и сл.].

<…> Второй тип объяснения касается принципов внутреннего, уровневого устройства языковой системы: по-видимому, подобно живому организму, представляющему собой организованную совокупность разных органов и систем, язык являет собой тоже набор неких подсистем, близость между которыми может иметь разную степень и взаимодействие между которыми тоже может принимать разные формы. Объяснение типологического различия языков и, напротив, их сходства, коренится, следовательно, в выявлении самих представленных в разных языках субсистем, вместе образующих единое иерархически организованное целое, предназначенное для кодирования тех или иных функциональных сфер. Наконец, третий тип объяснений – исторический – реализуется по разному в зависимости от того, о какой истории идет речь: онтогенезе или филогенезе или, наконец, просто о диахронических преобразованиях одного языка [Givоn 1984, 40–41] <…>

* * *

«Иногда парадигмой в широком смысле слова, – писала (Р. М. Фрумкина, – называют господствующие общенаучные представления о том, каким требованиям должна удовлетворять теория, гипотеза, рассуждение, чтобы они принимались как научные» (Фрумкина 1980, 187). Рассмотрев выше разделяемую многими лингвистами систему установок, предпосылок анализа, общих задач и т. д., мы в известном смысле описали также и те требования, которым сегодня должно удовлетворять лингвистическое исследование. И хотя бы в этом отношении позиции многих разных школ и многих отдельных ученых представляются достаточно близкими. Известная общность исходной, или предпосылочной системы взглядов, таким образом, налицо.

Интерпретировать сложившуюся ситуацию можно тем не менее двояко или даже трояко. Можно полагать, что к концу 80-х гг. благодаря установлению рассмотренных выше общетеоретических положений в исследовании языка преобладают интеграционные тенденции и что на наших глазах формируется новая конструктивная парадигма научного знания, синтезирующая подходы, развивавшиеся до настоящего времени как самостоятельные подходы с разной ориентацией. Можно вместе с тем полагать и другое: несмотря на фактически наблюдаемые процессы интеграции и сближения позиций разных школ каждая из них продолжает свой собственный путь развития, демонстрируя разные предметные области исследования и по существу являя собой отдельную (малую) парадигму научного знания. В таком случае статус современной лингвистики следовало бы охарактеризовать как полипарадигмальный.

Возможно, наконец, и еще одно заключение: о консолидации всех парадигм знания, противопоставленных ГГ, их синтез и, таким образом, оппозиция генеративного и постгенеративных направлений, вместе взятых.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: