ДОБЛЕСТНОЕ СЕРДЦЕ И РАЗЛУКА

Два человека шли по дороге, на которую деревья в лунном свете бросали черный мрак.

— Хорошо. Если тебе не нравится, Сниккерс, подыщи себе другую работу!

Говоривший был рослый, плотного сложения мужчина. Плечи его бугрились под молескиновым пиджачком. Кепка была нахлобучена на широкое лицо с тяжелой челюстью. Тот, к кому он обращался, был поменьше ростом и с худым лицом. Под кончиком его длинного носа висела прозрачная капля, казалось никогда не иссякавшая, сколько он ее ни втягивал.

— Мне с тобой просто мука, Сниккерс, вечно ты ворчишь! Взял я тебя в товарищи… в попутчики взял… живешь ты у меня на этом паршивом… как его… на лоне природы, а что я за это имею? Ты только и знаешь, что ворчать и ворчать. То ты устал; то ноги у тебя болят; то тебе холодно! Эх ты, парши…

— Эй, Баклс, погляди!

Большой прервал свою тираду и поглядел, куда указывал щуплый. Вдали сквозь мрак замерцал огонь. Баклс медленно отер рот тыльной стороной ладони. Поискал вокруг глазами. Над дорогой свешивалась толстая ветка. Он открыл складной нож и со злостью принялся стругать, обчищая по концам, сломленный сук. Наконец работа удовлетворила его. Он помахал своей дубинкой. Сниккерс, видел он, тоже срезал себе палку.

Не было сказано ни слова. Баклс только мотнул головой, и оба молча, крадучись, пошли по дороге. Пять минут спустя они лежали в придорожной заросли. Запах горящих сучьев шел им прямо в лицо.

— «Горшечник Палмер, разъездной торговец», — прочитал шепотом Сниккерс вывеску на кузове повозки. — Стало быть, паршивый странствующий купец.

— Купец? — повторил Баклс. — Значит, при нем… это самое!

— Вот именно, Баклс! Они возят все при себе.

— Так за дело!

Баклс встал и быстро двинулся вперед. Но не сделал он и десяти шагов, как ночную тишину разодрал призывный лай, тревожный и хриплый.

— У него собака, — смутился Сниккерс.

— А мне-то что? — сказал Баклс.

Он дерзко выступил на свет, потому что деревья кончились, и подошел к тому месту, где горел под таганом огонь.

— Придержи свою собаку, приятель. Не бойся. Мы ничего тебе не сделаем! — крикнул Баклс.

Когда он подошел к огню, Лесси залаяла пуще. Он замахнулся на нее дубинкой, но она отскочила вбок. Роули попробовал схватить ее, но она не далась и ему и стояла, рыча, на самом краю освещенного круга. В виде аккомпанемента прибавилось звонкое тявканье Тутс.

— Смирно! — сказал Роули. — Обе вы — смирно! Молчать!

Лай перешел в глухое ворчание. Баклс осклабился. Он услышал, что Сниккерс уже стал за его спиной.

— Ты очень любезен, приятель, — продолжал Баклс, как он полагал, обезоруживающим, дружественным тоном. — Что тут у тебя — чай? Ну, как это мило! Не уделишь глоток-другой двум бездомным молодцам, ищущим работенки? Не худо бы погреться!

Он подошел, ухмыляясь.

Роули поднялся с колоды, на которой сидел. Мирные как будто слова Баклса не обманули его. Долгие годы разъезжая в одиночестве, он научился разбираться в людях и, если встречался с кем в пустынном месте, то сразу видел, добрый это человек или дурной.

— Ах, ты не хочешь! — взревел Баклс.

Он кинулся вперед и стал между Роули и повозкой, не давая владельцу подойти к ней. Все так же ухмыляясь, он покачивал в руке дубинкой. Всякое притворство было отброшено.

— Ну, где у тебя деньги? — сказал он ласково. — Если ты будешь пай-мальчиком и отдашь нам все без хлопот, мы тебя не тронем. Правда, Сниккерс?

— Да, мы его тогда не тронем.

— Понятное дело, не тронем. Но… ежели ты без хлопот не согласен, то тогда, к нашему большому сожалению, мы их тебе доставим. Ну же! Где там у тебя деньги?

— Что ж, я вам, пожалуй, дам… — начал Роули.

Не договорив, он вдруг проскочил к фургону. У него у самого оказалась в руке толстая палка. Он уперся спиной в борт кузова. Поплевал на ладони. Он больше не сказал ни слова, да и ни к чему были слова.

— Так по-хорошему ты не желаешь, нет? — прокричал Баклс. — Что ж, отлично!

Он набросился со своей дубинкой. Роули отбил удар и, размахнувшись в свой черед, сплеча хватил верзилу по костяшкам пальцев. Баклс завопил со злости.

— Эй, Сниккерс, сюда! — крикнул он. — Что ты стоишь! Заходи с другого боку, трус паршивый!

Они наскакивали вдвоем, а Роули, прислонившись к борту, старался как мог держать их за пределами полукруга, описываемого его палкой. Удары, однако, так и сыпались ему на голову и на плечи. Одному против двоих было нелегко.

В отчаянии он глянул на Лесси, которая лаяла за бивачным костром.

— Сюда! — позвал он. — Взять!

Лесси заметалась вокруг, потом вдруг устремилась на большего из нападавших. Тот обернулся к хлестнул ее своей дубинкой. Удар пришелся ей между плечами и едва не свалил ее. На секунду драка приостановилась, и грабители повернулись к собаке. Они увидели, что она стоит и смотрит на них.

В Лесси боролись противоречивые импульсы. Но один взял верх над прочими.

Перед ней опять были люди, чьи руки тянулись делать зло, люди, готовые наносить раны и причинять боль. Их руки могут схватить и посадить в клетку. Это люди, которых надо избегать, как долгое время она делала это раньше. Собака должна ускользнуть и держаться так, чтоб они ее не видели.

В этот миг Баклс подступил к Лесси на полшага с занесенной дубиной в руке.

— Пр-рочь! — заорал он. — Пока я не дал тебе прибавки!

Лесси скользнула в сторону. Потом шмыгнула под кусты и побежала вверх по косогору в лес.

Баклс опять повернулся к Роули.

— Ну и собака! — загоготал он. — Видишь, приятель, даже твой лучший друг от тебя отступился. Ох и паршивая же собака! Ну, давай на мировую — поладим по-хорошему и прошлого поминать не будем.

Роули, проводив Лесси взглядом до леса, снова перевел глаза на людей. Опять поплевал на ладони. Он сам себя подбадривал.

— Подойди и возьми, — сказал он упрямо.

Те двое подкрались ближе, боязливо замахиваясь на Роули. В круг света они вступили осторожно, потому что горшечник был не из хилых и, прижавшись спиной к повозке, мог легко оборонять от врага полукруг перед собою. А пока он сражался, ловко отводя удары крепкой своей дубинкой, маленькая Тутс сновала под ногами — преданная своему собачьему долгу, защищала хозяина.

Очень немного могла она сделать, эта маленькая собачонка, просто смешно было смотреть, как она мечется вокруг, звонко тявкая и визжа, — маленький белый клубок энергии. Она сердито наскакивала и сумела наконец вонзиться зубенками в щиколотку большему из нападающих.

В первую секунду неожиданности Баклс стряхнул с себя собаку, дав ей пинка.

— Ах ты, крыса паршивая! — сказал он.

Собачка набросилась снова, и Баклс, подняв свой здоровенный сук, стукнул со всей силы. Маленькое безжизненное тельце отлетело в кусты.

Увидав это, Роули с воплем бешеного гнева бросился вперед и в стремительном натиске отбросил противников. Он яростно размахивал палкой и дубинкой, и казалось, сейчас он их обоих погонит перед собой.

На несколько секунд они и впрямь отступили; но ярость Роули обернулась против него самого, так как теперь, не прикрываемый с тылу повозкой, он подвергся нападению сразу с двух сторон. Баклс под неистовой дубинкой Роули сумел опрокинуть оборону неприятеля, и сокрушительный удар по плечу поверг горшечника на колени. Пытаясь встать, Роули прикрывал голову дубинкой и согнутой в локте рукой. И тут он почувствовал удар с тылу. Обернувшись, он обхватил Сниккерса и повис на нем. Он норовил, пока тот не прочухался, одним противником, как щитом, прикрыться от другого. Струйка теплой крови защекотала ему левый глаз, и он понял, что у него сильно рассечена голова.

Когда Лесси, спасаясь от палки Баклса, шмыгнула в кусты, она побежала прочь от огня и машинально повернула к югу.

Однако сейчас она не ощущала того мирного покоя, какой всегда охватывал ее, когда она могла совершать свой путь в желанном направлении. Что-то… что-то неправильно.

Она замедлила бег и оглянулась. Еле виден был сквозь деревья жар костра, а острый слух явственно улавливал крики людей и визги Тутс. Этот пронзительный лай на высокой ноте призывал ее сильнее всего, потому что он означал тревогу — собачий крик ярости и негодования.

Лесси сделала круг и, скользнув в кусты, побежала обратно. Наконец она села на откосе. Визга Тутс уже не было слышно. Лесси только видела людей, раскачивающихся перед своими исполинскими тенями. Затем увидела, как Роули упал на землю.

Две противные силы боролись в Лесси: одна толкала сторониться людей, другая — защищать свой дом. Потому что повозка и бивачный костер были в каком-то смысле ее домом. И это второе стремление было в ней более давним — оно шло чуть ли не от предков. А страх перед человеком был чем-то сравнительно поздним, усвоенным за последние месяцы жизни. И более давнее одержало верх.

Никогда в жизни Лесси еще не доводилось нападать на человека, да и по своей породе она была не из свирепых собак. Но, когда убеждение окрепло и завладело ею, она уже не колебалась и повела себя без всякой осторожности. С густым, грозным лаем, идущим из груди, со вздыбленной на загривке шерстью неслась она вниз по косогору.

Люди у костра узнали о возвращении собаки, только когда ее косматая тень внезапно, как молния, перечертила круг света от костра. Собака пронеслась по воздуху, ударив Баклса в грудь. Сила первого неожиданного толчка сбила рослого мужчину с ног. Лесси не остановилась. Она вышла из светлого круга, сделала в кустах оборот и опять метнулась в круг, уже с другой стороны. Она пронеслась мимо Сниккерса, которого Роули еще сжимал в объятиях, и на скаку цапнула его зубами за голень.

Наскок был сильный и быстрый. Вонзившиеся клыки продрались сквозь живое тело, и Сниккерс взвыл от боли.

Лесси снова устремилась на Баклса.

— Ты, значит, воротилась! — буркнул он.

Уверенный, что она, как прежде, убежит, он замахнулся на нее. Но на этот раз Лесси увернулась от палки и проскочила мимо, на скаку разодрав ему икру ноги. Она пробежала дальше некоторое расстояние, завернула по кругу и наскочила опять. Свой маневр она повторяла еще и еще. Каждый раз, пересекая светлую площадку, она цапала врага, как делают колли в драке. Каждый раз, добежав до заросли кустов, она заворачивала и нападала вновь с другой стороны.

Поощряя ее возгласами, Роули с обновленной силой вступил в бой и принялся обрабатывать двух грабителей. Он их поколачивал, гоняя вокруг костра. И грабителям пришлось убедиться, что, куда бы они ни кидались, спасаясь от Роули, трехцветная собака всегда оказывалась тут как тут: выскочит из темноты, всякий раз с другой стороны, цапнет острыми своими зубами и пронесется мимо прежде, чем они успеют ударить ее.

Временами казалось, что собак было не иначе как две или три, потому что, куда бы ни поворачивались люди, всегда на них наскакивала собака — всё с новой стороны.

Против такой тактики они были бессильны. И наконец, измотанные и побитые, они попытались отступить. Первым, бросив товарища, удалился с поля битвы Сниккерс. Он в страхе бежал от призрака, раздиравшего ему голени точно копьем. Бежал, с треском круша кусты в слепом страхе. А вскоре он услышал за собой новый треск. Это продирался сквозь кусты Баклс — слепо, без оглядки бежал, куда ноги несут, лишь бы прочь от врага, который разил без промаха, а сам не давал ударить себя в ответ.

Из темноты за спиной до Сниккерса доносилось грозное рычание. Потом он услышал голос разъездного горшечника.

— Сюда, сюда! Ко мне! Будет с него, оставь. Ему, что и говорить, досталось по заслугам, но я бы не хотел, чтобы ты его загрызла насмерть. Ко мне!

Сниккерс бежал и бежал. Теперь он был один, без товарища. Он отнюдь не желал встретиться с Баклсом, который непременно стал бы его обвинять, что он его бросил одного в час нужды, и еще того меньше хотел бы он встретиться снова с горшечником или его собакой.

Сниккерс решил, что всего быстрее путешествовать в одиночку. Он подался на запад. А там позади, у бивачного костра, Роули Палмер сидел возле маленького белого тельца. Лесси стояла на вытянутых вперед, несогнутых ногах и тыкала в тельце носом.

Роули долго так и сидел, не шевелясь, и в его мозгу теснились воспоминания о стольких днях, когда маленькая собачонка была его единственным товарищем.

Наконец он встал, подошел к фургону и достал лопату. Он начал рыть могилку.

… Лесси стояла на перекрестке под холодным проливным дождем. Она тявкнула раз и увидела, что фургон остановился. Человек позвал ее. Она зашаркала ногами, как в каком-то танце, но нисколько не приблизилась. Он наконец пошел назад.

— Ко мне! Подойдите же, Ваше Величество, — сказал он.

Она поняла первое слово и подошла к человеку, который сидел на корточках среди дорожной грязи. Он долго похлопывал ее и поглаживал.

Потом он встал.

— Так ты не пойдешь за мной? — спросил он.

Лесси подняла голову и задвигала ногою в танце, но и тут не последовала за ним.

— Что ж! — сказал он. — Может, так оно и лучше. Я бы с удовольствием поехал с тобою вперед, но товар на исходе, и я должен вернуться на зиму к Марку. К тому же — ты никогда не сживешься со мною так, как Тутс… а будешь все напоминать мне о ней. Хотя и ты по-своему хорошая собака.

Лесси уловила два последних слова и утвердительно завиляла хвостом.

— Э, ты много чего понимаешь, да? Ну, так прости меня — я сперва подумал, что ты трусиха, а вышло, что нет. У тебя своя какая-то забота, моя ласонька, и очень бы хотел я проникнуть в твои мысли и узнать, в чем дело.

При слове «ласонька» колли затявкала. Горшечник покачал головой.

— Нет, очень жалко, а не получается. Ты-то немножко понимаешь человечий язык, но человек не способен понимать твой. А ведь считается, что мы куда умнее всех!.. Эх, дружок, мы вместе прошли по дороге немалый путь… А теперь конец, да, конец! Я опять останусь один. Ни тебя… ни Тутс. Но я же всегда говорил: если человек не любит одиночества, то лучше пусть не берется за дело странствующего торговца. Это то, чего я всегда должен был ожидать… Но можно посмотреть и под другим углом. Мне иной раз думалось, что ты не столько шла со мной, как позволяла мне идти с тобой, покуда путь лежал нам в одну сторону. И вот ты теперь пойдешь сама, куда зовет тебя твое дело.

Этих слов Лесси уже не поняла. Она только знала, что голос человека, который ее кормил и приласкал, звучит тепло и дружественно. И она потерлась носом о его ладонь.

— Это ты прощаешься, да? — сказал он. — Что ж, пожелаю тебе удачи. Иди же вперед своей дорогой!

Лесси уловила слово «вперед».

Она шагом прошла до перекрестка и повернула в сторону. Тут она оглянулась. Человек махал ей рукой.

— Иди своим путем, доброй тебе удачи! — крикнул он вслед.

Он еще долго стоял и глядел, как колли убегает прочь своей ровной трусцой. Дневной холодный дождь хлестал в его смуглое обветренное лицо. Он медленно качал головой, как будто говорил самому себе, что никогда ему не разгадать этой загадки.

Собака вскоре скрылась из виду. Роули молча пошел к повозке. Он залез на козлы, щелкнул языком и погнал Бесс на восток. По другой дороге скакала Лесси, держа на юг. Хлестал дождь, вода бежала струями с ее шерсти; грязь плескала из-под ног.

Миновала неделя. Повозка Роули Палмера медленно катилась по дороге. Он теперь не пел, не шагал рядом со своим домом на колесах, потому что воздух был забит летучими белыми хлопьями.

Роули сидел впереди на козлах, застегнув на коленях на все пуговицы брезентовый фартук и склонив против ветра свое усаженное пуговицами лицо. В двух шагах впереди повисла чуть ли не твердая белая завеса, а прямо перед собой он видел облако пара, встававшее от боков Бесс, которая вдруг побежала изо всех сил.

— Эге, оно и правильно, — рассуждал Роули вслух. — Ты знаешь, что мы почти что дома. Да я и сам хочу уже поскорей добраться; обратная поездка была прескверная. Все дождь, да слякоть, да снова дождь, а теперь вон и снег повалил. Я слишком замешкался в поездке — за то и терплю.

Роули ворчал и ворчал, но вдруг прервал свой односторонний разговор. Мысли его обратились к собаке, которая рассталась с ним на перекрестке.

— Мне-то что, — сказал он наконец, — я почти что дома. Ну а ты, дружок, что ты там ни ищешь, надеюсь, ты свое нашла. Мир да покой — или за чем еще ты пустилась в дорогу… Где бы ты ни была, я надеюсь, там тебе уютно, и сухо, и тепло… Иногда я жалею: уж лучше б я тогда запер тебя в фургоне и повез к себе домой; но в тот час у меня не лежало к этому сердце — не хотел я после Тутс заводить себе другую собаку. Может быть, со временем и заведу, только не сейчас. Она была такая верная, что верней не бывает… Но и ты, видать, верна чему-то своему. Так счастливого тебе пути, и я надеюсь, ты теперь так же близко к дому, как я… Видишь, Бесс, вот и Двенадцать Углов! Мы будем дома как раз вовремя, чтобы сесть с Марком чай пить.

Когда Бесс пошла еще резвей и фургон прикатил на зиму домой, Лесси все еще бежала и бежала, милю за милей, на юг.

Она теперь пересекала широкое кочковатое поле на возвышенности, где ветер мел без помехи. Сзади ее погоняла метель, мокрыми космами сдувая вперед шерсть на ее отощалых боках.

Было трудно подвигаться. Снег становился глубже, и от ее усталых мускулов требовалось все больше усилий, чтобы на каждом шагу вытаскивать из снега увязающие в нем ноги. Она пошатнулась и упала. Свернувшись в клубок, она принялась обкусывать ледышки, налипшие на шерсть между когтями. Снова попробовала идти, но снег был слишком глубок. Тогда она стала нырять в нем, как лошадь, поднимаясь дыбком и прыгая вперед, но после недолгих попыток совсем выбилась из сил.

Она постояла, свесив голову; ей спирало дыхание, оно вырывалось из груди клубами белого пара. Потом подняла голову и заскулила; но снег не исчез. И снова она припустила вскачь, снова ныряла и пыталась прыгать сквозь сугробы. И опять остановилась, не в силах идти дальше.

Тогда, подняв голову, она издала протяжный вой — вой собаки заблудившейся, беспомощной, озябшей. Это был долгий и звонкий зов, пронесшийся по широкому полю, сквозь метущий снег туда, где опускалась темнота.

Снег заглушал все звуки. На мили вокруг не было никого на этой плоской, нелюдимой земле. Даже если бы кто и был на две-три сотни ярдов в стороне, вряд ли он мог бы услышать этот задушенный снегом зов.

Наконец Лесси опустилась на землю. Белый снежный простор мягко укрыл ее. Под этим белым одеялом она лежала, обессиленная, но в тепле.

Глава двадцать первая

ПУТЕШЕСТВИЕ КОНЧИЛОСЬ

Сэм Керраклаф говорил правду, когда весной того года уверял своего сына Джо, что путь от Гринол-Бриджа в Йоркшире до поместья герцога Радлинга в Шотландии куда как далек. И оттуда сюда ровно столько же — те же четыреста миль.

Четыреста для человека, когда он едет прямо по шоссе или железной дороге. А для животного — сколько же это составит для животного, которое должно, наткнувшись на преграду, пускаться в обход, и блуждать, и плутать по тропкам и по стежкам, пока найдет дорогу! Для него это будет, пожалуй, вся тысяча — тысяча миль по незнакомой земле, где оно никогда не бывало раньше, где ничто не укажет ему пути, кроме инстинкта.

Да, тысяча миль горами и долами, взгорьями и болотами, жнивьями и тропками, через лощины и реки, ручьи и овражки; тысяча миль горных круч и песчаных склонов, снега и дождя, туманов и солнца; колючей проволоки и чертополоха, и шипов, и скал, и камней, дерущих ноги, — кто мог бы ждать, что собака их преодолеет?

А все-таки, пусть это было бы чудом, Джо в глубине своего сердца надеялся на это чудо, верил, что неожиданно, в один прекрасный день, каким-то чудесным путем здесь появится его собака; будет ждать его здесь, у школьных ворот. Каждый день, возвращаясь из школы, он поводил глазами на то место, где его всегда поджидала Лесси. И каждый день там никого не было, и Джо Керраклаф медленно брел домой, молча, угрюмо, как ходят люди его родного края.

Каждый раз, когда кончались уроки, Джо старательно сам себя подготавливал — уговаривал себя не разочаровываться, потому что там и не может быть собаки. Так за неделей неделю Джо приучал себя не верить в невозможное. Он так долго надеялся наперекор вероятности, что надежда стала отмирать.

Но, если может надежда умереть в человеке, в животном она умереть не может. Пока оно живет, в нем живет надежда и живет в нем вера. И вот, проходя в тот день школьным двором, Джо Керраклаф не поверил своим глазам. Он мотал головой и хлопал веками и тер глаза кулаками, думая, что это ему привиделось во сне. Одолевая последние ярды до школьных ворот, шла… его собака!

Он замер на месте, потому что страшно было видеть, как идет собака — она шла такою поступью, как будто вот-вот испустит дух. Ее голова и хвост свесились чуть что не до тротуара. Каждый шаг вперед, казалось, стоил особого усилия. Она не шла, а плелась. И все же собака подвигалась вперед, шаг за шагом, и наконец повалилась на своем месте у ворот. И тихо лежала.

Тогда Джо сам себя разбудил. Даже если это сон, он должен что-то сделать. Надо пытаться и во сне.

Он пробежал через двор и упал на колени, а потом, когда его ладони коснулись меха, ощутили его, он уже знал, что это наяву. Его собака пришла встретить его у ворот!

Но что это была за собака! Не та призовая колли с чудесной трехцветной лоснящейся шерстью, с ушами, весело стоящими над гордой узкой мордой в безукоризненной черной маске. Не та это была собака с живыми, ясными глазами, что, бывало, наскакивала на него и лаем выражала радостный привет. Это была собака, которая лежит на земле и через силу старается поднять голову, а голова отказывается подняться; старается пошевелить хвостом, ободранным, с засевшими в шерсти шипами и репьем, и одно только ей удается — повизгивать слабым, счастливым, плачущим визгом. Потому что она знает, что наконец-то страшный, погоняющий ее инстинкт умиротворен. Она на месте. Явилась на место встречи, как являлась всю свою жизнь, и ее гладят руки, так долго не гладившие ее.

Айен Копер стоял у биржи труда, ожидая вместе с другими безработными горняками того часа, когда положено пить чай и можно будет всем разойтись по домам.

Вы бы сразу различили Айена в толпе, потому что он был самым рослым среди множества рослых людей на Йоркширской земле. В самом деле, он так и слыл самым большим и сильным человеком на весь Западный Йоркшир. Большой, а к людям мягкий; и часто очень медлительный — медленно думал, медленно говорил.

Так и сейчас Айен на несколько секунд позже, чем другие, понял, что в поселке случилось что-то необыкновенное. Потом он тоже увидел это: по главной улице, то и дело сбиваясь на бег, идет мальчик, взволнованно что-то крича, и несет на руках большой куль.

Люди засуетились, подались вперед. Потом, когда мальчик подошел ближе, все расслышали его крик:

— Она вернулась! Вернулась!

Каждый переглянулся с соседом, присвистнул, потом вгляделся в куль у мальчика на руках. Оказалось — правда: колли Сэма Керраклафа так-таки пришла домой из Шотландии.

— Надо быстро отнести ее домой! — говорил мальчик. Он шел шатаясь.

Айен Копер выступил из толпы.

— Вот что, — сказал он, — беги вперед, подготовь их там.

Он, точно младенца, принял колли на свои большие руки — на руки, которые могли бы нести тяжесть вдесятеро большую, чем эта жалкая, тощая собака.

— Ох, Айен, надо спешить! — кричал мальчик, приплясывая от волнения.

— Я и то спешу. Ступай, малец, вперед.

Джо Керраклаф промчался по улице, свернул в свой переулок, пробежал садовую дорожку и ворвался в дом:

— Мама! Оте-ец!

— Что там, мальчик?

Джо замолк. Он не мог выговорить ни слова — волнение, горячее, душащее, сжало ему горло. Наконец он выдавил из себя слова:

— Лесси! Она пришла домой! Лесси пришла домой!

Он открыл дверь, и Айен Копер, наклонив голову, чтобы не стукнуться о притолоку, пронес собаку к очагу и положил на ковер.

В тот вечер много было такого, что запомнилось Джо Керраклафу. Он никогда не мог забыть, с каким выражением лица его отец опустился на колени подле собаки, которая столько лет была его собакой, и обеими руками провел по ее исхудалому телу. Запомнилось мальчику, как его мать сновала по кухне, на этот раз не ворча и не бранясь, а молча и в каком-то грозном напряжении; и как она быстро мешала огонь кочергой и разводила в кипятке сгущенное молоко; как, присев на корточки, она подставила колено собаке под голову и раздвигала ей челюсти.

Родители ни слова ему не говорили. Они точно вовсе забыли о нем. Зато они оба трудились над собакой с сосредоточенностью, которая как будто замкнула их в обособленный мир.

Джо наблюдал, как отец вливал по ложечке теплую жидкость, видел, как жидкость струйкой выливалась обратно изо рта не глотавшей ее собаки и стекала на ковер. Он видел, как мать согрела одеяло и окутала им собаку. Видел, как они опять и опять пытались ее покормить. И увидел, как отец наконец встал.

— Бесполезно, девочка моя, — сказал он матери.

Между отцом и матерью шел долгий разговор — вопросы и ответы без всяких слов, только глазами.

— Воспаление легких, — сказал наконец отец. — Сейчас она слишком слаба…

Родители немного постояли, потом именно мать вдруг чудесно оживилась, стала как будто сильней.

— Я не сдамся! — сказала она. — Не сдамся, и все!

Она поджала губы и, как будто что-то этой гримасой уладив, подошла к камину и сняла с его доски кувшинчик. Она повернула его вверх дном и потрясла. На ладонь ей высыпалось несколько монеток. Она протянула их отцу, не объясняя для чего, да и не нужно было объяснять. Все же он уставился на деньги.

— Иди, мой мальчик, — сказала она. — Я припасла их, так сказать, в виде страховки.

— Но как же мы…

— Не спорь! — сказала женщина.

Ее глаза замигали на сына, и Джо понял, что теперь она снова видит его — впервые за целый час. Отец посмотрел на него, на деньги в руке жены и наконец на собаку. Он вдруг взял деньги. Он надел кепку и быстро вышел в ночь. Когда он вернулся, в руках у него были покупки: яйца и маленькая бутылочка коньяка — дорогие, драгоценные предметы в этом доме.

Джо наблюдал, как яйца взбили с коньяком, как его отец снова и снова пытался влить собаке в рот хоть ложку. Потом мать обозлилась, зафыркала. Она сердито выхватила ложку. Она удобно положила голову собаки себе на колени, раздвинула челюсти, влила и стала гладить ей горло — гладила и гладила, пока собака наконец не проглотила.

— У-ух!

Это вырвался у отца протяжный, торжествующий возглас. А в волосах у матери играли золотые отсветы огня, когда она сидела там на корточках и поддерживала голову собаки и поглаживала ей горло, ласково и любовно курлыкая, чтоб ее успокоить.

А потом… Впоследствии Джо уже не мог ясно это вспомнить, он сохранил только смутное ощущение, как его несут и укладывают в постель в непривычно поздний темный час.

А утром, когда он встал, его отец дремал в своем кресле, а мать все еще сидела на ковре, и огонь в очаге еще жарко горел. Собака лежала запеленатая в одеяла.

— Она… мертвая? — спросил Джо.

Мать слабо улыбнулась.

— Шш-шш! — сказала она. — Она просто спит. Кажется, пора готовить завтрак… но я так вымоталась… Мне ничего и не хочется, разве что чашку горячего крепкого чая…

И в это утро — странное дело — отец сам накрывал на стол, кипятил воду, заваривал чай, резал хлеб. А мать сидела в качалке и ждала, когда все будет подано.

Вечером, когда Джо пришел домой из школы, Лесси лежала все там же, где он ее оставил, когда уходил в школу. Ему хотелось подсесть к ней и побаюкать ее, но он знал, что собак, когда они больны, лучше всего оставлять в покое. Весь вечер он сидел и наблюдал за нею, а она лежала, вытянувшись, и только слабое дыхание показывало, что она жива. Он не хотел идти спать.

— Теперь она поправится, — сказала мать. — Иди спать, она теперь поправится.

— Ты уверена, что ей лучше, мама?

— Ты видишь сам. Ей же не стало хуже — ведь не стало?

— А ты уверена, что ей будет все лучше и лучше?

Женщина вздохнула:

— Ну конечно… уверена… Ложись и спи спокойно!

И Джо пошел спать, доверившись родителям.

Так было в тот день. Запомнились и другие дни. Был день, когда Джо вернулся и, едва он подошел к очагу, собака, лежавшая у огня, сделала легкое движение, которое должно было означать виляние хвостом.

И был еще день, когда мать Джо радостно вздохнула, потому что собака, когда она наливала в ее миску молоко, заволновалась, поднялась и стояла, ожидая. А когда миску поставили на пол, она нагнула голову и стала лакать, подрагивая своими отощалыми боками.

И наконец наступил день, когда Джо впервые понял, что его собака — даже и теперь! — не может быть по-прежнему его собакой. И опять дом огласился криком и протестами, и опять голос женщины звенел устало и пронзительно:

— Неужели никогда не будет в моем доме мира и покоя?

И еще долго после того, как Джо лег спать, он слышал несмолкавшие голоса — звонкий голос матери, то повышавшийся в тоне, то падавший, и голос отца, ровный, с монотонными повторами, не изменившийся ни разу, всегда сводивший речь к одной и той же фразе:

— Но даже если он и согласится продать ее обратно, где я наскребу монету, чтоб ее купить? Ну откуда вдруг возьмутся деньги? Ты знаешь, что нам их не достать.

… Для Сэма Керраклафа жизнь текла по строгим правилам. Когда может человек достать работу, он работает наилучшим образом и много получает за свою работу — столько, сколько сумел заработать. Если он вздумал воспитать собаку, он приложит все свое умение и воспитает самую хорошую. Если есть у него жена и дети, он о них заботится, как только может.

Мысль этого безработного шахтера не допускала никаких хитроумных исключений и оговорок касательно жизни и ее законов. Как большинство простых людей, он ясно видел все эти вещи. Если кто лжет, обманывает, ворует, то это неправильный человек, и, сколько вы его ни перекручивайте в ваших мыслях, он у вас не станет правильным. Так и получалось, что, если вставала перед ним какая-нибудь проблема, он частенько запросто расшибал ее об элементарные истины.

«Честность — она и есть честность, а надвое тут не бывает», — говаривал он.

Такой оборот вошел у него в обычай. «Правда — она правда и есть!» Или «Воровство — оно и есть воровство».

Так и вопрос о Лесси уперся в это простое, прямое правило морали. Он, Сэм Керраклаф, продал собаку, взял за нее деньги и потратил их. Значит, собака больше ему не принадлежит, и как вы тут ни спорьте, изменить вы этого не можете.

Но и то сказать: человек живет семьей, а когда жена начинает спорить с мужем… то уж тут…

И вот, когда Джо в тот раз сошел наутро к завтраку и мать его, поджав губы, стала разливать по тарелкам овсяный кисель, отец кашлянул и заговорил так, как будто составил речь заранее и за ночь много раз повторял ее в уме:

— Джо, мальчик мой, мы на этот счет решили — то есть мы с матерью, — что Лесси может оставаться тут, пока не оправится совсем. Это будет правильно, потому что в глубине своего сердца я уверен, что никто не мог бы выхаживать ее лучше и с большей заботой, чем мы. Так что это будет честно. Но когда она оправится, то уж тогда… Значит, она побудет с тобой еще какой-то срок, и будь на том доволен. И не мучь ты нас, мальчик. И без того хватает хлопот. Так уж ты не мучь нас больше и не докучай нам — постарайся показать себя в этом деле мужчиной… И будь на том доволен.

Детям «еще какой-то срок» представляется в двояком виде, Поглядишь с одного конца — это большая, длинная полоса времени, уходящая в безграничную даль будущего. Поглядишь с другого — и увидишь страшно короткую вереницу дней, жестоко промелькнувших мимо, прежде чем пришло осуществление.

Для Джо Керраклафа «еще какой-то срок» получил свое второе значение в то утро, когда мальчик шел в школу и услышал чей-то сильный, гудящий голос. Обернувшись, он увидел автомобиль, а в нем грозного старика и девочку с буйными льняными волосами, рассыпающимися из-под берета. Выставив свирепые белые усы, похожие на преображенные клыки какого-то зверя, старик потрясал суковатой палкой на страх автомобилю, шоферу, всем на свете и кричал ему:

— Эй, эй, сюда! Ну-да, я к тебе, малыш! Черт вас возьми, Дженкинс, не можете вы остановить на минутку это вонючее сооружение? Уф! Здесь, Дженкинс. Уфф! Чего ради мы вдруг перестали пользоваться лошадьми, никогда в жизни не поймет ни один разумный человек! Страна идет к чертям, вот что я скажу! А ну, малыш! Поди-ка сюда!

В первое мгновение Джо хотел убежать, сделать что угодно, лишь бы не видеть всего того, чего он так боялся: если оно произойдет не на глазах, то, может быть, каким-то чудом оно не вступит потом и в мысли… Но машина может идти быстрей, чем мальчик. И к тому же в нем текла кровь тех людей, которые, может быть, и тугодумы и, может быть, держатся старого образа мыслей и терпеливо переносят невзгоды, но которые не обращаются в бегство. Итак, он мужественно остановился на тротуаре; и, стараясь соблюсти приличные манеры, как его учила мать, он сказал:

— Я вас слушаю, сэр.

— Ты же… как тебя там… Ты мальчишка этого… как его бишь, да?

Глаза Джо остановились на девочке. На той самой девочке, которую он видел однажды — давным-давно, когда отводил Лесси к герцогу. Сейчас лицо у нее не горело румянцем, как у него самого. Оно было белое до голубизны. На руке, уцепившейся за борт машины, проступили голубые жилки. Рука была тоненькая с виду. Мама, подумалось ему, сказала бы про эту девочку, что она, видать, ничего не ест, подавай ей только пудинг с изюмом.

Девочка тоже смотрела на него. Что-то заставило его гордо подтянуться.

— Мой отец — Сэм Керраклаф, — сказал он твердо.

— Знаю, знаю! — нетерпеливо закричал старик. — Я никогда не забываю имен и фамилий. Никогда! Раньше я знал в поселке всех до последнего человека. А сейчас тут вас слишком много подросло, молодое поколение. И, ей же богу, они всей своей оравой не стоят одного человека старого закала. Новое поколение, оно…

Он запнулся, потому что девочка рядом с ним дернула его за рукав.

— Что такое? А? Ах, да. Я и сам как раз припомнил. Так где твой отец, мальчик? Он дома?

— Нет, сэр.

— Где ж он?

— Пошел в Оллербай, сэр.

— В Оллербай? Чего ему там надо?

— Один знакомый как будто поговорил о нем на шахте, и он пошел попытать, не удастся ли наняться на работу.

— А, да-да, понятно. Когда он будет дома?

— Не знаю, сэр. Думаю, к чаю.

— Что ты там бормочешь? Значит, к чаю, не раньше. Черт возьми, это очень неудобно, очень! Хорошо, я подъеду около пяти. Скажи ему, чтоб он сидел дома, мне он нужен по важному делу. Скажи, чтоб он меня ждал.

Автомобиль укатил, и Джо заторопился в школу. Еще никогда не бывало такого долгого утра. Минуты в классе еле ползли, покуда, жужжа и бубня, тянулись уроки.

У Джо было только одно желание — чтобы пробил полдень. И когда наконец миновали последние свинцовые мгновения, превратившиеся в годы, он понесся домой и ворвался в дверь. Крик был все тот же — к матери:

— Мама! Мама!

— Бог ты мой, не вышиби дверь! И закрой ее за собой — люди скажут, что ты рос в конюшне. В чем дело?

— Мама, он к нам придет забрать Лесси!

— Да кто?

— Герцог… он придет…

— Герцог? Откуда он знает, что она…

— Не знаю. Но он сегодня утром остановил меня. Он придет к чаю…

— Придет сюда, к нам? Ты уверен?

— Да, он сказал, что придет к чаю. Ох, мама, я тебя очень прошу…

— Оставь, Джо. Не заводи! Я же тебя предупредила!

— Мама, ты должна меня послушать. Ну прошу тебя, прошу!

— Ты слышал? Я сказала, что…

— Нет, мама. Прошу тебя, помоги мне. Ну прошу!

Женщина поглядела на сына и устало, сердито вздохнула. Потом в отчаянии вскинула руки:

— Эх, горе и только! Неужели в этом доме никогда не будет покоя? Никогда?

Она опустилась в свое кресло и уставилась в пол. Мальчик подошел к ней и тронул ее за руку.

— Мама, сделай что-нибудь, — упрашивал мальчик. — Нельзя ли нам спрятать ее? Он будет здесь в пять. Он велел мне сказать отцу, что будет в пять. Ах, мама…

— Нет, Джо. Отец не согласится,…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: