Книги Льюиса относятся к древней традиции христианской апологетики.

Библиография

Фэнтези

Цикл «Хроники Нарнии»: «Лев, Колдунья и Платяной шкаф» (The Lion, the Witch and the Wardrobe, 1950), «Принц Каспиан» (Prince Caspian, 1951)

«„Покоритель зари“, или Плавание на край света» (The Voyage of the Dawn Treader, 1952), «Серебряное кресло» (The Silver Chair, 1953), «Конь и его мальчик» (The Horse and His Boy, 1954), «Племянник чародея» (The Magician’s Nephew, 1955), «Последняя битва» (The Last Battle, 1956)

Научная фантастика

Космическая трилогия: «За пределы безмолвной планеты» (Out of the Silent Planet, 1938), «Переландра» (Perelandra, 1943), «Мерзейшая мощь» (That Hideous Strength, 1946)

Религиозные произведения

«Письма Баламута» (The Screwtape Letters, 1942), «Расторжение брака» (Great Divorce, 1945), «Баламут предлагает тост» (Screwtape Proposes a Toast, 1961), «Просто христианство» (Mere Christianity, 1952, на базе радиопередач 1941—1944 годов), «Размышления о псалмах» (Reflections on the Psalms, 1958), «Четыре любви» (The Four Loves, 1960, о видах любви и христианском её понимании)

Работы в области истории литературы и филологии

Книги Льюиса относятся к древней традиции христианской апологетики.

Апологии — это открытые письма христиан-интеллектуалов римским императорам, преследовавшим Церковь. Книги Честертона и Блюма — не апологетичны, потому что читатели первого — безразличны к христианам, читатели второго — симпатизируют нам. Подлинно апологетичен только Льюис, ибо он адресуется к читателям враждебным. Он почтителен, развлекателен, осторожен — ибо в каждом читателе видит человека-императора, жаждущего и могущего вновь казнить Того, в Ком более всего нуждается человек-грешник.

§ Наши родители не знают и не смогут объяснить ребенку, что сказочный льюисовский Лев — это Иисус, что это образ Царя и Льва от колен Израилевых, короче говоря — у нас всегда есть опасность, что сказки Льюиса останутся мостом, ведущим в никуда.

Так мы оказываемся перед второй частью творчества Льюиса, к которой относится и самая знаменитая его книжка — «Письма Баламута». На первый взгляд, эта книга кажется еще одной аллегорией — мелкий бесенок, приставленный к новообращенному, пишет старшому в ад отчеты о достижениях и провалах своего искусительства.

Но аллегоричности здесь нет и в помине — вот почему Льюис так мучался, сочиняя эту книгу. Она стоит в одном ряду не с аллегориями, а с психологическими эссе Льюиса. В своих очерках о любви, о страдании, о чудесах, он всегда прям, он не сочиняет карту, а оперирует душу — свою собственную, разумеется. Это не беззаботная монтеневская эссеистика, предназначенная прежде всего для себя и тем поучительная. Это эссеистика апологетическая, эссеистика, рассказывающая о душе, как биолог рассказывает о слоне, дотошно и реалистично, иногда даже немного занудно, когда хочется поторопить Льюиса — ведь все понятно, зачем такие детали. Но торопиться нельзя, как нельзя в анатомическом атласе помещать абрисы и контуры. В данном случае краткость точно совпала бы с поверхностностью.

А Льюис забирается со ступеньки на ступеньку в глубь души, от самых поверхностных ее движений и рефлекторных реакций до жизни серьезной, обороняющейся не от внешних пакостей окружающей и заедающей среды, а от греха и смерти в самой себе. Его размышления — не философские, не научные, не исторические — а практические. Если понимать, что означает равенство греха и болезни, то его эссеистику можно называть не психологической, а психиатрической. Это атлас для хирурга-в-себе, карта для путешественников. Это аскетика для не-аскетов.

Аллегоризм и схематизм в книгах Льюиса, однако, абсолютно не ощущаются. Они — часть «большой», «современной» литературы, которая выросла из аллегоризма, но именно — выросла.

Семя лопнуло и превратилось в нечто абсолютно на себя не похожее. Льюис писал не потому, что его распирали мысли, а потому, что он видел картинки. Сказки начались с назойливо вторгающегося в мысли образа фавна с зонтиком (что напоминает, разумеется, о кролике с перчатками, начинающем приключения Алисы в стране чудес). Роман «За пределы Безмолвной планеты» начался с видения жгучего и доброго космоса, удивительных марсианских каналов, а роман «Переландра» — с картинки плавающих островов.

Это объясняет, почему сказки Льюиса написаны не в том порядке, в котором рекомендованы им самим к чтению. Писались они — как виделись, а виделись они, наверное, в порядке важности.

§ Самая первая, опубликованная в 1950 году — «Лев, колдунья и платяной шкаф» — это само Евангелие, рассказ об Искуплении через Распятие и о Воскресении.

§ Второй появляется сказка «Принц Каспиан» — о вере в невидимого Христа и доверии к чужой вере, на которой основана Церковь.

§ Третьей пишется «Покоритель зари» — о жизни в Церкви и о ее центре — Евхаристии, литургии.

§ Четвертая сказка «Серебряное кресло» — о необходимости соблюдать Божию заповедь, церковный канон вне зависимости от степени их понимания.

§ Но затем Льюис пишет сказку «Конь и его мальчик», которая сюжетно оказывается третьей по порядку и о которой уже трудно сказать, рассказывает ли она о каком-то конкретном пункте катехизиса или вообще о постепенном открытии Христа человеком.

§ И лишь затем, шестой пишется первая по теме сказка: «Племянник чародея», рассказывающая о Творении мира.

§ Седьмой пишется седьмая — «Последняя битва» — о Втором Пришествии Христовом, о Страшном Суде и Небесном Иерусалиме (в этой сказке, по моему мнению, у Льюиса вдруг прорвались застарелые антикатолические рефлексы предков: один из главных героев — осел — просто очевидно воплощает идею Папы Римского).

Три романа Льюиса читаются захватывающе тоже потому, что они не вымучены из головы. Видимо, «механику» их написания просто невозможно раскрыть.

§ Поводом для их написания было разочарование Льюиса и Толкина в научной фантастике.

Обоим хотелось чего-то большего, чем Бэрроуз — и они решили, что Толкин напишет роман о путешествии во времени (заслуженно забытый ныне), а Льюис — о космическом путешествии (это и есть «За пределы Безмолвной планеты»). Конечно, к научной фантастике эти произведения отношения не имеют — это просто хорошая литература. Правда, вообще неясно, возможна ли какая-либо фантастика в этом мире.

§ В конечном счете, три разумные расы, которыми Льюис заселил Марс,

§ Эльфы, гномы и орки, которыми Толкин заселил свое Средиземье, — это всего лишь воплощения различных сторон человеческой личности (обычно даже еще уже — тела, души и духа, по делению Аристотеля).

Впрочем, то же можно сказать о бесчисленных попытках изобразить нечто внечеловеческое — начиная с уэллсовских лунян до разумного океана Лема.

Романы Льюиса, как и его сказки, можно считать катехизисом — и нужно, чтобы не предъявлять к ним ошибочных требований.

§ «За пределы Безмолвной планеты» посвящена, богословски говоря, дохристианской части Символа Веры — рассказу о том, что такое Творение, каковы его взаимоотношения с Творцом, что такое Промысел, Смерть, Воля Божия, Ангелы. Это роман о язычестве — причем, наибольшим язычником в нем оказывается английский профессор Уэстон, готовый отдать человека для жертвоприношения, чтобы достичь любой цели, более того — истолковывающий совершенно невинное желание увидеть человека как жажду жертвоприношения.

§ «Переландра» — рассказ о грехопадении, правда, неудавшемся; но тем эффектнее рассказ.

§ «Мерзейшая мощь» — рассказ о Церкви, и именно это объясняет, почему действие происходит на земле: бессмысленно учить человека жить в Церкви, в религиозном общении, во внеземной обстановке. По этой же причине Льюис выбрал именно ту среду — университетскую английскую — которую единственно знал на собственном опыте церковной жизни. По этой же причине ни один из героев «Мерзейшей мощи» не выписан тщательно. Льюис обрисовывал не отдельных христиан, а противостояние Церкви Христа, составленной из слабых, разного образовательного и социального уровня людей во главе с Рэнсомом, и того, что апостол Павел назвал «церковью сатаны» и что Льюис воочию увидел в фашизме, коммунизме, а отчасти и во всяком собирании людей для удовлетворения своей гордыни.

Приходится говорить эти вещи, которым лучше бы оставаться под спудом, по той простой причине, что христиан среди читателей и, тем паче, сообразительных и образованных литературных критиков романов Льюиса всегда было меньшинство, отчего романы часто понимали совершенно превратно.

Самым удивительным извращением было понимание «Мерзейшей мощи» как памфлета против науки, когда Льюис неоднократно предупреждает читателей, что его сатанисты — совершенно не ученые, а вовсе даже администраторы.

Возможностей для превратного понимания романы Льюиса — как и любые романы — дают много. Самая, может быть, распространенная претензия, это — зачем Льюис так кровожаден. Герой бьется с сатаной не только молитвой, но и кулаками; «церковь сатаны» в буквальном смысле пожирает самое себя в потоках крови.

§ Утверждения Льюиса о том, что вся его беллетристика выросла не из желания в художественной форме преподать богословие, а из одержимости странными и интересными образами — безусловно искренне.

Тем интереснее тот факт, что по крайней мере из двух интереснейших картинок, которыми Льюис был одержим последние годы жизни, не вышло романов.

Льюис начал их писать, но не смог пойти дальше отдельных глав и набросков. Один роман должен был строиться вокруг видения Мрачной Башни: заурядный англичанин вдруг видит себя мифическим минотавром, свой городок — полубезумным окружением вавилонской башни. Из его лба растет рог, и все тело его жаждет крови — к нему приводят жертву и он вонзает в нее свой рог, утоляя эту жажду. И все время идет строительство странного сооружения, которое должно связать два параллельных мира — мир мрака и мир Земли.

Другой роман («Десять лет спустя») отправлялся от другой картинки: Льюис вдруг представил себя воином, сидящим внутри пресловутого троянского коня, а главное — представил, что должен был чувствовать Менелай, увидев Елену Прекрасную через десять лет разлуки.

Вновь и вновь мысль и воображение Льюиса возвращались к теме, которая — будь она реализована полностью — точно бы соответствовала одному из завершающих разделов катехизиса, трактующего о почитании икон, о соотношении икон и Образа Божия, о связи двух миров.

Ничто так не далеко от иконопочитания как протестантизм эпохи Льюиса — но логика христианской жизни подталкивала его в этом направлении, хотя и не сумела проломить какой-то преграды, не личной даже, но национально-культурной, укорененной в веках иконоборчества.

Льюис возвращался к теме иконы и Первообраза вновь и вновь; у него есть литературоведческая работа «Отброшенный образ» и непопулярный роман «Пока мы лиц не обрели».

Потеряв любимую, Льюис назвал Бога «великим иконоборцем», ибо жена была для него ярчайшим образом Божиим. Здесь — след великой трагедии человека, подошедшего вплотную к осмыслению парадокса иконопочитания, но не совершившего то, что было выше его сил.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: