Сделай Сам Свою Работу на 5

Блок А.А. «Памяти Леонида Андреева»





Леонид Андреев

Андреев жил на Каменноостровском, в доме страшно мрачном: Огромная комната - угловая, с фонарем, и окна этого фонаря расположены в направлении островов и Финляндии. Подойдешь к окну - и убегают фонари Каменноостровского цепью в мокрую даль. Леонид Андреев, который жил в писателе Леониде Николаевиче, был бесконечно одинок, не признан и всегда обращен лицом в провал черного окна. В такое окно и пришла к нему последняя гостья в черной маске - смерть".

Блок А.А. «Памяти Леонида Андреева»

Андреев, Леонид Николаевич родился 9(21) августа в Орле в 1871 году на 2-й Пушкарной улице. Отец его, Николай Иванович , сын по крови предводителя дворянства и крепостной девушки; мать, Анастасия Николаевна - из семьи разорившегося польского помещика. Они тогда только-только выбрались из нищеты: землемер-таксатор Андреев получил место в банке, приобрел дом и начал обзаводиться хозяйством. Николай Иванович был заметной фигурой: "пушкари, проломленные головы", уважали его за необыкновенную физическую силу и чувство справедливости, не изменявшее ему даже в знаменитых его пьяных проделках и регулярных драках. Леонид Андреев потом объяснял твердость своего характера (как и тягу к алкоголю) наследственностью со стороны отца, тогда как свои творческие способности целиком относил к материнской линии. Анастасия Николаевна, урожденная Пацковская, хотя и происходила, как полагают, из обрусевшего и обедневшего польского дворянского рода, была женщиной простой и малообразованной. Основным же достоинством ее была беззаветная любовь к детям, и особенно к первенцу Ленуше; и еще у нее была страсть к выдумкам: в рассказах ее отделить быль от небылицы не мог никто.



Детство Леонид помнит "ясным, беззаботным". В шесть лет научился читать "и читал чрезвычайно много, все, что попадалось под руку".

Учился в Орловской классической гимназии (1882-91) и, по собственному указанию в небольшой автобиографии ("Журнал для всех", 1903, № 1), "учился скверно, в седьмом классе целый год носил звание последнего ученика и за поведение имел не свыше четырех, а иногда три". Уже в гимназии Андреев открыл в себе дар слова: списывая задачки у друзей, он взамен писал за них сочинения, с увлечением варьируя манеры. Склонность к стилизации проявилась потом и в литературных опытах, когда, разбирая произведения известных писателей, он старался подделываться "под Чехова", "под Гаршина", "под Толстого". Но в гимназические годы Андреев о писательстве не помышлял и всерьез занимался только... рисованием. Однако в Орле никаких возможностей учиться живописи не было, то "все дело ограничилось бесплодным дилетантизмом". И не раз потом сокрушался уже известный писатель о неразвитом своем таланте художника,- таланте, то и дело заставлявшем его бросать перо и браться за кисть или карандаш. Читал очень много, главным образом, беллетристику. Огромное впечатление произвело на него "В чем моя вера" Толстого. "Вгрызался" он также в Гартмана и Шопенгауэра; последнего изучил очень обстоятельно, делая из него большие извлечения и составляя пространные конспекты, а "Мир как воля и представление" долгие годы оставалась одной из любимейших его книг и оказала заметное влияние на его творчество. Под этими влияниями, лет с 15 - 16 стал мучиться "проклятыми вопросами" до такой степени, что, желая испытать "судьбу", лег на рельсы. "Судьба" оказалась благосклонной. Паровоз имел на этот раз высоко поднятую топку, и промчавшийся над юношей поезд не причинил ему вреда. В возрасте семнадцати лет Андреев сделал в своем дневнике знаменательную запись, известную в пересказе В. В. Брусянина. Будущий беллетрист обещал себе, что "своими писаниями разрушит и мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит любовь и религию и закончит свою жизнь всеразрушением". В старших классах гимназии начались бесчисленные любовные увлечения Андреева. Впрочем, слово "увлечение" не дает представления о той роковой силе, которую он с юности и до самого последнего дня ощущал в себе и вокруг себя. Любовь, как и смерть, он чувствовал тонко и остро, до болезненности. "Как для одних необходимы слова, как для других необходим труд или борьба, так для меня необходима любовь,- записывал Л. Андреев в своем дневнике.- Как воздух, как еда, как сон - любовь составляет необходимое условие моего человеческого существования". Окончив гимназию, Андреев поступил на юридический факультет Петербургского университета. К этому времени материальные условия семьи чрезвычайно ухудшились. Отец умер, и пришлось сильно нуждаться, даже голодать. На эту тему написан первый рассказ - "о голодном студенте. Я плакал, когда писал его, а в редакции, когда мне возвращали рукопись, смеялись".





Литературный дебют - рассказ "В холоде и золоте" (ж. "Звезда", 1892, № 16).

В 1891-92 бывал в Москве проездом.

В 1893, исключённый за неуплату из Петербургского университета, перевёлся на юридический факультет Московского университета в котором "материально жилось лучше": помогали товарищи и комитет". Но "в других отношениях" он "с большим удовольствием вспоминает Петербургский университет". При этом он, согласно правилам, обязуется "не принимать участия ни в каких сообществах, как, например, землячествах и тому подобных, а равно не вступать даже в дозволенные законом общества, без разрешения на то в каждом отдельном случае ближайшего начальства".

Летом 1894 года, на каникулах в Орле, начинается самая тяжелая и продолжительная из пережитых Андреевым сердечных драм. "22 июля 1894 года - это второй день моего рождения",- записал он в своем дневнике; но взаимность была недолгой. Его возлюбленная отвечает отказом на предложение Андреева выйти за него замуж,- и вновь он пытается покончить с собой.

В 1894 году Андреев "неудачно стрелялся; последствием неудачного выстрела было церковное покаяние и болезнь сердца, не опасная, но упрямая и надоедливая".

Брат Леонида Андреева вспоминает: "Я был мальчишка, но и тогда понимал, чувствовал, какое большое горе, какую большую тоску несет он в себе"

Была еще и третья попытка самоубийства.

В 1895 в Москву перебралась и его овдовевшая мать с 5 младшими братьями и сёстрами Андреева, начался период нищеты и скитания по квартирам: август 1895 - Пречистенский бульвар, 25 (дом не сохранился); с января 1896 - Малая Никитская улица, 2; весна 1896 - Спиридоньевская улица, 2 (дом не сохранился); осень 1896 - Малая Никитская улица, полуподвальный этаж д. 20; январь 1897 - Гранатный переулок, 20, кв. 5; декабрь 1897 и январь 1898 - угол Садовой-Кудринской улицы и Малой Никитской улицы, 136/41 (бельэтаж над складским помещением).

Андреев-студент давал уроки, составлял объявления о работе московских музеев для газеты "Русское слово", склонности к политической активности Андреев не проявлял; отношения же с орловским землячеством поддерживал (за что попал под надзор полиции): вместе с другими "стариками", приходившими на общие конспиративные собрания, высмеивал "реформистов", изучавших и пропагандировавших Маркса. "Золотое времяпрепровождение", которое противопоставляли политическому самообразованию орловские "старики", с фотографическим сходством описано самим Андреевым в пьесах "Дни нашей жизни" и "Gaudeamus" ("Старый студент"),- персонажи и события этих произведений почти не домысливались автором.

Чтение же, в частности, философское, еще больше удаляло Андреева от злобы дня. Целые ночи, по свидетельству П. Н. Андреева, брата будущего писателя, просиживал Леонид над сочинениями Ницше, смерть которого в 1900 году он воспринял почти как личную утрату.

Попытки попасть в печать все не удавались; зато удачно шли занятия живописью. Он "рисовал на заказ портреты по 3 и 5 рублей штука. Усовершенствовавшись, стал получать за портрет по 10 и даже по 12 рублей".

 

В мае 1897 года Л. Андреев неожиданно успешно сдал государственные экзамены в университете; и, хотя диплом его оказался лишь второй степени и давал звание не "кандидата", а "действительного студента", этого было вполне достаточно для начала адвокатской карьеры: вскоре он записался в помощники присяжного поверенного при московском адвокате Я.В. Ливенсоне Московского судебного округа, выступал защитником в суде до 1902года и относился к этой деятельности весьма серьезно.

"Соприкосновение с печатным станком" состояло поначалу в том, что Андреев поставлял в "Отдел справок" газеты "Русское слово" копеечные материалы в несколько строк: "Палата бояр Романовых открыта по таким-то дням..."

Неожиданно получил предложение знакомого адвоката о месте судебного репортера в газете "Московский вестник" для написания очерков "Из залы суда". И спустя несколько дней после предложения о сотрудничестве Андреев принес в редакцию свой первый судебный отчет. "Он был написан хорошим литературным языком, очень живо... Не было никакого шаблонного вступления о том, что тогда-то происходило заседание, а прямо начинался обвинительный акт, изложенный в виде рассказа"- вспоминал сотрудник "Московского вестника". Совмещал защиту в суде с анонимной публикацией в журнале. В тёс же, довольно быстро закрывшемся "вследствие финансового худосочия", Андреев публикует рождественский очерк "Что видела галка" и оставляет (так целиком никогда и не напечатанную) сказку "Оро".

Получив признание как талантливый репортер, буквально через два месяца, 6 ноября 1897 года, он уже перешел давать отчеты в только что основанную московскую газету в газету "Курьер".

Андреев вскоре начинает печатать в "Курьере" фельетоны, которые подписывает "James Lynch" и "Л.- ев" и рассказы.

Когда позднее Андреев достиг большой известности, некоторые издания, чтобы хотя что-нибудь дать из произведений модного писателя, стали перепечатывать фельетоны Джемса Линча.

Для пасхального номера 1898 года по просьбе редакции был написан "под влиянием Диккенса", которого очень любил, перечитывал "раз десять"; рассказ "Бергамот и Гараська". Он решил судьбу Андреева.: на него обратил внимание максим Горький. Молодые писатели сблизились и вместе с некоторыми другими начинающими писателями - Скитальцем, Буниным, Телешовым, и певцом Шаляпиным - образовали тесное литературно-артистическое содружество. Горький помог Андрееву советами и делом и ввел его в книгоиздательское товарищество "Знание", учрежденное группой молодых писателей с целью поддержания и развития социально-реалистических традиций русской литературы 19 в.

С осени 1899 по весну 1900 адрес Андреева - Горбатый мост, Продольный переулок, 7, кв. 1; с 28 августа 1900 до отъезда 2 мая 1901 в Царицыно на дачу Бурлакова - Владимиро-Долгоруковская улица (ныне улица Красина), 9, кв. 29; с августа- сентября 1901 по май 1902 - Большая Грузинская улица, 35, кв. 1.

С 1900 Андреев вёл в "Курьере" циклы фельетонов "Впечатления" и ежевоскресный очерк "Москва. Мелочи жизни".

Внимание большой публики Андреев обратил на себя в "Жизни" 1901 года рассказом "Жили-были". В том же году, в сентябре вышел первый том рассказов в петербургском издательстве "Знание" на средства А.М. Горького, куда вошли Маленький ангел, Большой шлем, Ложь, Молчание и Жили-были.

За связь с оппозиционным студенчеством Московского университета в январе 1902 Андреев обязывается полицией дать подписку о невыезде, а 10 февраля этого же года в церкви Николы Явленского на улице Арбат состоялось венчание Андреева с А.М. Велигорской - внучатой племянницей Т.Г. Шевченко; посажёным отцом был Н.Д. Телешов.

 

С сентября 1902 по май 1903 Андреев снимал квартиру на Средней Пресне (ныне улица Заморёнова, 34), где Андреев начинает устраивать литературные "понедельники", одновременно в качестве члена Литературно-художественного кружка входя в состав комиссии по устройству литературных "вторников". Андреев - официальный распорядитель на литературно-музыкальном вечере 12 декабря 1902 в зале московского Благородного собрания; подвергался судебному преследованию за прочитанное там С.Г. Скитальцем бунтарское стихотворение "Нет, я не с вами...".

С декабря 1902 Андреев - редактор беллетристического отдела "Курьера"; с помощью М. Горького привлекает к сотрудничеству А.С. Серафимовича, печатает первые произведения А.М. Ремизова, Б.К. Зайцева, Г.И. Чулкова и др.

Литературные дебюты Андреева совпали с эпохой огромных успехов Максима Горького, когда публика восторженно стала верить в нарождение новых талантов и жадно раскупала все, что давало какое-нибудь основание предполагать появление свежего дарования. Бросилась она и на небольшую книжку Андреева, которая в короткое время разошлась в нескольких десятках тысяч экземпляров. Критики самых разнообразных направлений, в том числе Михайловский, отнеслись к молодому писателю как к литературному явлению серьезного значения. Уже в этом первом сборнике достаточно определенно обозначились общее направление творчества и литературная манера.

С января 1903 стал членом ОЛРС, общества любителей российской словесности при Московском университете.

Часть лета 1903 провёл на даче Добровых в Бутове под Москвой; с сентября 1903 по ноябрь 1905 жил в Средне-Тишинском переулке в Грузинах, 5-7 (дом сохранился частично), откуда с 19 марта по август 1904 выезжает в Крым, а 10 февраля 1905, в годовщину свадьбы, попадает в Таганскую тюрьму (одиночная камера № 129) за то, что накануне предоставил свою квартиру для нелегального заседания членов ЦК РСДРП (освобождён 25 февраля под залог, внесённый С.Т. Морозовым, оставаясь под негласным надзором полиции). В том же году Андреев написал рассказ "Губернатор" - отклик на убийство 4 февраля 1905 в Москве эсером П.И. Каляевым московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. 17 ноября 1905 писатель уехал в Петербург, затем в Германию, где от родов умерла его жена (похоронена в Москве на кладбище Новодевичьего монастыря), и на Капри (Италия) к М. Горькому.

Хотя Андреев оставался в горьковском ближнем кругу писателей до 1905. К этому времени относится большая часть его рассказов, в том числе Смех, Стена, Бездна, Мысль, В тумане и Жизнь Василия Фивейского. Отвращение к ужасам войны отразилось в новелле Красный смех, написанной во время русско-японской войны 1904-1905. Своей известностью после 1905 Андреев в основном обязан успеху в качестве драматурга. Его первая пьеса К звездам появилась в 1905, и до 1917 он издавал не меньше одной пьесы в год.

В 1908 поселился в собственном доме в финской деревне Ваммельсу, бывая в Москве лишь наездами в связи с постановкой пьесы "Жизнь человека" в Московском Художественном театре (1907), пьесы "Дни нашей жизни" петербургским Новым театром в Москве и трагедии "Анатэма" в МХТ (1909). В том же году в знак протеста против правительственных репрессий публично отказался участвовать в торжествах по случаю открытия в Москве памятника Н.В. Гоголю. Принял участие в мероприятиях памяти А.П. Чехова в МХТ и побывал на премьере своей пьесы "Анфиса" в театре К.Н. Незлобина (1910), пьесы "Тот, кто получает пощёчины" в московском Драматическом театре и пьес "Gaudeamus" и "Дни нашей жизни" в театре Корша (1915). В декабре этого года Андреев, уже отбывший из Москвы, избран членом редколлегии товарищества "Книгоиздательство писателей в Москве".

В 1907 - 10 начинает активно сотрудничать с модернистскими альманахами издательства "Шиповник".

 

Экспонировался в Петербурге в 1913 на "Выставке независимых". Получили одобрение И.Е. Репина и Н.К. Рериха.

Печатался в "Звезде", "Орловском вестнике", "Московском вестнике", "Курьере", "Журнале для всех", "Нижегородском листке", "Жизни", "Русском богатстве", ж. "Правда", "Утре России", газ. "Правда", "Современном мире", "Ежемесячном журнале" и т. д.

В литературных сборниках "Знание" опубликованы: повесть "Жизнь Василия Фивейского" (кн. 1, 1904); рассказ "Красный смех" (кн. 3, 1905); драмы "К звездам" (кн. 10, 1906) и "Савва" (кн. 11, 1906) рассказ "Иуда Искариот и другие" (кн. 16, 1907).

В "Шиповнике": драма "Жизнь человека" (кн. 1, 1907); рассказ "Тьма" (кн. 3, 1907); "Рассказ о семи повешенных" (кн. 5, 1908); памфлет "Мои записки" (кн. 6, 1908); драма "Черные маски" (кн. 7, 1908); пьесы "Анфиса" (кн. 11, 1909), "Екатерина Ивановна" (кн. 19, 1913) и "Тот, кто получает пощечины" (кн. 24, 1916); повесть "Иго войны. Признания маленького человека о великих днях" (кн. 25, 1916).

Незадолго до революции вошел в состав редакции газеты "Русская Воля", где продолжал сотрудничать и после Февральской революции.

Октябрьской революции Андреев не принял. Он жил в это время с семьей на даче в в деревне Нейвала близ Мустамяки (Финляндия) и в декабре 1917 после получения Финляндией самостоятельности оказался в эмиграции. Там пером публициста обличал коммунистическое засилье на родине. Его последнее произведение, незаконченный роман-памфлет Дневник Сатаны опубликован в 1921.

Умер Андреев 12 сентября 1919; в 1956 был перезахоронен в Ленинграде.

Иннокентий Анненский

Театр Леонида Андреева

Опять три сестры на сцене. Но на этот раз уже не чеховские. Те были

барышни высокой души и чарующей нежности, а эти - черствые и злые мещанки.

Те озаряли, а с этими страшно. Те были воздушные, а эти - Анфиса с

сестрами - снедаемы темными страстями. Там Марья Сергеевна Кулыгина,

несмотря на своего Федора Ильича, казалась чистой и мечтательной девицей.

Здесь подросток Нина - кажется преждевременно проституированным созданием,

которое лишь для целей соблазна одели в гимназический передничек.

Наконец, у тех было два идола: один наследственный от Чехова - Москва,

а другой собственный, семейный, полозовский - Андрюша. А у этих, новых, один

только Федя и есть.

Как брат, Андрюша был кумир вполне безобидный и отчасти даже

трогательный. Андрюша был сама идиллия. "Вы слышите? Это Андрюша играет на

скрипке. О, у него удивительные способности". Но не таков новейший Федя.

Любовник по специальности, он лишь как-то мимоходом оратор и скандалист. Все

данные, таким образом, в нем налицо, если не для трагедии, так уж, во всяком

случае, для абзаца в хронике с сенсационным заголовком.

"Три сестры" Чехова были в свое время таким откровением для сцены, что

нет ничего мудреного, если и, помимо сходства в основном рисунке, новая

пьеса Леонида Андреева не могла уйти от обаяния драмы трех чеховских сестер.

И точно: перед нами та же бестолковщина праздной жизни, те же ораторы и те

же остряки. Так же, когда автор боится за свои ресурсы, за сценой начинает

играть музыка, а на сцене и кстати и некстати, но так же охотно - жуют,

язвят и балаганят.

Есть даже общая деталь у обеих пьес, и притом весьма характерная, -

уцелевший от прошлого и молчаливый свидетель.

Чехов был мягкий и элегический человек, и он сделал из этого

"жизненного quand-meme" {Здесь: вопреки всему (фр.).} старого доктора.

Помните, Чебутыкин, тот самый, который "представьте себе, Добролюбова и

только по газетам знает". Но Андреев желчен, он - мистик и фаталист. Ему уже

не до "Тара-ра-бумбии" и вообще не до Чебутыкиных. Что ему за дело, скажите,

до сентиментальных представлений сестер Полозовых о доме на Басманной и

человеке, который был влюблен в их мать. У него quand-meme вырядился древней

прабабкой, которая притворяется глухой, но в сущности никакая не прабабка, а

нечто Высшее - не то Усыпленная Совесть (см. Филарета {1}), не то Немезида

(см. для скорости-малого Брокгауза).

II Эстетическую работу двух мастеровых нельзя даже и сравнивать. Чехов все

равно что создал новый русский театр. Леонид же Андреев воспринимает его как

нечто данное. И не только воспринимает, но ему приходится формовать по

чеховским моделям свое оригинальное, более того, органически чуждое

чеховщине дарование.

Для Чехова жизнь в самых уродливых, самых кошмарных своих проявлениях

претворялась в нечто не только красиво-элегическое, но и

левитановски-успокоительное. Оттого-то Чехов так любил и с таким смаком

отделывал ее детали и смаковал словечки. Вы можете в чеховской пьесе по

желанию сосредоточиться на любом из проходящих перед вами лиц, хотя бы

второстепенном, и это отнюдь не нарушит цельности вашего созерцания. Чехов

ничему в своей любовной работе не давал ни слишком ярко блестеть, ни

бесследно пропадать. С таким же художественным вниманием он надевает на

Наташу ее зеленый кушак, с каким дает Ирине оплакать рыцаря фон Тузенбах.

Все через пенсне и с тонкой улыбочкой, поеживаясь.

Если не хватает средств литературных - бутафора за бока: там шарманка

захрипит кстати, здесь начальник станции "Грешницу" декламировать начнет

Жизнь, конечно, спора нет, - но также и трогательное соединение

искусств, чтобы сладко волновать слегка отяжелевшее сердце под лацканом

смокинга.

Леонид Андреев воспринимает жизнь как мучительно острую загадку. Он не

обволакивает нас ею, как делал это Чехов, а колет и шпыняет.

Отсюда, например, и своеобразная его мелодраматичность.

Начнет по-чеховски: вдали музыка, что-то вроде монопана тупо-танцорное,

а здесь комната со сводами, бабка, которая умирает и умереть не может. И

вдруг к этой глухой бабке является целая компания со свечками. Подвыпившие

все-гимназисты, адвокаты, лысые, кажется, субъекты, девицы, дамы. Пришли и

не знают, зачем пришли. Веселятся, конфузятся, потные, гадкие, и

непристойнее, чем собаки на панихиде. Тут уже нет согласования, гармонизации

и пр. Наоборот как раз, а мне это - то и понравилось. Что-то более сложное

показалось мне под эстетической личиной праздной жизни.

Другая у Леонида Андреева трактовка и характеров. У него как-то все

люди немного противные и нечистые какие-то. Попробуем в этом разобраться.

Нет, в сущности, человека, покладистее скептика. Не правда ли, что

Чехов кажется, иногда удивительно круглым?

Для художника-скептика, в сущности, ведь один только человек и есть на

свете, а именно он. В других он только разнообразно любуется собою же, т. е.

своим я, единственным, что для него несомненно.

Но не таков фаталист. Для него, собственно, никакое я и в счет не идет.

Есть в них, во всех, что-то другое - большое и страшное, но это - уж,

наверное, не-я.

Эстетически это не-я требует иллюстраций и своеобразно изменяет

психологию людей, через которых действует. Оно придает жизни и отдельным

людям у Леонида Андреева особый колорит и как-то их от нас отделяет:

мы перестали за них бояться, их любить и даже жалеть.

Люди Леонида Андреева жутко символизируются, и в сценической трактовке

это кажется особенно неестественным и страшным.

Но странное дело, андреевские люди нам чужды, а чеховские, наоборот,

близки, - ведь это же все мы, все я.

Отчего же, скажите, Маша Полозова с ее столь изящной всамделишностыо

кажется просто китайской тенью, если вы сравните ее с лубочной Анфисой,

Не в том ли тут суть, что просто-напросто нам начинает уже надоедать

вертеться в заколдованном круге я в чеховском вкусе, что мы сами больше не

хотим, чтобы настроения этого я вырастали чуть что не в мировые проблемы,

что нам это смешно, наконец, стало.

Как-никак, в Анфисе заговорило нечто уже исконно и абсолютно

трагическое. Нам, мягкотелым, привыкшим прощать ранее, чем об этом прощении

попросят, и жутка и привлекательна Анфиса, именно как гений возмездия.

Присмотритесь к Анфисе. Будто бы в ней и все благополучно, Анфиса

уродилась в отца, и тот недаром любит ее больше Сашеньки.

"Ты, Анфиса, умная и справедливая", - говорит ей во втором акте эта

"старая калоша", по эффектной характеристике.

Но ведь это только одна сторона, одно выявление Анфисы.

По темпераменту и сложению - она худая, жаркая и страстная. А в лице у

нее отпечатлелась какая-то раздвоенность. Ее губы и глаза говорят различное.

Она от Иуды, от его неслитостей {5}; она угловатая, загадочная и

странно-нелюбимая, она - выморочная какая-то. Анфису сперва муж оскорбил и

бросил, а после ребеночек очаровал и оставил. Ошибка у нее вышла потом с

каким-то офицером в Смоленске, и тут - врозь дело. Наконец, уже помятая

жизнью, уже глубоко оскорбленная, достается она мужу сестры. Этого она не

хочет; этот берет ее почти силой и делает своей рабыней. Она выпивает из его

рук всю чашу пыток, но, вероятно, и наслаждений. И ему же приходится и

уплатить за то, что она - Анфиса.

Анфиса не одна, их две, и они не слиты, вы чувствуете их иудину

неслитость. Одна мешает другой, то и дело заслоняет от вас другую. Одну вам

хотелось бы пожалеть, но другая отпугивает, другая смеется над вашим

желанием. Одна любит, другая убивает. Одна, убивши, как-то позвериному

кричит и по-ребячьи дрожит перед трупом, а другая... другая отделилась от

этой физически единой и стала бабкой. Бабку ведь Федор Иванович запер в

подполье, так он и сам говорит. А это пришла с костылем та, другая Анфиса,

села на диван и, по-старушечьи шамкая, спрашивает у первой: "Мышьяком?"

Для одной "Что делать? Что делать?". Но другая равнодушнее да и умнее -

для нее "все уже сделано".

Эта двойственность выразилась не только в характере Анфисы, она спутала

и самую драму. Как это странно, в самом деле, что Анфиса, для которой вчера

еще все были прогнаны, Анфиса, только что, наверное, измученная страстью,

зацелованная, уже с утра молчит и все только Мендельсона играет - песни без

слов тоже. Сошлось-то как. Откуда бы это? Ведь и тот змееныш еще не прилетал

крылатый, а она уж играет, она готовится. И ликер, чай, сообразила. Та

первая, личная Анфиса, - что ей за дело до того, соблазнит ли Федор Иванович

когда-нибудь Нину? У нее ведь одна рана. Когда она ломилась в запертые двери

кабинета, ее: мучило то давнее сознание, что чем-то она, Анфиса, мужчине не

то страшна, не то противна. Теперь этого нет. Червяк заснул сытый.

Мендельсон-то при чем же? О, это совсем особенный Мендельсон, и играет его

совсем не Анфиса, а сверх-Анфиса.

У Чехова бывал тоже Мендельсон, но красивый, и он походил на самого

Чехова в драповом пальто, мягкой шляпе и пенсне. А этот гвоздит, этот

непримирим и абсолютен. Оттого-то и Федору Ивановичу, бедняге, так не по

себе. Сверх-Анфисе это бабушка из своего подполья приказала, чтобы она

донимала Федора Ивановича Мендельсоном, пока он не вспыхнет опять желанием

унизить как-нибудь просто Анфису и тем не подвинет ее на развязку.

Нет, вы никогда не разберетесь в четвертом акте пьесы, если не сумеете

ни стать вне психологической правды изображения, ни подняться над липкой

чеховщиной, над элегически засасывающей обыденщиной настроений.

IIIНо я боюсь одного недоразумения. Ну, Фатум, Возмездие, Нравственный

закон - пишите себе, что вам угодно с заглавной буквы. Но если вам и для

этого, так сказать, внутреннего персонажа необходимо, чтобы нежное

меццо-сопрано, чередуясь со старушечьим баском, выводило томное:

"Скажи мне, бабушка! Бабушка, скажи мне!" Если для Фатума, как для

медиума, нужно то лампы тушить, то Мендельсона играть, то баюкать, то дурака

ломать, то зрителя каким-то затейливым тайнословием в пот вгонять: "Кто ты,

Анфиса?" - "Кто ты, Федор Иванович?" И это через полгода непрерывного

прелюбодеяния, - так причем же тут и с фатумом какая-нибудь новизна? Может

быть, Леонид Андреев просто подражает Чехову неудачно и на свой лад. Но

из-за чего же тогда огород городить? И разве Чехов не сумел бы раздвоить

какую-нибудь Анфису?

Нет, господа, перед нами точно нечто новое. "Анфиса" не только

стихийное, органическое, но и сознательное, принципиальное отрицание

чеховщины. "Анфиса" сводит ее на аксессуар. "Анфиса" интеллектуальна, она

тревожна, требовательна.

Аляповатое зрелище это волнует новым волнением. В "Анфисе" не то, чтобы

тема какая-то развивалась, а вся она из мысли выросла, мысль ее патетична.

Два мира в ней столкнулись. За один стоит прошлое, другой зарится на

будущее. Один властен или по крайней мере таким себя воображает, другой -

жадный, завистливый, зверино-хитрый. Как тема, это было бы пошло, как

художественно оправданная мысль - вечно.

Федор Иванович Костомаров - превосходный символ для первого мира.

Карикатурно-жизненный и пошло-трагический, он положительно нов, этот

осужденный царь жизни, который так настойчиво старается уверить других, а

главное, себя, что "мы еще повоюем, черт возьми".

Вы не верите, что он точно хотел бы сделаться другом этого

развращенного подростка, а я верю. Сочувствую ему, и когда он захлопывает

дверь перед фиалом страдания и любви, но, главное, верю, что, когда Нина

стоит перед ним на коленях и объявляет ему, что она - большая и может быть

для него всем, что это она его соблазняет, а вовсе не он ее.

Есть в пьесе один характерный эпизод.

Во втором акте Нина, вбегая на сцену, со слезами рассказывает, что

сейчас только и чуть что не у нее же на глазах застрелился гимназист, ее

знакомый. Потом Костомаров проговаривается Анфисе, что он завидует

дерзнувшему мальчику.

Одно движение пальца, и несмышленыш стал мужем.

Эти слова плохо вязались бы с личным Костомаровым. Кутила, скандалист,

публичный оратор, - при чем же тут это раздумье?

Но есть ведь и другой Федор Иванович, под стать сверх-Анфисе. Гений

пола, гений прошлой, гений одураченной, измызганной и все еще не сдающейся

власти. Тот расчетливее. Он бережет себя и любит, а главное, он честолюбив.

Завтра он поедет в Петербург. К черту всех этих Татариновых и Розенталей.

Положим, он еще и сам не знает над чем, но ух!.. как он будет работать...

Эпизод с самоубийцей сыграл свою роль в трагедии конкретных любовников.

Но в коллизии исконных враждебностей, М. и Ж. Вейнингера {6}, эпизод этот

уже даже не эпизод, а центр всего действа.

Не тем победила Анфиса Федора Ивановича, что она его убила, а тем, что

своей так отравленной рюмкой она с наглым остроумием напомнила ему о

подростке, которому он когда-то позавидовал перед тем, как захлопнуть дверь

своего кабинета.

"Что ж, Федор Иванович. Вы ведь слабый. А я не только сильная, но и

великодушная. Я все на себя беру - весь ужас, всю грязь. Вы только

выкушайте.

Смешной человек, ребеночек, право же, я недаром тебя баюкала сейчас,

Федор Иванович. И неужто ты так-таки не понимаешь, что я даю тебе самый

блестящий исход из твоей как-никак, а подсаленной жизни. Да будь же хоть на

минуту мужчиной... Ну...

И разве можно умереть более гордо, чем когда ты сам даешь, патриций,

своей рабыне открыть себе жилы, оставляя глупцам, тебя пережившим, утешаться

иллюзией, будто ты - лишь одураченная ее алчностью жертва".

Нет, господа, Анфиса совсем не мстила Костомарову. Она окружила,

оподлила, обессилила его и... победила.

IV Я не знаю, думал ли Леонид Андреев что-нибудь, подобное здесь

написанному. Но чуткие зрители его, наверное, переживали нечто вроде моих

слов, хотя, конечно, в другой, в своей формулировке. Но это неважно. Они

унесли, как и я, из театра впечатление какой-то сложной игры, не разрешимой

ни на почве психологии, ни на почве сценических эффектов.

Довольно уж и того, что, глядя пьесу, в которой изображается столько

разнообразных мук и глумлений, вы не испытали - сознайтесь - ни на минуту

простой, непосредственной жалости к человеку. Вы задумывались над загадкой

этих мук и глумлений, но между вами и Анфисой точно бы торчала бабушка.

Я по крайней мере если сердился на кого, так на актеров, которые ужасно

поднимали голос и часто вовсе некстати. Да еще раздосадовала меня одна

эстетическая неосторожность самого Шекспира с Офицерской {7}.

Третий акт дает такой превосходный патетический подъем, и вдруг

какой-то шут, которому и места-то нет в пьесе, потому что это - сжатая,

сосредоточенная, а вовсе не чеховская пьеса, обращаясь прямо к партеру,

говорит нам что-то пошлое о своих калошах, которые, наверное, обменяют {8}.

Но Леонид Андреев проявил, по-моему, величайшее искусство именно тем,

что он в сторону отодвинул все эти жалости и гневы, а из страхов оставил

лишь один благородный - мистический, - не суеверный, а мистический страх.

Он волнует нас, но не чувствами, а тем, что умеет показать за самой

бессмысленной и ничтожной жизнью перспективы, пугающие своей отдаленностью.

Говоря конкретно, нас волнует кольцо из женщин, отвоевывающих себе

жизнь. С виду будто горло друг другу перегрызть готовы. А на деле заодно все

три. Полюбуйтесь еще раз, напоследок, в каких сетях распускает хвост этот

злосчастный, этот осужденный павлин.

Жена обволакивает его. Она туманит, она пьет своего Федю, как лимонад,

с прохладцей. Подросток ведет свою линию, все обещая. А тут еще эта роковая

Анфиса из неведомой дали приехала ворожить его видом уступившей насилию

жертвы, черным коком и горячими коленями.

Но Федя-пошляк. Кого же тут жалеть, скажите? Бабушку, что ли?

А впрочем, если вам недостаточно жалеть людей, которых давят трамваи.

так поплачьте, пожалуй, над Анфисой.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые - в газете "Голос Севера" 1909, 6.XII, с. 3, Автограф: ЦГАЛИ,

ф. 6, оп. 1, ед. хр. 159; разрозненные черновые наброски к статье.

Печатается по тексту публикации.

Статья-рецензия об "Анфисе" Л. Андреева была написана Анненским в конце

октября-в ноябре 1909 г. Первое представление пьесы состоялось 10.Х 1909 г.

в Новом драматическом театре. В ЦГАЛИ хранится письмо Т. А. Богданович к И,

Ф. Анненскому от 6.Х 1909 г., содержащее приглашение на этот спектакль:

"Не пойдешь ли ты в субботу 10-го на первое представление "Анфисы"

Андреева. Мы собираемся целой компанией..." (ф. 6, оп. 1, ед. хр. 300).

1 Филарет. - Скорее всего, имеется в виду Филарет (в миру Василий

Михайлович Дроздов), митрополит московский, крупный духовный оратор и

богослов (17821867).

2 ... начальник станции "Грешницу" декламировать начнет. - См.: Чехов.

Вишневый сад, III. "Грешница" - поэма А. К. Толстого.

3 Бо-фис - пасынок или зять (фр.).

4 Радамант - сын Зевса и Европы, брат Миноса. Радамант вместе с Миносом

и Эаком судил души умерших в подземном царстве.

5 Она от Иуды, от его неслитостей... - См. статью "Иуда, новый символ",

с. 148

6 ...М. и Ж. Вейнингера... - Вейнингер, Отто (1880-1903) - автор книги

"Пол и характер" (1903), построенной на противопоставлении типов мужского и

женского (М. и Ж.) начал.

7 Шекспир с Офицерской. - В Новом драматическом театре В. Ф.

Комиссаржевской, который находился на Офицерской улице (ныне улица

Декабристов), шли пьесы Л. Андреева "Жизнь человека" (1907) и "Анфиса".

8 ...вдруг какой-то шут ... о своих калошах, которые, наверное,

обменяют. - См. в конце III действия слова Розенталя: "Великолепный скандал!

Только теперь, наверное, калоши переменили ... Мне при каждом скандале

калоши меняют".

Дальше... вырваны дальше страницы.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.