Минздрав предупреждает: жизнь опасна для вашего здоровья

Впрочем, и тут — как посмотреть. От привычки к еде, например, можно сойти с ума и уж наверняка закончить свои дни там, где все будем. Мы все — натуральные чревоугодники: проедаем свой организм, проедаем насквозь и глубже, и все мало нам, все едим и едим… Может быть, это и было когдатошней роковой ошибкой, злосчастным первородным грехом — начать есть?..

Пить бы только водичку с микроэлементами, воздухом свежим питаться и солнышком — быть растением — как хорошо. Никаких забот, расти себе и расти. Самого, правда, все равно съест когда-нибудь кто-нибудь. Бессовестные животные, пищеманы проклятые, жрут и жрут, сами же и помирают от вредной привычки жрать…

Кроме шуток, ведь вымирали на свете все до сих пор от чего? — От привычек к способам своего выживания, сиречь от фиксированных зависимостей. Эволюционный капкан: твой образ жизни — твоя обреченность…

Это, так сказать, правильный способ вымереть — быть собой, вести правильный образ жизни.

Но в дополнение к этому всегда были, есть и множатся неуставные способы жизни, они же способы вымирания — альтернативные, биологически ненормальные.

«Ты от жрачки помрешь, я от водки. Разница есть?» — спросил меня один мой пациент, не желавший выходить из запоя. И за меня мне ответил: «П-принц-ципиальной нет. Т-тебя уважают, а мне п-помирать кайфовее…»

Что ж, вопрос о Предметах привычек, они же Агенты Зависимостей, будем считать отчасти приподнятым и зайдем в тему с другой стороны — оттуда, где все наши привычки, они же зависимости, находятся…

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МОЗГА

Анатомия духа

Сентиментальные люди жестоки, добросердечные вспыльчивы, наиболее общительные наименее искренни, романтики холодны, юмористы мрачны, нытики любят жизнь, а ленивые толстяки — самые практичные и энергичные люди на свете. Если сомневаетесь, попробуйте убедиться в обратном. Приглашаю вас в то сокровенное место, где наши внутренние противоположности сходятся…

«Заберите этого, он под Лениным гадит»

физиолирическое вступление

В мединститут я поступил шестнадцатилетним юнцом. Первым моим научным увлечением была физиология.

Само слово ФИЗИОлогия завораживало — такое конкретное, такое близкое к физике, всемогущей физике, которая сделала и телевизор, и водородную бомбу…

И хотя уже тогда вызывало тошноту официальное господство так называемого учения Павлова, из которого лизоблюды режима сотворили филиал-сталинизм, идеологический культ, наподобие другого «учения» — лысенковской антигенетики, Павловым я горячо увлекся. Прочел его живые страстные тексты от корки до корки и на какое-то время уверовал, что психика — это работа мозга и только, что личность — сумма условных рефлексов, что психика и душа — ровно одно и то же. (Хотя сам Иван Петрович, как я с изумлением узнал вскоре, в этом сомневался, не забывал Бога, был церковным старостой…)

С первого курса я пошел в студенческий научный кружок при кафедре физиологии, которой руководил тогда профессор, а вскорости академик Петр Анохин.

Иван Павлов и его ученик Петр Анохин (слева)

Огромный, мощный человек с легкой походкой, рыжевато-седой гривой и типичнейше русским лицом, сангвинический здоровяк, похожий то ли на матерого льва, то ли на медведя-гризли в соку.

Среди плеяды павловских учеников, передравшихся за право первородства, Анохин был не из самых строптивых и принципиальных (академик Орбели, например, был куда более амбициозен, за что и погорел с треском).

Но потомок кондовых мужиков был умен, хитер, талантлив и самобытен, что не прошло ему даром: Анохина долго гнали и проклинали, вытеснили куда-то на периферию, но он сумел вывернуться и выдвинуться и уже на финишной прямой своей стайерской жизненной дистанции выскочил в первачи, оставил с носом всех конкурентов и стал единственной после Павлова российской звездой нейрофизиологии мирового масштаба.

Меня Петр Кузьмич среди кружковцев приметил — сказал: «У этого Леви какая-то чудовищная энергия».

Принимая экзамен, позволил отклониться от темы вопроса и долго, с искренним удивлением слушал мою импровизацию об условных рефлексах растений: «Надо же, а я ничего об этом не знал. Ведь и в самом деле, растения должны уметь не только чувствовать, но и думать…» Ставя в зачетку размашистое «отлично», вдруг дал неожиданный совет: «Развивайте голос, Леви. Голос в жизни — самое главное. Не так важно, что говоришь, а вот как говоришь — это решает все. Займитесь своим голосом, и вы сделаете большую карьеру…»

У него самого, вразрез с богатырской внешностью, был негромкий глуховатый полубасок, чуть монотонный и как бы застенчивый, уходивший куда-то в себя… На анохинских лекциях именно этот в себя вворачивающийся и, казалось, не очень уверенный голос и вызывал особое слушательское напряжение, создавал тишину внимания: главным оказывалось не как, а что говорил…

В отличие от своего фанатического холерического учителя, Петр Анохин не перетруждал себя экспериментальной работой, но виртуозно заставлял заниматься ею других по своим задумкам, небрежно кинутым вскользь; был великим любителем и умельцем вкусно пожить — да, отменным был бабником с кучей молодых красавиц любовниц и выводком внебрачных детей…

Никогда никого не ругал и не упрекал, не повышал голоса и не спорил, со всеми будто бы уважительно соглашался и всем, кроме соперников, дико нравился. Я тоже до сих пор не могу (да и не хочу) побороть в себе влюбленность в этого чудовищно обаятельного человека, бывшего, ко всему прочему, ярым антисемитом.

Ну а тогда, в мои шестнадцать-семнадцать, он был для меня просто богом, в пылу преданности ему и науке я был готов свернуть горы…

Хорошо помню, как по заданию Петра Кузьмича я вместе с подругой моих юных лет, однокурсницей Аллой Чудиной, будущей мамой Максима Леви, охотился на окрестных котов. Во имя святой госпожи науки мы должны были их препарировать — штук не менее двадцати, чтобы посмотреть, что делается в нервных клетках, когда мозг до того возбуждается, что уже тормозится (примерно так можно перевести мудреные научные термины, которыми шеф обосновал идею эксперимента…).

Сломав свои чувства — оба кошатники, оба жалостливы к животным едва ли не больше чем к людям, мы шастали по подворотням и чердакам, приманивали бедолаг колбасой, валерьянкой… Кто-то посоветовал: «Зайдите в студенческую столовку, в подвал, на склад пищеблока — котов там пруд пруди…». Зашли — и вправду: посреди чадных баков и ведер, колбасных холмов, фаршевых гор, сосисочных башен, посреди хлебных буханок, грудами, как кирпичи, валяющихся прямо на полу, в стоячем бассейне смешанных ароматов борща средней свежести и откровенной тухлятины ошивается, мяукая, урча и облизываясь, разношерстная усатая братия.

Тут же, ясно зачем — на всякий пожарный идеологический случай — в самом центре помещения красуется громадный гипсовый бюст вождя мирового пролетариата.

Снуют озабоченные тетки в грязно-белых халатах.

— Вам тут че надо? — строго осведомилась, нясь, одна из них, пожилая и толстая, с бровями вперекос, наверно, заведующая.

— Н-нам бы… Извините… Кота… — залепетали мы.

— Кота? — тетка бдительно прищурилась. — Мыши, что ль, завелись?..

— Не, нам для опытов… Для науки…

— Че-е?.. Для какой науки? Вы кто такие?

— Студенты кафедры физиологии. У нас задание от профессора. Работа на кошках.

— А, резать, значит, — сообразила тетка, смягчившись. — Кого ж вам отдать-то… Они тут все, вишь, отъедаются, как поросята. Кого ж не жалко… Ага! — вон этого заберите, этого — он под Лениным гадит. А ну, Васька, кыс-кыс, подойди-ка…

Мы были потрясены: какая скорость решения, точнее сказать, приговора — и какое идеологически неопровержимое обоснование! «Я себя под Лениным чищу» — вспомнилось из недавно еще школьно-заученного Маяковского… Диссидент Васька меж тем — серый, толстый, драный котяга с коротким мочалообразным хвостом — видно, почуяв неладное, издал гнусный мяв с фырком и юркнул — куда?.. Под Ленина, ну конечно же.

— Оо! — с торжеством возмутилась тетка. — Я ж вам сказала. Попробуй вытащи, вот повадился! Опять щас там наделает, а проверка будет — кому отвечать? Матвевна, швабру давай! (Уборщице).

И тут вдруг мы с Аллой, едва друг на дружку глянув, дружно повернулись, как по команде «кругом!» — и деру…

— Куда ж вы, ребят?.. Вытащим, погодите! — неслось нам вослед.

Так вождь мирового пролетариата спас, по крайней мере, одну ни в чем не повинную, Богу зачем-то угодную котячью душонку. А может быть, и мою…

На сем эпизоде моя карьера нейрофизиолога-экспериментатора благополучно оборвалась.

А между тем именно в это время на другом конце планеты совершалось воистину эпохальное нейрофизиологическое открытие, затмившее все предшествующие и до сих пор остающееся краеугольным камнем психиатрии и наркологии…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: