Сделай Сам Свою Работу на 5

ВЫКАРАБКИВАЯСЬ ИЗ ПОДСОЗНАНИЯ





Гипнотерапевты нередко используют так называемое «постгипнотическое» — отсроченное внушение. Загипно­тизированному внушается, что он совершит какое-ли­бо действие в определенный момент после выхода из гипноза: через несколько минут, часов, дней... После се­анса воспоминаний о сделанном внушении нет (это мож­но даже гарантировать специальным внушением). Но вот подходит срок исполнения, и внушение начинает пробивать себе дорогу...

Одной своей пациентке я внушил, что минут через десять после сеанса гипноза она наденет мой пиджак, висящий на стуле. После сеанса мы, как обычно, гово­рили о ее самочувствии, о планах на будущее. Вдруг больная зябко поежилась, хотя в комнате было очень тепло. На ее руках появились мурашки.

— Что-то холодно... я озябла... — виновато сказала она, и взгляд ее, блуждая по комнате, остановился на стуле. — Извините, мне холодно... Вы разрешите на ми­нутку накинуть ваш пиджак?

Мотивировка — холодно, и при этом — истинное ощу­щение холода, даже мурашки. Программа внушения, закрепленная в безотчетной памяти, реализовалась един­ственным естественным в этой ситуации способом: как и в опытах с радиоэлектрическим управлением (помни­те, в первой главе?), сделано было то, что «хотелось» сделать. Желание было внушенным, но пациентка об этом не знала. Но совсем ли? Ведь погрузив ее снова в гипноз, можно было получить полный отчет о проис­ходившем! Знала, но не помнила или помнила, но не знала?



На одном из домашних «любительских» сеансов двадцатичетырехлетней Т. было внушено, что она через пятнадцать минут после сеанса поцелует брата подру­ги, симпатичного молодого человека по имени Эдик. Проснувшись, Т. чувствовала себя прекрасно, шутила и смеялась, была в заметно приподнятом настроении. Никаких воспоминаний о происходившем во время се­анса: спала, вот и все. Эдик в это время находился в другой комнате. Он играл в шахматы, и ему было не до какого-то там гипноза. Проходит минут десять-двенадцать, и Т. говорит: «Пойду посмотрю, что там дела­ют мальчики». Подходит к компании играющих. Те, ко­нечно, ничего не замечают. Т. становится рядом с Эди­ком, за его спиной, и начинает «болеть» за него, хотя ничего не понимает в игре. На какую-то долю секунды на ее лице проскальзывает смущение, но затем веселым, шутливым тоном она начинает подбадривать Эдика:



— Давай, Эдька...

Эдик отсутствующим взором косится на Т.

— Шах...

Секунда, другая — и Эдик выигрывает. Болельщица страшно довольна.

— Ну вот, молодец, — и шутливо, дружески, непри­нужденно чмокает его в синеватую щеку (чего Эдик опять, разумеется, решительно не заметил).

И снова придраться не к чему, все естественно, без тени натяжки!

Программа внушения исподволь влияет на поведе­ние и приходит в сознание уже совсем в другом виде, как бы с другой стороны, в виде «готовых» ощущений, образов, побуждений, мыслей...

В серии специальных экспериментов с сомнамбула­ми мне удалось проследить влияние неосознаваемых внушений на общение. Сомнамбул, людей в большин­стве очень общительных, легко соединять в группы. Как и в обычных группах, среди них выделяются лиде­ры и ведомые, «звезды» и «изолированные»... Оказалось, что с помощью постгипнотических внушений, адресован­ных разным членам группы, можно менять их группо­вое положение и основательно перекраивать всю систе­му взаимоотношений: лидера делать ведомым, «звезду» изолировать... Никто из испытуемых не подозревает, от­куда идет управление событиями, все происходит якобы стихийно, и всегда явным основанием, зацепкой для подсознания оказываются какие-то реальные пустяки...

ГЛАВА 5

ОХОТА ЗА МЫСЛЬЮ

А МЫСЛИТ ЛИ ЧЕЛОВЕК?

В ИНСТИТУТЕ ПРОГНОЗОВ

ПРАВИЛЬНЕЕ ЗДОРОВЫХ

ИСКУССТВО НАДЕЖДЫ

БРЕД — ЭТО БРЕД

ВОДКА И ТЕЛЕПАТИЯ



ВЫТЕСНЕНИЕ НАИЗНАНКУ

ПРЕОДОЛЕНИЕ ОДНОМЕРНОСТИ

ДЛЯ ЧЕГО НУЖЕН ЛОБ

ДИЧЬ И ОРУЖИЕ

А МЫСЛИТ ЛИ ЧЕЛОВЕК! О

 

«Не могу отвязаться от вопроса, как происходит мышление. Что ни говорю, что ни делаю, что ни думаю, в голове одно: «Как происходит мышление,., как проис­ходит... как...»

Слушая жалобы больной, я вспомнил, что еще в 10-м классе, по существу, та же идея, может быть, не настолько навязчивая, но довольно упорная, оказала некоторое влияние на выбор профессии. Мне тогда ка­залось, что стоит науке расшифровать: «как...», стоит «поймать мысль», и исчезнет взаимное непонимание между людьми. Все согласятся мыслить наилучшим об­разом. Этому будут обучать с детства. Для взрослых

откроют краткосрочные курсы ликвидации безграмот­ности мышления. Гениальность станет правилом, а как исключение будет фигурировать некая сверхгениальность.

Теперь кажется, что для создания этой непродолжи­тельной юношеской утопии было необходимо порядоч­ное недомыслие. Впрочем, полной уверенности у меня еще нет.

Так что же известно сегодня о том, «как...»?

Когда я находился в том возрасте, в котором вопро­сов возникает больше всего, дед настойчиво повторял мне, что один дурак способен задать столько вопросов, на сколько и десять умных не ответят. Я проникался уважением к дуракам.

Обоснован ли сам вопрос?

Можно ли вполне точно сказать, что имеется в виду под мышлением?

Сложнейшее, высшее, чем занят наш мозг, — это по­нятно, но где границы? Довольно просто сказать, когда мы мыслим, но попробуйте определить, когда мы не мыслим, если во сне можно найти решение математиче­ской задачи! Кто может сказать, когда появляется первая мысль у ребенка?

Границы мышления условны, при пристальном рас­смотрении ускользают от точного определения. Так же трудно, двигаясь пешком с юга на север, определить, где же кончается тепло и начинается холод. Но, конеч­но, перелетев с экватора на Северный полюс, можно ощутить некоторую разницу в температуре.

— Все спорят, может ли мыслить машина,—• сказал мне писатель Глеб Анфилов. — А я спрашиваю: может ли мыслить человек? И отвечаю: человек не мыслит.

— То есть как это?

— Человек просто живет. Человек чувствует. И мыс­лит за человека машина.

— Какая машина?

— Находящаяся в мозгу.

Я до сих пор так и не понял, всерьез ли он говорил.

Все зависит, наверное, от того, какой смысл вклады­вается в понятие «человек».

Можно сказать и наоборот. «Человек не чувствует. Чувствует за него мозговая машина. Человек только мыслит...*

А что такое машина? Это детский велосипед и

«Урал-2». Это паровоз и автомат-переводчик. Гра­ница любого понятия ле­жит там, где проходит линия противопоставле­ния. Машина как нечто могущее делать само противопоставляется пас­сивному орудию. Где-то между лопатой и первым ткацким станком прохо­дит нижняя граница. Го­раздо сложнее опреде­лить верхнюю. Она там,

где в понятие «машина» вложено противопоставление понятию «человек». О «человеке-машине» заговорили еще в эпоху Возрождения, но до сих пор это сочетание шокирует ухо. Пока не построена машина, которая могла бы сравниться по сложности с одной-единственной живой клеткой. Между человеком же и любой из ныне известных машин настолько огромная количе­ственная разница по степени сложности, что уже одно это заставляет думать о «переходе количества в ка­чество».

Правда, в сущности, нет ничего сложного и ничего простого, равно как все сложно и все просто. Камень прост, если нам надо поднять его и кинуть, и сложен, если мы хотим постичь его кристаллическую структуру. Сложность или простота любого предмета или явления зависят только от нашего к ним подхода, произвольного или вынужденного, от того, какие задачи мы ставим. Утверждение «дважды два — четыре» в общеупотреби­тельной линейной логике самоочевидно и афористически просто, но вовсе не таково в иных логических систе­мах, применяемых в науке и работающих в ином круге задач. Человек как причинно-следственная система бес­конечно сложен для психолога и как дважды два (в обычной логике) прост для бюрократа, который смотрит на посетителя сквозь уменьшительное стекло. Микроскописты знают, что такое «разрешающая способ­ность» прибора. Под лупой пылинка. Дать увеличение посильнее, и вот уже оказывается, что это живой орга­низм, какая-то инфузория. Еще сильнее — и это безмер­но огромный агрегат органических молекул...

Впечатление сложности или простоты зависит, видимо, от того, какая «разрешающая способность» ума интуитив­но принимается за достаточную для решения задачи. И наверное, наиболее выгодна готовность ума в любой момент рассмотреть одно и то же и как бесконечно слож­ное, и как предельно простое, памятуя об относительно­сти и гибко регулируя «разрешающую способность».

Приняв это, мы, быть может, несколько по-иному оценим и трудности построения теории психики. Нет, не в том дело, что мозг сложнее атома; каждый из них конечен извне и бесконечен изнутри. И неверно, что сложное всегда складывается из более простого: взво­дом солдат управлять проще, чем каждым солдатом в отдельности. Теория психики в том виде, в каком она могла бы нас удовлетворить, должна быть построена на уровне весьма высокой «разрешающей способности» ума, хотя бы на порядок выше, чем таковая обыденно­го общения. Ведь теория психики нужна нам в основ­ном для того, чтобы сделать общение более совершен­ным. А в общении то и дело приходится решать задачи, лежащие где-то у пределов естественной «разрешающей способности» разума.

Не потому ли все предлагавшиеся до сих пор об­щие теории психики страдали, с одной стороны, чрез­мерной узостью и частностью, а с другой — чрезмерной обобщенностью? Не потому ли до сих пор не удается, пользуясь этими теориями, с необходимой точностью предсказывать поведение людей? Мы просто еще не на­учились видеть всего человека в том обилии измерений, которые требуются.

Итак, будет ли ошибкой сказать, что человек — это особая машина, точнее агрегат из многих машин, ни к одной из которых в отдельности человек несводим? Машина с громадным «пространством степеней свобо­ды» (есть такое математическое понятие) — с простран­ством, которое и дает простор для неповторимости, не­предсказуемости и способности к саморазвитию? Будет ли ошибкой назвать человека машиной, конструктором которой была эволюция, а наладчиком служит обще­ство себе подобных?

Думается, ошибки не будет. Можно определить че­ловека и через понятие «машина». Правда, старой тер­минологией пользоваться как-то проще, теплее, спокой­нее. Человек противопоставляется машине не только своей сложностью. Противопоставление проходит и по эмоциональной линии. Машина, дескать, бесчувственна, она механически делает свое дело, а человек устает, страдает, любит, сочувствует, смеется и негодует.

Однако позвольте, разве все эти качества не имеют вполне материальной, физиологической подоплеки? Уста­лость, капризность? У механической машины этого сколько угодно, только выражает она это по-своему: ма­шины, если только люди желают, чтобы они работали хорошо, тоже требуют сочувствия и любви. Слов — вот чего им пока не нужно, но нельзя исключить, что и это понадобится. Машины — это дети человечества, дети-рабы. С самого начала человек создавал их для про­должения и совершенствования своих собственных функ­ций, то есть частично по своему образу и подобию. Но подобия все больше и больше... Гениальный лентяй не успокоится, пока машина не будет уметь делать все, что умеет он, и сверх того.

Для науки «машинное» представление о человеке плодотворно, потому что дает единственную надежду ра­зобраться в материальных процессах, происходящих в организме и мозгу. Кибернетика имеет полное право рассматривать биологические системы и в том числе че­ловека как особый класс автоматов, если при этом не упускается качественная разница и особые принципы автоматики жизни. Такое «омашинивание» человека равнозначно причинному подходу и нимало не оскор­бительно. Поистине: назови хоть горшком, только в печ­ку не суй. Поломки мозговой машины видит и психи­атр, и ему особенно необходимо сочетать «машинный» подход к человеку и человечески-личностный.

Установив такое взаимное соотношение понятий «ма­шина» и «человек», мы приходим к выводу, что вопрос: кто же мыслит, машина или человек? — просто бессмы­слен. Разрешается и вопрос: возможно ли у машины то, что называется «качеством субъективности»? Воз­можно ли машинное «я», машинная «личность»?

Ответ: да. А если нет, то тогда надо признать суще­ствование нематериальной души.

Вряд ли стоит биться над вопросом, что является мышлением и что не является им. Когда мы спрашива­ем, как человек мыслит, нас интересует все, что проис­ходит в его мозгу: ведь даже умение забивать голы за­висит не только от ног.

ИНСТИТУТ! ПРОГНОЗОВ

Кошка уже давно дремлет в экспериментальной ка­бине, а перья электроэнцефалографа шуршат и шуршат по ползущей бумаге. Раздается щелчок, кошка открыва­ет глаза и настораживается, перья подскакивают, дела­ют несколько бодрых взмахов и снова продолжают тру­диться равномерно и неторопливо, как заправские писа­ри. Щелчки повторяются... еще и еще... Перья подскаки­вают, но ленивее... Наконец, словно окончательно мах­нув рукой на щелчки, они продолжают шуршать с пол­ной невозмутимостью. Кошка подремывает. Ориентиро­вочная реакция угасла. Что толку реагировать, если эти звуки не несут никакой информации?...

Но что такое? Почему перья подпрыгнули, словно ужаленные, а кошка опять открыла глаза и навострила уши? Ориентировочная реакция. Но где раздражитель? Щелчки прекратились. Реакция — на отсутствие?

Это легко понять, если допустить, что в мозгу кошки есть механизм, прогнозирующий ближайшее будущее. Принцип его действия не так уж сложен. Прогнозирует­ся именно то, что происходит в данный момент. Что повторяется, то и ожидается. Тишина — прогнозируется тишина. Чем дольше она длится, тем уверенней прогно­зируется. Щелчки — прогнозируются щелчки. Чем боль­ше щелчков, тем вероятнее, что они будут продол­жаться и дальше. Все труднее ожидать чего-нибудь нового...

А если ты сыт, тебе нечего желать и ничего не про­исходит, почему не вздремнуть?

Ориентировочная реакция, рефлекс «что такое?» — результат обнаружения мозгом расхождения прогноза с действительностью. Это достаточное основание, чтобы снова переоценить обстановку. Что-то переменилось: по­смотрим, послушаем — к лучшему или к худшему?..

Предвосхищающая прогностическая деятельность мозга в разных терминах и с разных точек зрения по­лучила отражение в концепциях наших нейрофизиоло­гов П. К. Анохина, Н. А. Бериштейна, Е. Н. Соколова, И. М. Фейгенберга, а за рубежом — в теоретических изысканиях американского ученого Карла Прибрама (специальность которого он и его коллеги определяют несколько непривычным словом «нейрофилософ»). Со­вершенно самостоятельно и оригинально эта сторона работы мозга исследуется грузинской школой психологов, изучающих «установку» (Д. Н. Узнадзе).

Мы не будем здесь четко придерживаться теоретиче­ских схем: подойдем к делу эмпирически и вернемся к кошке.

Из того, что происходило с ней в кабине, очевидно: прогнозирующий механизм пользуется краткосрочной памятью. Но если очень много раз приводить кошку в кабину и повторять сходные опыты, то в конце кон­цов наступит момент, когда никакие чередования тиши­ны и щелчков, щелчков и тишины не будут вызывать никакой реакции, кроме дремоты: ориентировочный реф­лекс безнадежно угаснет. Прогноз будет один, обоб­щенный: все это старо, ничего нового не произойдет. Вряд ли, конечно, кошка так «думает», но такова суть ее поведения и, очевидно, самочувствия. Такой прогноз нельзя объяснить ничем иным, как действием долго­срочной памяти.

ПРАВИЛЬНЕЕ ЗДОРОВЫХ

Еще один простой пример работы прогнозирующего механизма, теперь уже у человека — иллюзия, открытая французским психологом Шарпантье. Ее очень легко проверить самому. Вы сравниваете вес малой и боль­шой спичечной коробки. Веса коробок заведомо строго одинаковы. Несмотря на это, маленькая коробка пока­жется вам тяжелее, точно так же большой, но пустой чемодан кажется особенно легким.

Иллюзия по контрасту: ее нельзя объяснить ничем иным, как предварительным прогнозом: «больше — тя­желее, меньше — легче». Прогноз автоматичен, он мгно­венно формируется на уровне подсознания. Сведения о соотношении объема коробок моментально поступили в мозг через зрение и осязание, мозг зафиксировал раз­ницу. А долгосрочная память подсказала, что разнице в объеме обычно сопутствует и соответственная разница в весе. Ведь вы не раз и не два в своей жизни сравни­вали веса предметов. А прогноз — это определение наи­более вероятного, но не обязательного!

Коробки в руках чуть приподнимаются и опускают­ся... Но у одной руки мышцы «предвзято» работают чуть сильнее, а у другой чуть слабее, и ответные импульсы, бегущие в мозг, уже не одинаковы с обеих сто­рон... Маленькая «тяжелее», и от этого ощущения не­возможно отделаться, даже зная истину! Скромная, но предельно четкая модель куда более серьезных предвзятостей...

Чтобы проверить, что дело именно в бессознатель­ном прогнозировании, привяжите обе коробки за нит­ки, возьмитесь за них и сравните вес коробок с закры­тыми глазами, не зная, в какой руке какая. Вы убеди­тесь, что они вам либо покажутся одинаковыми, либо частота ошибок будет примерно одинакова для той и другой рук.

Однако «естественные» предвзятости работают не у всех. В серии опытов, идея которых была подсказана И. М. Фейгенбергом, мне удалось показать, что у неко­торых душевнобольных иллюзия Шарпантье ослаблена или отсутствует. В результате больные, как это ни странно, правильнее оценивают соотношение веса пред­метов, чем здоровые. И. М. Фейгенберг заранее пред­сказал это на основе предположения, что при психиче­ских болезнях нарушается вероятностное прогнозирова­ние. А я после нескольких серий опытов стал сам прогнозировать, у каких именно больных может быть из­менена иллюзия Шарпантье. Оказалось, что это боль­ные, мышление которых отличается особой недисципли­нированностью, хаотичностью. В нем царствуют случай­ные, невероятные, фантастические сочетания. Всему по­зволено сочетаться со всем. Логики как таковой нет. Речь нередко производит впечатление «разорванной». Ни высказывания, ни эмоции, ни поступки больных предугадать почти невозможно, ибо они не определяют­ся тем, что вероятно для здравомыслящих.

Конечно, и этим больным десятки и сотни раз при­ходилось сравнивать веса различных предметов, и их долгосрочная память хранила те же вероятные соотно­шения объема и веса. Нарушалось именно использова­ние следов памяти в прогнозировании.

Но какая связь между этим прогнозированием и мышлением и есть ли она?

ИСКУССТВО НАДЕЖДЫ

...Утром на востоке взойдет солнце... Вечером на за­паде будет закат. Каждый человек должен когда-нибудь умереть...

Бесспорные суждения, неопровержимые истины, то, в чем нельзя сомневаться. Краеугольные камни опыта. Величественно и непоколебимо стоят они, давая опору уму и вселяя в сердце радостную безнадежность. Так было, так есть и так будет.

И так будет?..

Видите ли, во-первых, я верю в науку. Почему вы со­вершенно отбрасываете возможность того, что уже при вашей жизни изобретут эликсир бессмертия? Ведь уже сейчас некоторые ученые предлагают хранить людей в замороженном виде (это принципиально возможно), с тем чтобы потом, когда настанет подходящий момент, размораживать. Может быть, вас успеют заморозить и вы не умрете? Я не хочу сказать, что это произойдет обязательно, по почему бы не учитывать и эту воз­можность?

А во-вторых, я не совсем верю в науку. Астрономы говорят, что в ближайшие миллиарды лет нет оснований ожидать каких-либо космических катаклизмов вблизи Земли. Но почему вы уверены, что они все учли и ни в чем не ошиблись, что космос исподволь не готовит зем­лянам серьезных подвохов?..

Мы видим нескончаемые, неизменные повторения оп­ределенных явлений, и только эти повторения делают максимальной вероятность такого же повторения в буду­щем. На этом и покоятся главные предпосылки разума— прогнозы высшей степени вероятности. Степень их досто­верности стремится к пределу некоего абсолюта, и все же червячок сомнения, ускользающе малая вероятность иного всегда остается. Никто не знает, существуют ли законы, неизменные перед лицом громадности времени...

Физики вынуждены признать, что нет способов точно определить поведение частиц в мирке атома, можно толь­ко предсказывать с той или иной степенью вероятности. Физический мир вероятностен. А биологический, с его изменчивостью, возведенной в закон, с его вечным стрем­лением к избыточности, — разве это не вероятностный мир? И не несем ли мы в себе самих уйму вероятностей и неопределенностей? Мы — порождения подвижного, многомерного мира живой природы, изобилующего вари­антами, переполненного неожиданностями, мира, в кото­ром мало на что можно надеяться. Именно поэтому живым существам пришлось учиться искусству надежды.

Этим искусством владеет и ласточка, летящая напе­ререз мошке, и кошка, стерегущая мышь, и вратарь, ка­раулящий мяч, и стрелок, метящий в цель. Им владеет и мой товарищ, охотник за книгами. Им словно руково­дит некое провидение. Вот он проходит мимо киоска и, даже не подходя к нему близко, уже чувствует: есть или нет. Он бросает взгляд на прилавок, на продавца, на толкущихся покупателей и либо проходит, либо задержи­вается. Если задерживается, то, поверьте, почти всегда что-нибудь находит. Если же подойдешь к киоску, оста­вившему его равнодушным, то, как правило, убеждаешь­ся, задерживаться не стоило. Ошибки бывают, но редко!

А ведь он и не ведает, почему его тянет именно этот киоск, и именно се­годня, а не вчера. Мозг его, видимо, бессознательно учи­тывает массу мел­ких примет, запав­ших в подсознатель­ную память. В со­знании же является лишь самое суще­ственное. «Есть» — «нет», «тянет» — «не тянет». В просторе­чии этого рода моз­говая работа опре­деляется весьма ла­конично и вырази­тельно: «чутье» или «нюх».

Я знаю женщи­ну, работающую в системе торговли. По роду службы ей приходится опреде­лять перспектив­ность заказов, за­ключения договоров и так далее. Много людей перебывало до нее на этой должности, но дело двигалось плохо, да­же электронная ма­шина в конце кон­цов оконфузилась, И вот эта молодая женщина, сравни­тельно малоопытный работник, сразу взя­ла быка за рога, де­ло пошло на удивление удачливо. Поразительно, что во всем прочем она не отличается ни особым талантом, ни каким-нибудь сверхъестественным «нюхом». Как и почему она доби­вается успеха, почему так редко ошибается, и для со­трудников и для нее самой остается загадкой. Впрочем, к этому скоро привыкли и принимают как должное.

«Чем больше мы изучаем процесс мышления, тем больше убеждаемся, что этот процесс в значительной мере связан с автоматической, подсознательной актив­ностью мозга. Те идеи и представления, которые име­ются в нашем сознании, — это лишь камни, по которым мы хотим перейти ручеек...»

Так писал о мышлении здоровых людей американ­ский психолог Холм еще в 1871 году. «Ручеек» перехо­дит логика, камни дает интуиция, ныряющая из созна­ния в подсознание и обратно. А интуиция связана с эмо­циями — райско-адскими «да» и «нет».

Цепи меняющихся прогнозов идут сквозь нашу жизнь беспрерывно, вместе с постоянной игрой эмоций. Кто-то дотронулся сзади, вы испугались, обернулись, а дальше? Моментально оценивается ситуация — и не­сколько вариантов: либо испуг переходит в ужас и па­нику, и мы бежим или цепенеем, либо включается ярость, либо отмена испуга и вздох облегчения (дотро­нулась свисающая ветка), либо... смех! Радостный смех! Это пошутил товарищ...

Вероятностный прогноз слит с эмоциями и определя­ет их взаимопереход. Расхождение с прогнозом — пере­ключатель «знака» эмоции.

Иду отбывать повинность, настроение скверное. Прог­ноз: «Если будет так, будет плохо, и так будет». Повин­ность отменена: радость! Значит, мой прогноз готовил не только отрицательные эмоции в связи с ожидаемой не­приятностью, но и — исподволь—положительные, на слу­чай отмены. Или наоборот: «Если будет так, будет хо­рошо, и так будет» (иду на свидание). Оказалось — не так, хочется рвать и метать (не пришла).

В смехе — этом естественном противовесе избыточ­ности Ада (которая лежит в основе всякой серьезно­сти) — сливаются ожидание неприятного и его неожи­данная отмена. Спусковой крючок смеха — понижение неприятного в ранге (проигрыш Ада — выигрыш Рая). Очень многие шутки построены на создании мни­мой неприятности.

Юмор — настоящая психическая щекотка: полуне­приятное, полуприятное, и дети смеются своим первым, самым «физиологическим» смехом, когда их щекочут или притворно угрожают. Самый убийственный юмор — ирония — побеждает серьезность тем, что подделывает­ся под нее.

Почти в каждом анекдоте создается подсознательное ожидание, некий прогноз, обычно довольно серьезный, а затем непредвиденное несовпадение. («Скажите, это правда, что Р. умер?» — «Да, это правда». — «То-то, я вижу, его хоронят».)

Все это можно понять, только допустив, что всякая эмоция сама по себе есть прогноз: она прогнозирует свое собственное продолжение.

БРЕД — ЭТО БРЕД

Когда я только начинал работу в психиатрии, мне казалось невероятным, что больных с бредом невозмож­но переубедить. Я читал об этом в учебниках: «Бред... это не соответствующее реальности убеждение, которое не поддается коррекции...» Ложные представления... Не­правильные толкования... Словом, бред — это бред, или то, чего не может быть, потому что этого не может быть никогда.

Как не поддается? Не может быть, думал я, надо только завоевать доверие, найти подход, аргументы, нуж­ные слова, логические доказательства, подкрепленные силой чувства и собственной убежденности. Я верил, что смогу переубедить любого, и не жалел времени на бесе­ды, часами разубеждал. Увы, типичная, неизбежная и даже в какой-то мере полезная ошибка начинающего психиатра. Пока не набьешь себе шишек, ничему не на­учишься. И это почти буквально.

Помнится, у меня был больной с бредом преследова­ния, юноша, который путем ряда умозаключений пришел к выводу, что он младший брат одного популярного по­литического деятеля Латинской Америки. Основанием было, во-первых, то, что он, юноша, действительно имел старшего брата, который умер как раз в тот год, когда этот деятель впервые появился на политической арене. Вторым основанием было некоторое внешнее сходство. Больной мой, подолгу сидя у зеркала, сравнивал свое лицо с газетным портретом политической знаменитости и находил все новые черточки, подтверждающие догадку.

О логике, по нашим обычным понятиям, здесь гово­рить не приходилось. Но, вдумавшись, или, как удачно говорили старые психиатры, вчувствовавшись, можно было убедиться, что все эти бредовые построения были лишь поверхностью главных событий... Фундаментом было глубокое безотчетное изменение отношения к миру и к самому себе, перемена настроя всей личности. «Я иной, не такой, как все... моя судьба необычна... я имею особое предназначение в мире... никто этого не понимает...» Дальше... «Меня недооценивают, но, воз­можно, чувствуя мое превосходство, будут стремиться подавить, уничтожить...» Нет, и это не самый глубинный слой. На глубине, вытесненно-резко пониженная само­оценка. Над ней — компенсаторно-повышенная, не раз­деляемая окружающими. Цепная реакция одиночества.

Он был очень напряжен, весь внутренне сжат, нару­жу — острые иглы. Это чувствовалось, стоило к нему подойти, и чувствовалось именно по ответной напряжен­ности, возникавшей непроизвольно у меня самого: стран­ным образом задерживалось дыхание... Во всяком слу­чае, эту ответную напряженность в разговоре с ним приходилось преодолевать. Я старательно переубеждал его, но он становился все мрачнее и резче.

Однажды он неожиданно потребовал, чтобы его не­медленно выпустили на прогулку. Я объяснил, что сей­час нельзя, не время. Он не слушал объяснений и повто­рил требование с угрозой в голосе, перейдя на '«ты»:

— Не выпустишь?

— Нельзя сейчас. Будет прогулка...

— Значит, не выпустишь?

Резкий удар кулаком в висок, на мгновение помути­лось в глазах. Опешив, стою перед ним (это был первый удар, полученный на работе, как говорят психиатры, «боевое крещение»).

— Ну, так мы ни к чему хорошему не придем. Зачем так...

Тяжело дышит, кулаки сжаты. Сейчас еще... Нет, в глазах растерянность. Подлетел санитар.

— Постойте, не надо... Я провожу... Идем, полежишь в постели (тоже на «ты»).

Послушно идет со мной, поникший, обмякший. Ло­жится. Я ухожу.

Странно, но этот эпизод нас как-то сразу сблизил, в стене образовалось окно, пружина ослабла. Впрочем, ничего странного. Мне все понятно, хотя словами объяс­нить это трудно.

Потом, спустя приблизительно месяц, после курса ле­чения аминазином, состояние его разительно изменилось, совсем опали «иголки», другими стали глаза. Теперь от него веяло покоем и умиротворением, и чувствовалось, что в глубинном самоощущении и^в представлении о его месте в мире наступил какой-то существенный сдвиг, что-то стало на место. Аминазин изменил эмоциональ­ный настрой, а вслед за этим с некоторым запозданием переменился и ход мыслей, исчез бред.

Он рассказал мне о своих прошлых умозаключениях относительно фантастического родства со смехом и во­сторгом, как об интересной нелепости.

— А знаете, почему я вас ударил? — спросил он. Я сделал вид, что мне безразлично, но он продолжал:

— Я был уверен, что во дворе меня ждет посланец от брата.

— Почему был уверен?

— По некоторым признакам.

— Слышал зов?

— Нет, просто казалось, что наступило время... И по обстановке...

(Нет, галлюцинаций не было, все это было лишь не­правильным толкованием правильных восприятий.)

— Вас я считал специально приставленным агентом. Когда вы не разрешили выйти, я понял: вы знаете, что меня ждут. И тут меня охватила злоба, и я решил про­учить вас. Но я ждал, что вы мне ответите тем же, и был удивлен...

Вот вам и переубеждение. Допереубеждал до того, что стал записным агентом и провокатором, бредовым персонажем. Поделом! Лишь постепенно я стал пони­мать, что во всех случаях бреда причина непереубедимости — особое чувство достоверности. Психиатр В. А. Ги­ляровский дал, видимо, наилучшее определение бреда: патологическая интуиция.

Я вплотную сталкивался со стенами патологического мышления, со всеми их выступами и проемами. Разные, оказывается, бывают эти стены и разные фундаменты.

Один и тот же по содержанию бред, например самый банальный бред преследования, может встречаться при самых разных психических болезнях. Но даже при бо­лезнях одинакового происхождения одинаковый по со­держанию бред может иметь совершенно разное внутрен­нее строение. Нередко бред определяется обманами чувств, галлюцинациями, объясняет их, подводит базу. Фундаментом бреда может быть и какое-то извращение самого строя мышления, нарушения логики как таковой. Но очень часто, пожалуй в большинстве случаев, бред рождается изменением глубинной эмоциональной на­строенности, которое проецируется на внешний мир. Глу­бокий, внутренний, ничем не мотивированный страх, из­начальная подозрительность и настороженность ищут себе содержание и, конечно, находят его...

В редких, очень редких случаях стена подается, ча­ша весов колеблется, душевнобольной на мгновения на­ходит силы взглянуть на себя и мир по-другому, мысль его мечется... Кажется, он прислушивается к твоим дово­дам, соглашается и готов лечиться. Уходишь, довольный собою и им (только напряженность глаз и какая-то не­уверенность интонаций смущают почти неосознанно). И вдруг при следующей беседе все то же самое или еще хуже, и согласие с тобой — лишь формальность...

Но чувство достоверности есть и у всех обычных, здравомыслящих людей. И в этом смысле бред относи­телен. Здоровые так же непереубедимы в своей здравой логике, как больные — в своей бредовой. Для больного бред как раз то, в чем его стремятся убедить окружаю­щие. «Почему в самом деле не могут все быть неправы, а я один — Прав? Разве в истории не было Коперников и Галилеев? Разве не бредом казались в свое время многие великие открытия не только непросвещенной тол­пе, но и почтенным мужам науки? Речь идет о вещах, которые известны мне лучше, чем кому бы то ни было... Кому, в самом деле, лучше знать о поведении жены, как не мужу? Кому, как не мне, знать об отношении ко мне окружающих, если я так долго и внимательно сле­жу за всеми его нюансами и уже давно заметил, что за мною следят?»

Относительность бреда не только в этом. Если дере­венская старушка верит в колдовство и наговоры, если она убеждена, что соседка навела на нее порчу, то это, разумеется, не бред, а результат предрассудка, объяс­няемого средой, воспитанием, необразованностью. Но ес­ли инженер, выросший в интеллигентной семье, внезапно заявляет, что сосед намеренно влияет на его организм своими мыслями, это уже бред. Значит, дело не в со­держании «неправильного убеждения» и не в его стой­кости, а в его внутренних механизмах.

ВОДКА И ТЕЛЕПАТИЯ

Однажды вечером, на третий день после праздников, сопровождавшихся, конечно, обильными возлияниями, молодой инженер услышал: «Жена твоя такая-то и та­кая-то... Пьяница.,. Трус... Рогоносец... Такой-то и такой-то... Тебя надо повесить... На работе подготовлено де­ло...» Словом, довольно банально: мотивы угрозы и ра­зоблачения звучат почти во всех «голосах» мира. Он не мог понять, откуда они доносятся, то ли из-за стены, от соседей, то ли возникают в его собственной голове... Но сами-то «голоса» принадлежали соседям! Он уз­нал их!

На приеме он уверял меня, что на собственном опыте буквально убедился в существовании телепатии. Он был уверен, что его телепатическим путем шантажируют со­седи, с которыми он незадолго перед этим пьяный по­ссорился.

— Доктор, вы все равно меня не переубедите. Хоти­те, я сейчас, сию минуту услышу, что они говорят? Я уже научился отключать мозг от них, но в любой момент могу их услышать.

— Попробуйте.

Я увидел, как он, замолчав, с напряженно сосредото­ченным выражением стал делать особые движения гла­зами. Он поводил глазными яблоками вверх и в сторо­ны, задерживая их в этом положении.

— Вот... Слышу... Но сейчас неотчетливо... Когда я говорю с вами, они замолкают... Вы обладаете гип­нозом?

— Что они говорят?

— Подлец... (Поворот глазами.) Сумасшедший... (Поворот глазами.) Попал в сумасшедший дом...

— Значит, они знают, где вы находитесь? ■— Значит, знают.

— Как же они об этом узнали?

— С помощью телепатии...

— А зачем вы двигаете глазами?

— Я не двигаю. Я просто настраиваюсь на волны.

— У вас слуховые обманы, галлюцинации. Это вод­ка виновата, а телепатия ни при чем.

— Вы не переубедите меня, потому что я это чув­ствую. Понимаете, чувствую! Слышу! Просто невероят­но, чтобы это были галлюцинации

— Если после лечения все прекратится, вы мне пове­рите?

— Поверю... Но я знаю, что этого не произойдет. Через четыре-пять дней после назначения аминазина

он клялся мне, что теперь «ни капли в рот»... О телепа­тии мы больше не говорили. На третий день лечения на­ступил переломный момент, «голоса» ослабли, он был рке почти готов согласиться, что это болезнь. Но при сильном прислушивании, с помощью тех же особых движений глаз ему все-таки удавалось поймать «голо­са». Они звучали совсем слабо, как далекое эхо.

«Я слышу голоса, потому что слышу их; как это де-

лается, я не знаю, но они для меня так же явственны, как ваш голос; если я должен верить в действительность ваших слов, то позвольте же мне верить в действитель­ность слов, которые я слышу, потому что как те, так и другие для меня в равной степени ощутительны», — говорил один больной своему врачу.

70 процентов нашего бодрствования так или иначе связаны с речью. Из них мы слушаем 45 процентов вре­мени, говорим вслух — 30, читаем — 16, пишем — 9 про­центов. (Вопреки распространенному мнению мужчины гораздо больше женщин тратят времени на болтовню.)

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.