|
|
Dann gehen wir nur zu zweit.Мы с тобой одной крови http://ficbook.net/readfic/860527 Автор: vzmisha4 (http://ficbook.net/authors/319155) Описание: Примечания автора:
Разрешение получено для Trust in Twincest
«Я знаю, отчего ты не можешь заснуть ночью,
Achtung Нас всегда было двое. Всегда приятнее иметь два дубликата ключей, две пары носовых платков и две пары глаз, чтобы увидеть и услышать много больше – а точнее, ровно в два раза. Но потом я стал белым, а ты стал черным – с тех пор-то, наверное, все и началось. Где-то когда-то я читал о том, что от кровосмесительных браков рождаются дети со свиными хвостиками – кажется, то был Маркес, у которого, между прочим, все герои только и занимались, что кровосмесительством со своими тетками и сестрами. А со свиным хвостиком родился только один, в самом конце, но это погоды не сделало – не до того было уже героям столетней саги. Свиные хвостики – в сущности, не так уж плохо, просто это ненормально, хотя, наверное, не так ненормально, как иметь запасную версию себя. Впрочем, сейчас, когда мы стали такими, какими мы стали, идея о запасной версии неактуальна. А к счастью ли, к несчастью... Иногда мне хочется, чтобы ты заснул и не просыпался. Дней этак десять. Я знаю, как ты устаешь – взвинченная походка, замазанные кремом круги под глазами, чуть косящий левый глаз – у тебя так всегда бывает, когда ты совсем уж на последнем издыхании. Потерпи, братец. Потерпи, потому что больше нам ничего не остается. Знаешь, наша мама больше не может обсуждать своих детей с подругами. Ведь не о концертах же ей с ними говорить. Они всегда разговаривают о простых и понятных вещах: о школе – чем и почему одна лучше другой; о драках – кто, кого, и как наказать; о вечеринках – лишь бы не пьяный, лишь бы не беременна; об отметках, об экзаменах, о деньгах и о будущем. Нашей маме просто нечего сказать ни на одну из этих тем – ибо из школы мы ушли, денег как проблемы больше не существует, деремся мы разве что с Георгом и только в шутку, о вечеринках наших она, к счастью, ничего не знает, а о будущем нашем нам боятся намекать даже наши спонсоры. Мы так зависим от сиюминутной прихоти толпы, что в вечной погоне за популярностью даже не успеваем удивиться тому, насколько нас сломали. А сломали-то нас здорово. Сейчас мы бы заканчивали школу, готовились – скорее всего, через пень-колоду к экзаменам, пили пиво с друзьями, встречались с какими-нибудь одноклассницами, смотрели кино и читали книги. Мама, наверное, давно предпочитает не думать о том, что ее ненаглядные Билл и Том не осилили даже половину школьной программы по литературе, что у них совсем нет друзей – кроме неизменного Андреаса, который, впрочем, один заменяет их добрый десяток, и что у них совсем нет возможности взрослеть по-человечески. В то время, как все остальные подростки усиленно пытаются выдумать или отыскать свой истинный образ, мы изо всех сил пытаемся запихать себя в два строго определенных. Билл, нежная детка. Том, саркастический мачо. Да плюс с трогательной любовью друг к другу. В последнем они промахнулись больше всего. Мама, не читай наших интервью. Я знаю, ты не веришь им и смеешься над ними – но все равно. Не читай. Когда по телевизору показывают наши детские фотографии, я каждый раз ловлю себя на том, что пытаюсь вспомнить, или, на худой конец, придумать то время. Мы с тобой в картонной коробке. Мы на коленях у отчима. Мы в лодке с мамой. Господи, куда только они не забрались, какие только уголочки нашего сознания не вычистили, чтобы любая фанатка из Зимбабве могла полюбоваться на то, как тринадцатилетний Билли красит глаза или как угрюмый столь же тринадцатилетний Том сидит на толчке. Впрочем, какое это, нафиг, сознание, это одна сплошная ложь – хоть она и пытается изо всех сил стать правдой. Ложь эта мимолетна и незначима, но раздута людьми с большими кошельками до неимоверных – вот-вот лопнут – границ. Такая же ложь, как то, что у меня никогда не было постоянной девушки, или как то, что Билли начал красить глаза из-за того Хеллоуина. И все-таки, несмотря на всю лживость, я люблю наши детские фотки – там, где нам лет шесть-семь. Их меньше всего знают, там нечему особо умиляться, мы просто два одинаковых мальчика, совсем обычных. У меня родинка на щеке, у тебя – на подбородке, остальное идентично. Вот так вот было когда-то. Теперь я – соло-гитарист, самоуверенный секс-символ и воплощенная циничность. Ты – хрупкий солист, полудевушка-полуребенок, неизвестно по какой прихоти природы – предмет жарких снов девчонок со всего света. Мы круты, детка, о да, мы круты. Не обращай внимания, Билли, я просто очень уставший секс-символ, неимоверно уставший, совсем не катит, и все это – лишь невнятный поток сознания – так, кажется, говорят. У меня ведь точно такие же круги под глазами и легкое косоглазие. Просто кепки- удобная штука, все скрывают. Fertig Так вот, мы стали различаться. Белое-черное, тушь-дреды, трогательный взгляд – сексапильная усмешка. Каулитцы-каулитцы-каулитцы. Токио Отель в Лондоне, в Париже, в Москве, в Стокгольме. Фирменный пинок брата во время песенки In die Nacht. Фанатки с гипертрофированным материнским инстинктом – на сторону Билли. Фанатки которые хотят обратно на ручки с тех пор, как слезли с них в детстве – на мою. Помню, Дэвид очень смеялся первый раз, когда он приперся полупьяный в мой номер, над моим торопливым и ничего не соображающим со сна «Только Билла не надо так». Он говорил мне, «Ребенок, да у тебя запястья двумя пальцами можно с запасом обхватить – какой из тебя защитник? Снимаешь кепку – и ты еще большая девчонка,чем твой брат». Мне не было обидно, я даже готов был согласится, что кое в чем, он, возможно, и прав... Но он не спрашивал моего согласия в чем либо, он просто насиловал меня – уверенно, по-хозяйски, можно даже сказать – профессионально, если только это слово тут применимо, даже больно почти не было, было только глупо и противно. Именно тогда я почувствовал, что подписью в контракте – своей, размашистой, после аккуратной Билла – подписался на нечто большее, чем обязательство не слишком путать аккорды на сцене. Кстати, к Биллу он все-таки пришел. Не сразу, а месяца так через полтора, когда я нарочитым равнодушием и безволием – других методов я применить не осмеливался – таки достал его. Он пришел к нему, судя по всему, совершенно трезвый. Я слышал стук в соседний номер, четкий, напористый; слышал мелодичное «Одну секунду» брата. Дальше дверь открылась, слышались неразборчивые восклицания, какая-то возня – и леденящий душу крик – так, кажется говорят? Ну не знаю, как говорят, но, в общем, я ни разу не слышал, чтобы Билли так кричал. Дикая слабость в коленках не помешала мне вскочить, в три прыжка подлететь к двери и рывком распахнуть ее – на пороге стоял Билл, с совершенно безумным лицо, он буквально внесся в комнату, захлопнул дверь, срывая себе пальцы, дернул щеколду; а потом нырнул под стол, обхватил руками колени, прижался к стенке и в ужасе зашептал «Том, пожалуйста, подойди ко мне, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, мне страшно». Билл Каулитц, звезда обложек модных журналов, под столом, кто бы поверил. Том Каулитц, звезда номер два, не медлит ни секунды – и тоже под столом, обхохочешься. Только вот не смешно совсем. Мы там, наверное, час просидели, обнявшись. В дверь, по счастью, никто так и не постучал. Дэвид человек упорный, он всегда добивается своего. Об этом можно судить по нашим афишам на улицах всего мира, особенно если вспомнить, например, наши детские школьные записи. Контраст, знаете ли. Билли на уроке истории, на спине у которого приклеена бумажка «я девчонка» и Билли перед гостиицей, у которого выдирают волосы фанатки. Неизвестно, впрочем, что хуже. Когда он однажды в очередной раз сидел у меня в номере, сбежав от йостовских притязаний, он сказал задумчиво «а может, мне все-таки позволить ему? Так будет много... проще». Тогда я в первый раз в полной мере ощутил значение слова «сломать». Билл бесповоротно встал на путь к тому, чтобы быть сломанным. Это было кошмарно страшно осознавать. Я, кажется, заорал на него и даже пихнул в плечо – он упал на локти на кровать, поднял голову, посмотрел на меня своими огромными глазищами и спросил шепотом: - Тогда откуда у тебя эти синяки на шее? Я стиснул зубы, и сел рядом, спиной к нему – не смог смотреть в глаза. - Ты тоже решил, что так будет проще, - сказал он, почти спокойно, - ты ведь не завопил, как я, и не прибежал ко мне просить помощи. Он меня не понимал. Мой близнец, черт побери, не понимал меня. Я мучительно подбирал слова, пытаясь придумать, как объяснить ему то, чего не мог толком объяснить и самому себе. Наверное поэтому он, кстати, и не понимал. - Я не хотел, чтобы ты... – фраза повисла в воздухе, Билл не шевелился за мной, даже, кажется, не дышал. Я старался говорить ровно, но на следующих словах голос все-таки сорвало, - не хотел, чтобы ты знал. - Не доверяешь? - он по-прежнему говорил ровным шепотом, но я почти физически ощущал, как слезы текут по его лицу. - Боюсь за тебя, - единственное, что я мог сказать. Он вздохнул и обнял меня, стиснул руками – так никогда не могла даже мама, это было только наше с ним, одно на двоих ощущение, с самого детства. Я почувствовал вдруг, что он меня понимает, все-таки понимает, причем давно уже; и меня как будто что-то отпустило, стало легче дышать и захотелось, подобно ему, зареветь. В этот момент щеколда на двери вылетела и на пороге показался Дэвид. Los und lauf Я взглянул на Билла. Он застыл, руки его вцепились в мои плечи, его лицо было совсем близко, и оно буквально дышало ненавистью. Господи, да ведь мой брат никогда и никого не ненавидел... Даже в школе, после всяких обид и унижений, он никогда не ненавидел по-настоящему наших тупых одноклассников и, приходя домой, умывал заплаканное лицо, забывал про них и снова становился веселым. Сейчас же мне было страшно на него смотреть – он побелел, глаза сузились, губы сжались в одну тонкую полоску. Это было чужое лицо, не его... не мое... не наше. Я вскочил, торопливо отцепляя от себя руки брата. - Дэвид, - сказал я неуместно тонким голосом, - ты спятил. Он сгреб меня одной рукой и легко, как котенка, отшвырнул. - Сгинь, - почти ласково сказал он. Билл смотрел на него, не мигая. Я лихорадочно соображал, что делать. - Нет, - выходило что-то очень жалко, - давай я, а? Он просто уйдет, а ты меня... - Ха, - его улыбка была точно такой же, как перед фотокамерами, - не пойдет. Он боится меня, убегает от меня, злится. А ты – просто безвольная тряпка, кукла. Мне вновь захотелось зарыдать, громко и бессильно. От того, что я ничего не мог поделать. Оттого, что то, как я пытался спасти своего брата, действительно выглядело так, будто я тряпка, и ничего более. Дэвид действительно сумел обидеть меня, как бы не глупо и нелепо осознание этого было в подобной ситуации. Он не знал, через что мне пришлось переступить внутри себя, чтобы не искать утешения у Билла; а выходило так, будто я равнодушная шлюха, и все. Рыдать вдруг расхотелось, вместо этого где-то на дне всколыхнулась глухая злость. - Я уйду, ладно, - сказал я неожиданно даже для самого себя спокойно. Билл вздрогнул всем телом, но не переменил позы, - но через пять минут здесь буду все журналисты этого города. Представляешь завтрашние заголовки, Дэвид? – это прозвучало почти ехидно. Страшный удар сшиб меня с ног, дальнейшее я помню смутно – знаете, как в фильмах любят показывать – смещенное пространство, выплывающие из ниоткуда лица друзей и незнакомых людей, чьи-то голоса, доносящиеся как будто издалека. Отчетливо помню только дэвидово «не смей угрожать мне, тварь» и его ор, когда Билл вцепился в его лицо своим французским маникюром – на что-то хоть цацки сгодились. Кажется, после этого Дэвид швырнул его об пол, и тот, падая, зацепился за занавески, обрывая их вместе с карнизом, потому что грохот поднялся страшный. Громкий стук в дверь, втсревоженные лица Густава и наших охранников, какие-то вопросы – остальное окончательно смешалось в кашу, после чего наступило кромешное забытье. Я очнулся через несколько дней – а может быть, веков? Билл сидел рядом со мной. Наверное, я лежал в больнице, а он дежурил возле моей кровати часами – днями? Бледное лицо без косметики, круги под глазами, волосы, стянутые в хвост на затылке. Слева – яркое пятно синяка в пол-лица. Он улыбнулся уголками губ. «Привет», шепотом. В этот миг от сознания того, насколько сильно я люблю его, я снова провалился в мрак. Дэвида угораздило преподнести мне сотрясение мозга. Все было свалено на фанатов – Биллу пришлось пройти целую фотосессию, где его фингал освещали сотнями вспышек под всевозможными ракурсами, чтобы потом в модных журналах пустить статьи а ля «Звезда - жертва собственных поклонников», «Группиз братьев Каулитц – или любовь как оружие» и «Фанаткам стоит задуматься». Билл ничего не смог сделать, и ему пришлось выдержать все это с каменным выражением лица. Вот до чего мы докатились. Любовь как оружие. Любовь как, черт возьми, оружие. Здравствуйте, милые девушки. Билл сегодня не прийдет, он не в форме, его пытался изнасиловать его продюссер. Что? Нет, Том тоже не прийдет, потому что продюссеру его насиловать надоело, и он просто попробовал проломить ему черепушку. Очень эмо. Очень, очень, очень эмо. До свиданья, до новых встреч в эфире, мы поправимся и вновь будем играть для вас. Обязательно будем. Ко мне Дэвид больше не приходил. 4. Doch wenn wir gehen... Мама никогда не путала нас в детстве. Так обычно и бывает – родители своих близнецов прекрасно отличают. Папа, впрочем, в те редкие разы, когда навещал-таки наш дом, никогда и не пытался нас различать. Мы чинно сидели за столом и ужинали, мама с папой избегали смотреть друг на друга; потом мы с папой шли на прогулку – о, совсе не по своей воле, да и не по его тоже. Просто так было почему-то принято. Мы доходили до парка, он покупал нам по мороженому, или по сосиске с кетчупом – в зависимости от времени года – и возвращались домой. Мы с Биллом, конечно, не молчали, нам всегда было, что обсудить, особенно после этого тягостного ужина, где разговаривать совсем не хотелось- мы ведь прекрасно чувствовали, как напряжена мама. Мы болтали вполголоса, говорили про какие-то наипустяковейшие вещи, но скучно нам никогда не было. Отец, шагающий сзади и возвышающийся над нами, как угрюмый жираф, иногда прерывал нашу беседу дурацкими «Как дела в школе?» или «Не устали?». Мы наскоро отвечали ему что-нибудь и продолжали свой разговор. Один раз я слышал, как отчим сказал маме, «Этот увалень даже детей своих по именам не знает, зачем ты зовешь его раз за разом?». Мама неуверенно ответила, что он все-таки наш отец, и что грех было бы вести себя так, будто его нет в живых. Не знаю, может она и была права, но я никогда не воспринимал отца как отца, и мне было искренне наплевать, есть он или нет. И Биллу тоже. Хотя мороженое было вкусным, не спорю. В школе, в первых трех классах, нас мало кто отличал. По тому, кстати, различал нас человек, или нет, легко можно было определить его отношение к нам. Собственно таких, различающих, было всего четверо – Лиза, которой нравился Билли, Андреас – наш лучший друг и по сю пору, Инга, которой нравился я, и Петер, наш первый настоящий враг. Он безошибочно распознавал Билли и шел на все, чтобы сделать его жизнь невыносимой. Именно Петер разболтал всем, что Билл плакал во втором классе после физкультуры из-за разбитой коленки. Как ревел сам Петер, после того как я узнал об том, знает только сам Петер, к сожалению. Именно Петер, когда Билли проколол себе бровь в пятом классе, и первый раз пришел так в школу, подскочил к нему и, заорав свое стандартное «девчонка», дернул за колечко так, что целый ручеек крови побежал вниз по его глазу. Тогда я не успел даже рот открыть, как к Петеру подскочила Лиза, достигшая к тому времени изрядных размеров, и отчаянным ударом сломала ему носовую перегородку. Оттирать разнообразие кровавых пятен с полу в тот день пришлось мне, так как мы с Биллом дежурили, а его, естественно, отправили домой. Кровь Петера мне хотелось обвести кружочком и подписать «Так будет всегда, если ты не отвалишь, козел», но я сдержался, проблем с учителями нам тоже хватало. К тому же - велика честь... Андреас, позвонивший вечером, посочувствовал насчет брови, а потом сказал, запинаясь, «Знаешь, это и впрямь малость... по-девчоночьи выглядит». Я на мгновение задохнулся, трубка неприятно холодила мне ухо. Громко тикали часы, Андреас шумно дышал на том конце провода. На следующий день я проколол губу. Мама устроила целую истерику, но отчим неожиданно встал на нашу сторону. Нам было тогда десять, мы только начинали играть, и хоть какой-нибудь сценический образ был решительно необходим. Мама считала, что сверлить в лице дырки - вовсе не обязательный атрибут этого самого образа, но отчим сумел ее переубедить. Главным аргументом, пожалуй, стало то, что дырки это довольно быстро зарастают, если не носить сережек. Через некоторое время у меня появились дреды. Я специально отращивал волосы, с трудом избегая походов к парикмахеру; и вот, наконец, мои волосы стали именно такими, какими мне хотелось их видеть. Мне казалось, это придает мне вид очень крутого гитариста, чуть не хард-рокера. Билли, скептически глядя на меня, говорил, что такие «какашки на голове» он заведет только через свой труп. Зато после этого я уржался, глядя, как он с важным видом сидит с пакетом на голове, ожидая, пока краска впитается; это было буквально через пару дней после того, как я сделал дреды. Он сидел, я ржал, пока, наконец, он не встал и не удалился, все с тем же царственным видом, в ванную, откуда некоторое время не доносилось ни звука. Я уж решил, что волосы стали ярко-оранжевыми или вовсе отвалились, а он утопился с горя в раковине - как вдруг дверь распахнулась, и он появился на пороге. Некоторое время мы молчали. - Билл Каулитц, - протянул он руку и улыбнулся. - Выпендреж века, - фыркнул я, пожимая ее. Но ему чертовски шло. dann gehen wir nur zu zweit. Когда я играю на гитаре, то часто замечаю, как ты смотришь на мои руки. Эти пальцы – они такие же, как твои, но ты не умеешь ловко брать аккорды и перебирать струны. У тебя возникает очень странное чувство, я знаю. Тебе нравится смотреть, несмотря на то, что самую чуточку тебя все это пугает. Но я ведь не умею петь, Билли, точнее, никогда не пытался и не хотел, и теперь наши голоса различаются на целую октаву, наверное. Максимум, что я выдаю – «Wo sind eure Hande?» вместе с Геогом и Густавом на концертах. Но я бы никогда не решился солировать перед толпой, как ты, вбирать всей поверхностью тела эйфорию, идущую от нее и улыбаться от уха до уха. Это – твое. Я предпочитаю обниматься со своей гитарой, уходя в себя и лишь изредка поднимая глаза, чтобы улыбнуться-удивиться. Сколько же все-таки народу приходит посмотреть на нас, Билли... Меня изумляет это каждый раз, а перед глазами, как это ни смешно, всплывают школьные лица. Лицо нашей учительницы по музыке, которая уверяла нас, что наши песни – сплошной шум, и ничего толкового из нас не выйдет. Лицо Огюста из параллельного класса, который говорил, что такую музыку и за деньги никто не придет слушать. Лицо Петера, опять таки... Сейчас, по прошествии нескольких лет, я начинаю понимать, что Петер, по всей видимости, был попросту безнадежно влюблен в Билла, и чуть ли не с младших классов, но, будучи не в силах признаться в этом даже самому себе, старался доводить нас, как только мог. Биллу доставалось особенно жестко. Петер высмеивал его на уроках и на переменах, крал у него тетрадки, запирал в пустых классах, грозился избить – хотя после того случая с пирсингом ни разу физической боли ему не причинил. Я даже в чем-то благодарен Петеру. Он сделал нас... сильнее, что ли. И в тоже время именно он приложил, сам того не ведая, немало усилий к тому, чтобы сделать нас с Биллом разными. Глядя, как Билл очередной раз сдерживает слезы под издевательский хохот этого белобрысого ублюдка, я почти физически ощущал, как во мне растет потребность защитить. Помочь. Спасти. Ich werde kommen und dich retten, Bill. Билл же замыкался в себе, он всегда предпочитал отмалчиваться и уходить, по возможности. К концу восьмого класса он перестал разговаривать со всеми нашими одноклассниками, кроме Андреаса. Тогда было особенно тяжко. В моду вошло быть заклепанным в железо хулиганом в тяжелых ботинках, и даже верные нам с самого начала Лиза с Ингой переметнулись, так сказать, на вражескую сторону. Возможно, потому, что устали ждать. И если я, в моих широких штанах и черных очках, еще мог, в принципе, расцениваться, как человек, то Билл, как никогда похожий на девчонку, с его-то тоненькой шейкой и трогательной челкой, служил просто идеальной мишенью для насмешек и издевок. А я... я не мог перестрелять их всех, поэтому я просто был с ним, настолько, насколько мог. В память раз и навсегда врезался один случай. Билл в тот день должен был ехать на очередной конкурс сразу после школы – поэтому он решился прийти туда с макияжем, чего раньше себе никогда не позволял. Мы пришли в школу довольно рано, до урока было еще минут пятнадцать. Я отошел в туалет и, возвращаясь, встретил по дороге Андреаса; тот начал рассказывать мне какую-то забавную историю – так, смеясь, мы и вошли в класс. Внутри, почти сразу возле двери, стояли Петер с компанией, они ржали, как лошади, показывая на что-то пальцами и отпуская свои обычные тупые шуточки. Я настолько привык не обращать на них внимания, что продолжал слушать Андреаса, а он как раз заканчивал свою историю. «И в итоге оказалось, что журнальчик-то он забыл на кухонном столе» - я так и покатился со смеху, аж слезы на глазах выступили - я представил себе лицо мамы этого растяпы, обнаружившей свеженький плейбой на месте своего привычного «Огород на заднем дворике». Я согнулся от смеха пополам, дреды упали на лицо, затем вскинул голову – и увидел его мученические глаза. Для него, сидящего за партой в глубине класса, это выглядело так, будто я вместе с дружками Петера смеялся над ним. Он не смотрел на Петера, не смотрел на Андреаса – он смотрел только на меня, совершенно непередаваемым взглядом – так, наверное, смотрели спутники Христа на Иуду, если б я еще хоть что-нибудь понимал в религии. Он не плакал, он только смертельно побледнел, и я увидел вдруг, сквозь всю его тушь и тени, сквозь все его побрякушки и укладку – его, его настоящего, кошмарно испуганного ребенка, у которого на глазах только что небрежным жестом разрушили весь мир, и который попросту не знает, что сделать в следующий момент времени. Я смотрел на него, наверное, всего секунду, но ее мне с лихвой хватило, чтобы столь же кошмарно испугаться самому. Каким-то образом я оказался подле него; я схватил его в охапку, стиснул, угодив губами прямо в уложенные волосы за ухом, и зашептал что-то - бред какой-то, нечто вроде «нет, нет, нет, я не с ними, все хорошо, успокойся». Со стороны это, наверное, выглядело крайне нелепо – Билл за партой, я, на коленях, на полу, тетрадки рассыпаны, волосы перепутаны, вцепились друг в друга – как будто тонем оба. И, главное – вроде бы ни с того, ни с сего. Они даже замолчали. Андреас, который так и не понял, в чем дело, в неподдельном изумлении уставился на нас – раньше мы даже близко такого на публике не допускали, да и с ним тоже. Нам и самим через несколько секунд, когда очухались малость, стало неловко. Мы осторожно отцепились друг от друга и синхронно повернулись в Петеру; и, могу поклястся, на наших лицах в этот момент было совершенно одинаковое выражение презрения. Тут вошла учительница, и никому не пришлось придумывать, что сказать. Петер весь день потом ходил мрачнее тучи и так и не нашел подходящего случаю оскорбления. Если мне и есть, чем гордится в этой жизни, так это тем, что я ни разу не предал тебя, Билл. Пафосно звучит, знаю, но это важно - пожалуй, в принципе важнее всего. Ни одной секунды я и помыслить не мог, чтобы встать рядом с теми, кто издевается над тобой. Благодарю бога, небеса, Союз Наций и Диснейлэнд за это. Ведь с таким пятном на совести я попросту не смог бы жить. Мы бы оба не смогли. Я говорю, что во время концертов вспоминаю школьные годы, вовсе не потому, что я столь мстителен и мелочен, что до сих пор посвящаю свою жизнь эдакому реваншу. К счастью, это не так. Просто меня раз за разом поражает контраст между той жизнью и этой. И мне до сих пор кажется, что какой-нибудь Петер может прийти к нам и обидеть моего Билли. А мне надо будет собственными силами защищать его - и, ни тени сомнения – я сделаю это, чего бы мне это не стоило. 6. Und auch wenn das Schicksal uns zerreist... У тебя очень тонкие ключицы, братец. А еще я думаю о том, как же здорово, что мне не надо в этой жизни искать понимания. Все ищут вторую половинку – кого-нибудь, с кем не надо было бы все разжевывать, и кто ловил бы смысл с полуслова. А нам с тобой этого не надо – у нас даже вопроса такого никогда не возникало – потому что нам и полуслов не нужно. Я просто знаю, что есть ты, и ничего надежнее этого ощущения у меня в жизни нет. Мы можем читать разные книги, ездить в разные страны, общаться с разными людьми – но когда мы встретимся вновь, нам не придется растолковывать друг другу ничего, чтобы просто понять: он здесь, со мной, все по-прежнему, мы вместе. Наше взаимопонимание было достигнуто в тот момент, когда мы пришли в этот мир, раз и навсегда. У тебя очень мягкие губы, братец. Я тоже, как и все люди, всю жизнь стараюсь стать лучше; но мне это дается чуточку легче – ведь мы идем с тобой по этому пути – вместе, бок о бок, плечом к плечу, я – с тобой, а ты – со мной. У тебя совсем бездонные глаза, братец. Мне кажется, с нами случится что-то очень хорошее. Мне всю жизнь так казалось, и я до сих пор верил в это, и всегда буду верить. Что-нибудь совсем особенное – никому и не снилось. И я не буду смотреть на синяки на твоих запястьях, и я не буду замечать эти царапины на твоей спине, и я не буду спрашивать тебя ни о чем – сейчас нам не нужна реальность, она вне нас, пусть подождет по ту сторону двери, ведь сейчас просто тихая ночь, и я просто лежу рядом с тобой, и вижу, как мерцает свет из окна от проезжающих мимо машин и от уличных фонарей в твоих глазах, в этих самых, в бездонных, и всем нутром чую то самое, близнецовое – то, что бумаге не поддается... 
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|