Сказка «Царевна-лягушка» и повесть М.Булгакова «Роковые яйца».

Неёлов Е.М.

[http://www.philolog.ru/filolog/intertex.htm]

<…>

Что такое с «детской» точки зрения повесть «Роковые яйца»? Это, конечно же, сказка, но не старинная, а современная (ведь именно как сказку легче всего пересказать ребенку фабулу «Роковых яиц», не фальсифицируя ее, чего невозможно добиться при подобном пересказе романов Толстого или Тургенева).

Этот наивный, безусловно, детский, простой взгляд на булгаковскую повесть, тем не менее, позволяет увидеть в произведении новые, и не простые смыслы, которые скрывает лежащий на поверхности социально-сатирический (у некоторых критиков становящийся прямолинейно-политическим) план содержания произведения.

Утверждение о том, что «Роковые яйца» – сказка, можно понимать не только как метафору (переводящую «взрослое» в «детское»), не только как указание на научно-фантастический аспект текста, обусловленный творческой перекличкой М.Булгакова и Г.Уэллса, но и в точном, то есть, фольклорном смысле слова.

В историческом пространстве русской культуры детский взгляд на вещи неизменно актуализирует фольклорную архаику, ибо сказка, как нам уже приходилось писать, всегда сопричастна народной Судьбе и детской Душе.

В этом смысле повесть Булгакова рассказывает не только о гениальном профессоре Персикове и пламенном, но недалеком революционере Рокке, но еще, а, может быть, и, прежде всего – о Лягушке. Различного рода упоминания об этом земноводном столь многочисленны, что образуют особую лейтмотивную тему лягушки, проникающую и в сферу лексики – ведь даже телефонная трубка, как об этом не раз говорится у Булгакова, неизменно «квакает».

Образ Лягушки и горячая любовь Персикова ко всем представителям этого славного племени сразу же вызывает в памяти самую главную лягушку в истории отечественной культуры – героиню одной из лучших русских сказок. Собственно, косвенно это отмечено в критике. Е.А.Яблоков, вспоминая слова одного из персонажей повести – «лягушка жены не заменит»[1], обнаруживает в «Роковых яйцах» «отголосок сказки о царевне-лягушке»[2]. Как нам кажется, это не просто отголосок, а почти прямая (а если учитывать вариативность фольклорного текста, то – без оговорок – прямая) цитата из «Царевны-лягушки». При первой встрече с суженой Иван-царевич «призадумался, заплакал: «Как я стану жить с лягушей?»[3] Печаль Ивана, в начале не сумевшего разглядеть волшебную сущность героини, понятна – ведь «лягушка жены не заменит».

Возникает своеобразный диалог текстов: «когда в читательском сознании встречаются разные книги, то они могут наглухо замкнуться в себе, как бы не замечая друг друга, а могут и вступить в диалог, обнаружить свою родственность (о которой авторы и не подозревали) и зазвучать по-своему»[4].

Булгаковская повесть и афанасьевский сборник русских сказок естественно встречаются в сознании читателя, смотрящего на тексты «детским» взглядом. Иными словами, возникает прочная интертекстуальная связь «Роковых яиц» и фольклорной волшебной сказки «Царевна-лягушка».

Ключевой здесь является сцена, по сути дела, открывающая после интродукции (1 глава) действие:

«Там, на стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп.

– Очень хорошо, – сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа.

( ... )

Лягушка тяжело шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: «сволочи вы, вот что ...» (49-56).

Понять интертекстуальную связь этого эпизода с фольклорной волшебной сказкой нам поможет текст-посредник. На роль такого посредника прямо-таки просится одно из ранних стихотворений Юрия Кузнецова «Атомная сказка», по-новому пересказывающая фольклорный сюжет:

Эту сказку старинную слышал

Я уже на теперешний лад,

Как Иванушка во поле вышел

И стрелу запустил наугад.

Он пошел в направленьи полета

По сребристому следу судьбы.

И попал он к лягушке в болото,

За три моря от отчей избы.

– Пригодится на правое дело!

Положил он лягушку в платок.

Вскрыл ей белое царское тело

И пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала.

В каждой жилке стучали века.

И улыбка познанья играла

На счастливом лице дурака.[5]

Не правда ли, это стихотворение представляется чуть ли не прямым поэтическим переложением сцены с «научным» убийством лягушки в булгаковской повести и в то же время лирическим комментарием, выявляющим нравственный смысл отмеченного нами эпизода? Неизвестно, сознательно или нет это сделал поэт, но в нашем случае это не важно – важен сам факт интертекстуальной связи, возникающей между фольклорной «Царевной-лягушкой» и «Роковыми яйцами» благодаря тексту-посреднику – «Атомной сказке» Ю.Кузнецова.

В этом контексте вся булгаковская повесть может быть понята как рассказ о том, что было «после сказки». Прав Е.А.Яблоков, хотя и мимоходом, в примечании, но отмечающий, что все происходящее в повести Булгакова «может быть воспринято как отмщение за жизнь «распятой» лягушки»[6].

Такое прочтение «Роковых яиц», близкое детскому сознанию, для которого судьба Лягушки важнее научных и социальных проблем эпохи[7] (ибо ребенок интуитивно «знает», что эти проблемы преходящи, а невинная смерть существа, замученного во имя решения этих проблем, – нет), позволяет увидеть в «Роковых яйцах» превращение сказки в антисказку. Антисказками в фольклористике называются сказки, «которые заканчиваются трагически, в противовес обычному и определяющему жанр счастливому разрешению конфликтов», причем они, в отличие от традиционных жанровых форм, «разыгрываются в мире реального опыта»[8].

Именно так – в мире реального опыта – разыгрывается действие «Царевны-лягушки» в булгаковской повести, которая, таким образом, в числе прочего предстает перед нами как некое инобытие классической русской сказки «Царевна-лягушка», превращающее добрую старую сказку в современную страшную антисказку. Поэтому за многими образами и сюжетными коллизиями повести как бы смутно проступают очертания фольклорно-сказочных образов и мотивов, но претерпевших уже инверсию.

Прежде всего, это относится к Персикову и Рокку, которые, являясь главными действующими лицами «Роковых яиц», функционально восходят (в контексте сопоставления повести и сказки) к архитепической фигуре главного волшебно-сказочного героя – Ивана-дурака (Ивана-царевича). Персиков и Рокк перераспределяют функции фольклорного протообраза: Рокку не хватает «полцарства», Персикову, – условно говоря, «царевны». Такая процедура перераспределения, как нам уже доводилось отмечать, типична для поэтики научной фантастики. К примеру, в «Аэлите» Толстого Лось и Гусев тоже связаны с фольклорным протообразом Ивана-царевича: «Гусеву не хватает «полцарства», Лосю – «царевны» (эти сказочные ценности <...> не сводятся к бытовому, буквальному их пониманию, они представляют собой сложные символы, выражающие народные идеалы). Цель всех странствий и усилий волшебно-сказочного героя (царевна и полцарства) перераспределяются и героям романа, архитепически связанным со сказочным героем, достается то, что соответствует логике их характеров»[9]. Но Лось и Гусев составляют вместе, пусть и маленький, но коллектив, что соответствует поэтике жанрово-обусловленной литературной фантастики, а Рокк и Персиков, ненавидя друг друга, действуют в одиночку. И это полностью меняет смысл их действий в сравнении с архитепически заданным[10]. Герои, восходящие к сказочному Ивану-царевичу, оказываются (хотя один из них, Рокк, в совхозе даже живет во «дворце») всего-навсего лишь «антицаревичами», порой, - даже пародиями на сказочного героя.

Еще один пример инверсии архитепического фольклорно-сказочного смысла дает сцена гибели жены Рокка Мани. Она иронически, но в то же время вполне серьезно (этому способствует натурализм сцены) переосмысливает один из типичных фольклорно-сказочных мотивов: герой на берегу моря-окияна спасает от Змея прекрасную Марью-царевну. У М.Булгакова море-окиян сжимается до размеров пруда, от царевны, превратившейся в толстую тетушку, остается только сказочное имя, да и то в фамильярно-бытовой форме, а царевич, ставший «антицаревичем», вместо боя со Змеем «оторвался наконец от дороги и, ничего и никого не видя, оглашая окрестности диким ревом, бросился бежать» (99). Ирония, очевидная при интертекстуальном (в сопоставлении с фольклорно-сказочной традицией) чтении «Роковых яиц», сталкиваясь с натурализмом изображаемого, порождает эффект, который можно обозначить так: «смешно и страшно». Этот эффект, как можно полагать, присущ всей фантастике М.Булгакова, с наибольшей силой проявляясь в «Собачьем сердце»[11].

Наконец, центральный фольклорно-мифологический образ-мотив яйца, проходящий через все произведение, также способствует ощущению сказочности булгаковской повести. Подобный анализ архаической семантики этого образа-мотива, творчески переосмысленный Булгаковым, потребовал бы объема чуть ли не монографии, поэтому просто отметим, что то размытое световое пятно, в котором Персиков обнаружил свой «красный луч», тоже весьма напоминает яйцо. Причем «луч этот был ярко-красного цвета и из завитка выпадал, как маленькое острие, ну, скажем, с иголку, что ли» (53). Сравненье с иголкой сразу же вызывает в памяти волшебно-сказочное яйцо, внутри которого находится иголка, и в котором спрятана смерть Кощея. И это привносит в социально-сатирическую символику «красного луча» новые, более глубокие, «вечные» смыслы.

Интертекстуальная связь булгаковской повести и русской сказки, которую мы попытались обнаружить, с одной стороны, еще раз демонстрирует устойчивое присутствие архетипа «Царевны-лягушки» в русской литературе (впервые этот волшебно-сказочный сюжет входит в литературу в 16 веке, в знаменитой «Повести о Петре и Февронии»[12], проявляясь затем в творчестве многих писателей), с другой, - наглядно показывает эвристическую ценность простого, «детского» взгляда на «взрослые» произведения. Такой взгляд эффективен, конечно, лишь в то случае, если произведение дает, как это происходит на рубеже 21 века с романами и повестями М.Булгакова, то или иное основание для подобного взгляда. Но если такое основание есть, «детский» взгляд способен заметить то, что не увидит «взрослый».

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Булгаков М.А. Собрание сочинений в пяти томах. Т.2. М., 1989. С.86. (Далее ссылки даются в тексте).

[2] Яблоков Е.А. Мотивы прозы Михаила Булгакова. М., 1997. С.24.

[3] Афанасьев А.Н. Народные русские сказки в трех томах. Т.2. М., 1985. С.260-261.

[4] Неёлов Е.М. Шариков, Швондер и Единое государство (о фантастике М.Булгакова и Е.Замятина)//Булгаков М. Собачье сердце. Роковые Яйца. Похождения Чичикова; Замятин Е. Мы. Сказки. Петрозаводск, 1990. С.369.

[5] Кузнецов Ю. Золотая гора: Стихотворения и поэмы разных лет. М., 1989. С.58.

[6] Яблоков Е.А. Мотивы прозы Михаила Булгакова. С.173. Прим.47. Е.А.Яблоков ссылается на утверждение Б.М.Гаспарова: «Новая жизнь, созданная Персиковым как следствие казни-распятия лягушки, оборачивается выходом на свободу сил разрушительного хаоса». (Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы: Очерки русской литературы 20 века. М.,1994. С.98.)

[7] Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить детскую сказку Б.Заходера «Серая Звездочка», ее взрослую оценку сугубо «взрослым» критиком Ю.Селезневым в статье «Если сказку сломаешь» (О литературе для детей. Вып.23. Л., 1979.) и полемику И.П.Лупановой с Ю.Селезневым в ее известной работе (Лупанова И.П. Современная литературная сказка и ее критики (заметки фольклориста)// Проблемы детской литературы. Петрозаводск, 1981.)

[8] Moser-Rath E. Antimarchen// Enzyklopadie des Marchens. Bd.1 Lief.3. Berlin-New York, 1976. S.609-610.

[9] Неёлов Е.М. Волшебно-сказочные корни научной фантастики. Л., 1986. С.157.

[10] Подробнее о герое-коллективе и герое-одиночке см. нашу статью «Все вместе» в данном сборнике.

[11] Эффект «смешно и страшно» сближает эстетику М.Булгакова со стихией древнерусского «смехового мира», для которого указанный эффект весьма значим.

[12] См.: Неёлов Е.М. «Повесть о Петре и Февронии» и «Царевна-лягушка»// Рябининские чтения’95. Петрозаводск, 1997. С.177-183.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: