О.Г. Дилакторская. Фантастическое в повести Н.В. Гоголя «Нос»

Изучение фантастики повести Гоголя «Нос» шло в литературоведении в разных направлениях. Во-первых, установлен широкий литературный контекст мотивов повести, являющихся своеобразным художественным откликом на «злободневные разговоры и бойкие литературные темы». ¹ Во-вторых, определен предмет приложения фантастики — социальность, ее метод — реалистический, ² ее функция — сатирическая. ³ В-третьих, положено начало изучению поэтики фантастического, обращено внимание на «принципиальное изменение, которое потерпела традиция»: Гоголь продемонстрировал в «Носе» переосмысление романтической фантастики, её художественных приемов в целом, открыто их пародируя. ⁴

В науке стало «общим местом» отмечать связь фантастики петербургских по­вестей с реальным бытом, видеть в этой связи особенность их поэтики. ⁵

Тем не менее вопросы, как бытовой материал соприкасается с художественным текстом, как «играет» в нём, какую роль выполняет в построении фантастического сюжета, поставлены не были. Более того, бытовой материал, использованный в построении сюжета «Носа», не выявлен, поэтому и не возникла про­блема соотнесенности бытового факта и художественного текста, их взаимодей­ствия, художественной интерпретации бытового поведения. ⁶

Быт в его многообразном, многоликом выражении становится не столько фоном повести, чем-то внешним по отношению к развитию сюжета, к развитию характера героев, т. е. за чертой сюжетного действия, сколько именно входит внутрь сюжета, определяет сущность характеров героев, их поведение, их сознание, определяет своеобразие повествования, делает по­нятным многозначность смыслов, скры­вающихся за подчеркнуто обытовленными явлениями, показывает, как со­циальный контекст становится художе­ственным текстом.

Повесть о чиновнике, в которой сатирически провозглашается «апофеоза» чину, пропитана разнообразными аллю­зиями, прежде всего вызванными указами унифицированного Свода законов Россий­ской империи 1835 года. Особое влияние этого Свода на русскую жизнь, чинов­ничью среду породило социальное явле­ние времени. Беспоместные дворяне, слу­жащие чиновниками, но не способные выдержать необходимый экзамен по все­мирной истории и математике на чин коллежского асессора, по закону могли все же составить выгодную карьеру, ре­шившись «быть Аргонавтами, скакать на почтовых в Колхиду за золотым ру­ном, то есть на Кавказ за чином коллеж­ского ассесора». ⁷ Одно могло остановить их чувство честолюбия: мысль о тифлис­ском кладбище, которое получило назва­ние «ассесорского». ⁸

Бытовой опыт освоения Свода законов в жизни в литературе преломился отра­женным светом. Это заметное социальное явление получило разные интерпретации в произведениях Булгарина и Гоголя: булгаринский чиновник испугался тифлисского кладбища, а гоголевский Пла­тон Кузьмич Ковалев, напротив, именно на Кавказе получил желаемое. В этой связи важно вспомнить, что имя героя — Платон — означает «широкоплечий, пол­ный», ⁹ герой Гоголя — здоровяк, выдер­жавший невзгоды кавказского климата.

Писатель представляет своего героя как кавказского коллежского асессора. ¹⁰ В Своде законов сказано: «Для преду­преждения недостатка! в способных и до­стойных чиновниках. . . в Кавказской области. . . чиновникам, туда опреде­ляющимся, даруются исключительные права и преимущества». ¹¹ А именно такие: пожалование в следующий чин без оче­реди; пожалование в чин восьмого класса, дающий право потомственного дворян­ства, — коллежского асессора — «без испытаний и аттестатов, требуемых от прочих гражданских чиновников» (Свод, с. 106). Сказать о Ковалеве: «кав­казский коллежский асессор» — значит вскрыть некую двусмысленную неполно­ценность героя как государственного чи­новника, открыть игру разных планов в характеристике Ковалева — прямого и мнимого, законного и незаконного, обще­значимого и составляющего исключение.

Еще одна привилегия для кавказского коллежского асессора, указанная в по­становлениях, раскрывает читателю со­циальное благополучие героя и причины его самодовольства: таким чиновникам увеличивали пенсион или жаловали земли «по уставу о пенсиях» (Свод, с. 117). Наконец, Свод законов объясняет немотивированность поведения майора в сю­жете повести. В уставах для кавказского чиновника было определено «сокращение срока на получение ордена Святого Владимира IV степени» (Свод, с. 117): в сюжете повести Ковалев покупает орденскую ленточку, хотя, как сказано, «он сам не был кавалером никакого ордена» ( III , 75). Оказывается, что Свод законов и его непосредственное прямое воздействие на реальную жизнь — скрытый пародируемый план в произведении Гоголя.

Нельзя сказать, что соотнесение текста повести со Сводом законов было бы произвольно. Автор определил героя как чиновника по юстиции.

В этой связи можно вспомнить и другого героя Гоголя — чиновника из пьесы «Утро делового человека», начинающего свой день чтением Свода законов. И героя Булгарина — Панкратия Фомича Тычкова, подъячего, недовольного появлением нового Свода, прекращающего его «левые» доходы при помощи крючкотворства. ¹² По Булгарину, новый Свод — благодеяние, «свет законности», по Гоголю — еще один способ порождения авантюриста и честолюбца.

Ковалев, использовав одно исключение из правил, став коллежским асессором без специального образования, знал и о другом исключении: преимущество военных перед гражданскими чиновниками. В николаевскую эпоху, как пишет Е. Карнович, на практике установилось что «военнослужащие, имевшие чины майорские и выше, переименовывались в соответственные этим чинам гражданские чины. . . В общественном мнении военная служба в ту пору считалась гораздо почетнее гражданской». ¹³ (Курсив мой, - О. Д. ).

Как известно, гоголевский герой никогда не называл себя коллежским асессором, но всегда майором ( III , 53). Во-первых, по понятиям времени это престижно, так как поднимает героя в общественном мнении, во-вторых, комически девуалирует характер Ковалева. Знаменательно, что подобное социально-бытовое поведение провоцировалось законами «В разных чинах гражданские чиновники. . . уступают место военным, хотя бы кто из них по времени пожалования в тот чин был старее» (Свод, с. 119). В этом же указе специально оговорено: «Запрещается гражданским чиновникам (герой именно гражданский чиновник, — О. Д. ) именоваться военными чинами (Свод, с. 119). Оказывается, что легкомыслие Ковалева может быть расценено как нарушение закона, как самозванство, как преступление против государственных постановлений, что влекло наказание, расправу. Это нарушение в повести Гоголя комически карается: у карьериста сбегает нос. Ковалев сетует: «За что это такое несчастье? Будь я без руки или без ноги — все бы лучше. . . но без но ca . . . гражданин не гражданин» ( III , 64), ( т. е. герой оказался в положении человека без прав, вне гражданства. Нос пропадает не патриотично, не по-дворянски: «пусть бы уж на войне отрубили, или на дуэли» ( III , 64), — тогда бы можно было объяснить увечье защитой отечества и претендовать на определение «в гражданскую службу раненых офице­ров, состоящих в ведомстве Комитета. . .» (Свод, с. 46). Горе, досада героя происхо­дят оттого, что он не может использовать этот пункт закона в своих интересах: нос пропал «ни за что, ни про что, пропал даром, ни за грош!» ( III , 64). Напротив, отсутствие носа грозит ему служебными неприятностями, убытками, срывает его планы стать вице-губернатором или экзекутором. В том же указе категорически запрещалось брать на службу калек, у которых: «. . .б) болезненное положение, хотя и не от ран происшедшее, но по неизлечимости не дозволяющее всту­пать в какую-либо должность; в) явный недостаток ума; г) дурное поведение» (Свод, с. 47). Все, тщательно скрываемое героем, вдруг обнаруживается, стано­вится явным, его «пасквильный», «пре­глупый», безносый вид намекает на недо­статок ума и на дурное поведение, ком­прометирующие чиновника. И по закону, как оказывается, эти причины столь важны, что карьера героя — под угрозой краха.

Автор-повествователь иронически удивляется: «Как Ковалев не смекнул, что. . . объявлять о носе. . . неприлично, неловко, нехорошо!» ( III , 73). В повести обыгрывается и мотив дурного поведения. «У порядочного человека не оторвут н oca , — заявляет частный пристав, — много есть на свете всяких майоров, ко­торые. . . таскаются по всяким непри­стойным местам» ( III , 63). Автор-повество­ватель эмоционально подтверждает свое полное согласие с мнением частного при­става: «То есть не в бровь, а прямо в глаз!» ( III , 63). И сразу вслед за этим в тексте возникает тема оскорбленного чина и звания, а не личности героя, т. е. игра мнимых смыслов.

Таким образом, государственные по­становления как бытовой факт эпохи помогают уточнить психологию карьериста, охваченного общей болезнью времени, «электричеством чина», понять «поэтику чина», ¹⁴ мотивы поведения героя, причины отклонения от норм естественности, коре­нящиеся в самой действительности с ее несообразностями. Получается, что как бы пособниками этого социального недуга были правительственные законы, насаж­дающие чиноманию и даже вынужденные сдерживать ненормальное увлечение чиносамозванством рядом ограничений и штрафов (Свод, с. 120—121). Свод зако­нов как бытовой факт присутствует в по­вести как бы в «снятом» виде, распыляясь мелочью деталей, связанных, однако, главной темой сюжета — темой чина.

В фантастике «Носа» всюду ощущается реальность подтекста, его генетические бытовые корни. Бытовая деталь позволяет расшифровать поэтику числа в повести, а в связи с этим логику поведения героя.

Ковалев обнаружил свою пропажу 25 марта (в черновых редакциях было «23 числа 1832», в другом месте: «сего фев­раля 23 числа» ( III , 380—381)). Назван­ное число вызывало у современников со­циальную ассоциацию. День Благове­щенья — официальный праздник, в который российский чиновник государствен­ным указом обязывался быть в церкви на богослужении в приличном виде с тем, чтобы засвидетельствовать свою предан­ность и благочиние правительству. В Пе­тербурге таким официальным и в то же время всем доступным культовым соору­жением был Казанский собор. В указе сказано: « В праздничной форме быть у божественной службы в присутствии их императорских величеств 25 марта, в день Благовещенья, у Всенощной в Вербную субботу, в Вербное воскресенье. . .» ¹⁵ (Курсив мой, — О. Д. ). Вот почему 25 марта свой нос герой должен был встре­тить в Казанском соборе. Их встреча полна злободневного содержания. П. А. Вязем­ский, делясь с А. И. Тургеневым впечат­лением от чтения Гоголем «Носа», хорошо понимал смысл этой встречи, зная культ иерархических отношений в чиновничьей среде, закрепленный в уставах и быту: «В последнюю субботу читал он нам по­весть об носе, который пропал. . . и очу­тился в Казанском соборе в мундире ми­нистерства просвещения. Уморительно смешно. . . Коллежский асессор, встретясь с носом своим, говорит ему: „Удивляюсь, что нахожу вас здесь, вам, кажется, должно бы знать свое место”». ¹⁶ В повести Гоголя обыгрываются узаконенные формы чиновничьего поведения. Именно 25 марта, когда все должно быть на своем месте, облик Ковалева не соответствует букве закона. Следовательно, паника героя вызвана еще одним не­соблюдением законоположения. Так ука­занный день раскрывает не только по­этику числа, но и связанную с ним по­этику чина.

Кроме предметно закрепленных в под­тексте, но прямо не указанных бытовых фактов в повести есть случай открытого цитирования: «. . .недавно. . . занимали публику опыты действия магнетизма. Притом, история о танцующих стульях в Конюшенной улице была еще свежа. . .» ( III , 71). Действительно, происшествие в Конюшенной случилось в 1833 году. ¹⁷ О нем оставили записи современники Го­голя. У П. А. Вяземского читаем: «Здесь долго говорили о странном явлении в доме конюшни придворной: в доме одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, ки­дались в потолок, призывали свидетелей, священника со святой водой, но бал не унимался». ¹⁸ В дневниках А. С. Пуш­кина сказано об этом же: «В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих к при­дворной конюшне, мебели вздумали дви­гаться и прыгать; дело пошло по началь­ству. Кн. В. Долгорукий снарядил след­ствие. Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. . . N сказал, что мебель придворная и просится в Анич­ков». ¹⁹ Еще одно свидетельство москвича А. Я. Булгакова: «Что за чудеса у вас были со стульями у какого-то чиновника? Какие ни представляют подробности, я не верю, но весьма любопытен знать развязку дела, вступившего, как говорят, к министру двора». ²⁰ И, наконец, замеча­ние М. Н. Лонгинова: «. . .рассказы его (Гоголя, — О. Д .) были уморительны; как теперь помню комизм, с каким он передавал, например, городские слухи и толки о танцующих стульях. . .» ²¹

Эти записи, как очевидно, фиксируют не только само происшествие как фанта­стический факт быта эпохи, но и связанные с ним уличные и городские слухи, реакцию частных лиц, московских барынь, официальных властей; кроме того, в них высказано отношение их авторов к происшествию. Еще эти свидетельства показывают, что всякое, из ряда вон выходящее, хотя бы бытовое явление берется на заметку властями, что придает нелепице и пустяку особую значительность. Болезненная реакция Николая I на любое отклонение от правил и формы бала известна всем. Ю. М. Лотман говорит: «Николай был убежден в том, что от подвластной ему страны он вправе требовать безоговорочного исполнения любых приказов. . . простое нарушение симметрии идеалов казарменной красоты казались ему. . . оскорбительными». ²² Исследователь приводит пример встречи на Невском императора с мальчиком в расстегнутом гимназическом мундире. Делом арестованного мальчика, как государственным, занимался военный генерал-губернатор столицы. Задержанный оказался горбатым, но министр просвещения получил выговор: воспитанники ходят не по форме. ²³ В этой связи становится ясным, почему А. Я. Булгаков «любопытен знать развязку дела», т. е., кто пострадал на этот раз.

Процитированный писателем сюжет о стульях по сути тождествен и параллелен истории Носа. Его фантастическое бегство стилизовано под бытовую фантастику реальности, ориентировано на тип сознания современника, только выбрана другая социальная тема для разговора с читателем. В то же время в гоголевской истории рудименты бытового сюжета, подробности которого были известны современникам, вошли в общую поэтику произведения.

По записям видно, что в доме чинов ника начали танцевать столы и стулья — «придворные», призвали священника, творили молебен . В повести: у коллежского асессора сбежал нос — «статский советник», герои встречаются на всероссийском молебне в Казанском соборе. Сами происшествия небывалые, к ним привлечены власти, отвечающие за порядок. Дело со стульями расследовал министр двора , пресекавший всякую охоту к нелепым выдумкам, к истории носа была привлечена полиция, но благонамеренные люди ждали вмешательства «правительства» ( III , 72, курсив мой, — О. Д.). Очевидна реконструкция бытовой истории в тексте повести, растворившей свои детали в сюжете о носе с некоторым «смещением» по закону пародии. ²⁴ Автор, упоминая в повести только голый факт о происшествии в Конюшенной, ни словом не обмолвился ни о министре двора, ни о придворной мебели, но оставил характерные черты, преобразующие частный случай в закономерное явление социального петербургского быта. Факт о стульях «разыгрался» в сюжете Гоголя, программно учитывая наблюдательность читателя-современника, должного связать «несообразности и неправдоподобие» повести с социально-бытовыми аномалиями.

Совершенно очевидно, что реально-бытовой материал эпохи использован Гоголем не для того, чтобы снизить функцию фантастического, но именно посредством фантастики вскрыть нелепость и нескладность самой действительности, покоящиеся на государственных законах и по­становлениях, бюрократической иерархии, бюрократических правилах, раз и навсегда неизменном, порядке, неестественно сковавшем своевольную, непредсказуемо развивающуюся жизнь. Фанта­стическое рождается не только на грани реального и абсурдного, логичного и ало­гичного, но в столкновении неподвижного, косного, пошло-привычного с требо­ванием движения, изменения, обновления.

Пропавший с лица майора Ковалева нос выводит героя из состояния праздного самодовольства, нравственной оцепенелости, соответствия законоположениям. Однако «движение» героя только, подчеркивает фантастическую неподвижность сюжетного действия и в конечном итоге неизменность и самого героя. Фантастическое, ориентированное на быт, обновляет не бытие героя, а взгляд чита­теля на привычную, повседневную, при­мелькавшуюся и вдруг открывшуюся не­ожиданной стороной действительность. Об этом речь впереди.

Реально-бытовые аллюзии, комбинации реально-бытовых мотивов, которые «снуются» ²⁵ в фантастическом сюжете, создают второй пародируемый план, скрываемый и вместе с тем объявленный, всем известный, на который так или иначе указано в повествовании. Достоверное, ле­жащее в подтексте ²⁶ повести, таит абсурдное, тем самым углубляя значимость фан­тастических образов художественного произведения. Кроме того, как мы видели, конкретные бытовые детали, прямо на­званные в повествовании, организуют ко­нический игровой план повести.

В этой связи интересно еще одно на­правление социально-бытовых ассоциа­ций, пронизывающих сюжет «Носа».

С колоритом эпохи соотнесено то, что нос фантастически пропал в ночь с 24-го на 25 число. По гадательной книге нос значит «24».. На это указал сам Гоголь, который в «Риме» использовал те же, что и в «Носе», сюжетные элементы в другой вариации ( III , 255). Интересно, что в на­родных поверьях, по свидетельству В. И. Даля, список о чернокнижии насчитывает 33 дня в году, «когда кудесники совер­шают свои чары», один из дней — 24 марта . ²⁷ Не менее важно, что 25 марта — праздник Богородицы, день гаданий. С. В. Максимов сообщает, что «ни на один день в году не приходится столько примет и гаданий, как на день Благовещенья. . .» ²⁸

Видимо, с бытовыми суевериями свя­зано и то, что день действия повести — пятница. Во всяком случае, на этом тоже строится «игра» в фантастическом плане — в связи с пропажей, носа. Ковалев раз­мышляет: «Никаким образом нельзя было предположить, чтобы нос был отрезан: никто не входил к нему в комнату; ци­рюльник же Иван Яковлевич брил его еще в среду, а в продолжении всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел — это он помнил и знал очень хорошо» ( III , 65).

Итак, нос пропал в ночь с четверга на пятницу. Как известно, в русской на­родной демонологии пятница почиталась днём несчастливым, связанным с нечи­стыми силами. ²⁹ На пятницу, по народ­ному чернокнижию, должны сбываться сны. Бытовая черта эпохи — смотреть значение снов по соннику. Пушкинская Татьяна Ларина ищет разгадку своему чудесному сну в соннике Мартына Задека. ³⁰ В повести А. Ф. Вельтмана «Ру­копись Мартына Задека» есть сцена, в ко­торой старуха просит героиню: «Посмотри в соннике, что значит слышать во сне про мертвеца?» ³¹

Центральным событием своей по­вести — пропавшим носом — Гоголь «на­страивает» ассоциацию читателя на толкователь снов: «Носа лишиться во сне — знак вреда и убытка». ³² О реальных убыт­ках, какие могли ждать безносого майора Ковалева, говорилось выше.

В соннике другого типа рассказано: видеть во сне «болезни. . . раны. . . вра­чей. . . цирюльню» на четверг — «болезни не миновать, на пятницу — встречать гостей». ³³ В этом же соннике: видеть во сне «лишение телесного члена, пропажу» на четверг — «отдавать деньги», на пят­ницу — к «радости. . . а от чего? . . о том после узнаешь». ³⁴

Гоголь, как помним, избрал для пода­чи фантастического своеобразный прием, как бы вывернув общепринятый — сна, похожего на явь. Во всяком случае, мо­тив сна (возможно, как рудимент первой редакции) в повести ощутим. Ковалев в связи с фантастическим исчезновением носа наяву бредит как во сне: «Это, верно, или во сне снится, или просто грезится. . . Майор ущипнул себя. . . Эта боль совершенно уверила его, что он действует и живет наяву. . .» ( III , 65). Мотив яви, похожей на сон, пронизывает весь сюжет повести.

Автор-повествователь подчеркивает достоверность, реальность происходящего, вместе с тем в повести ощущается мни­мость этой реальности: она выражается в недоумении цирюльника, в неуверен­ности Ковалева. Ю. В. Манн убедительно рассмотрел этот мотив в соотношении реального и фантастического. ³⁵ В дан­ном случае нам важно подчеркнуть, что этот мотив имеет опору в быте эпохи.

Писатель не только сориентировал читателя на сонник, но искусно вплел в свой сюжет детали из него, худо­жественно их интерпретировал, пароди­руя «законодателей» и вещателей хиромантских истин, суеверные представле­ния своих современников. В повести Гоголя вслед за мотивом мнимого сна обнаруживается мотив мнимой болезни, мнимой раны («рана не могла так скоро зажить» — III , 65), мнимого телесного повреждения, мнимого врача, мнимого цирюльника, мнимых убытков и неожи­данной, все венчающей радости.

Реальный и мнимый план повести проникают друг в друга так, что трудно различить границу, где начинается фан­тастическое, где продолжается реальное. Именно на этом построена поэтика мо­тива яви, похожей на сон в «Носе». Автор придает этому мотиву», игровую комиче­скую функцию не упуская из виду быто­вое сознание читателя, должного связать художественные элементы повести с бы­товыми аллюзиями. ³⁶

Бытовое сознание героя Гоголя тождественно бытовому сознанию современника 30-х годов XIX века. Ковалев воспринимает случившееся, эмпирически необъяснимое, в духе своей эпохи «. . .сообразя все обстоятельства (Ковалев, — О. Д. ), предполагал едва ли не ближе всего к истине, что виною этого должен быть не кто другой, как штабс-офицерша Подточина, которая желала чтоб он женился на ее дочери. Он и сам любил за нею приволокнуться, но избегал окончательной разделки. . . и потому штабс-офицерша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для этого каких-нибудь колдовок-баб» ( III , 65).

Как видим, мотив порчи, мотив колдовства появляются в сознании героя вследствие бытовой причины —мести матери, которую Ковалев «водит за нос» в связи с женитьбой на ее дочери, женитьбы, в свою очередь, как и мотив чина, начинает искриться метафорическими смыслами, возникающими
от соприкосновения с бытовой культурой времени.

Замечательно, что в связи с народно-бытовыми, суеверными представлениями эти мотивы соотносятся и с названным числом действия повести — 25 марта, днем Благовещенья и Богородицы, и с днем недели — пятницей. Число и день недели становятся своеобразными центрами, на которые сориентированы ассоциации из разных сфер — социальных и народно-бытовых суеверий.

В связи с мотивом чина значение 25 марта в условиях социально запрограммированной жизни помогло расшифровать логику поведения героя-чиновника, это же число служит как бы оправданием фантастического происшествия, как день гаданий, в связи с чем является и обыгрывается в сюжете повести мотив женитьбы. По народным верованиям у дня недели «пятны» была своя покровительница — Параскева Пятница, которая считалась бабьей святой, ³⁷ устроительницей браков. ³⁸ Интересно, что в бытовом осмыслении образы Параскевы Пятницы и Богородицы сливались на основе одной функции — защитниц женской чести, организующих браки. ³⁹ Именно в пятницу 25 марта ⁴⁰ майор Ковалев, цинично относящийся к вопросу брака, преследуется непонятным мщением.

Вероятно, что конкретные число и день повести, указанные Гоголем, рассчитаны на бытовое восприятие современника, которому достаточно упомянуть о порче, о женитьбе, чтобы реальные подробности, художественные детали в повести осветились дополнительными смыслами. Таким образом в повести проясняются значения дня и числа, их поэтика и символика.

* * *

Гоголь так строит «Нос», что во внешнем сюжете все указанные художественные детали разорваны, подчеркивают фантастическую бессмыслицу происходящего, во внутреннем они соединены, восстанавливают искусственно разорванные связи, заполняют, некие мнимые провалы в тексте, проясняют подтекст игровой линии повести, раскрывают авторские комические приемы, второй пародируемый план, обогащают внешний сюжет смыслом, содержащимся в глубинах народных верований, преданий, суеверий, представлений, существенных для фантастического сознания героев Гоголя и его современников. Вместе с тем видно, что происходит своеобразная «стыковка» элементов культур — социально-бытовой и народно-бытовой. Безносый Ковалев «включен» в обе одновременно. Например: «Он строил в голове планы: звать ли штабс-офицершу формальным порядком в суд или явиться к ней самому и уличить ее» ( III , 65). То есть герой мыслит и социальными категориями — «позвать виновницу в суд», и уверен в другом — в том, что, явившись, застанет Подточину с поличным — с носом, добытым колдовским путем. В соот­несении этих двух культур и рождается многозначность смыслов, фантастический эффект, обнаруживающий алогичность социальной действительности.

На то, что современники остро реаги­ровали на социальный пласт (а значит, его понимали), указано Гоголем: «Если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет» ( III , 53). Несомненно и то, что читатель 30-х годов XIX века без усилий воспринимал и бытовые суеверия, различая их в повести Гоголя. Об этом говорит вышедшая в 1839 году стилизация И. Ваненко «Еще нос», ⁴¹ сделанная в духе фантастической были, прямо ориентированная на «Нос» Гоголя. В. В. Виноградов соотносит эту повесть Ивана Ваненко с гоголевской в носологических мотивах. ⁴² Нам же существенно подчеркнуть, что у обоих авторов фантастическое событие вызывает не менее фантастические толкования, имеющие опору в быту.

Аксинья Петровна, не зная, чем объяс­нить странное поведение двуносого Артамона Досифеевича, прибегает к при­вычному толкованию: «с глазу, что ли, — кто знает!» ⁴³ — точно так же, как гого­левский Ковалёв.

Социально-бытовая фантастика по­вести Гоголя находит объяснение и оп­равдание в мифологическом сознании, су­еверных фантастических представлениях героев и читателей. Писателю необхо­димы эти ассоциации, во-первых, в целях создания призрачности, зыбкости, дву­смысленности сюжетного действия, во-вторых, для того чтобы фантастическую ситуацию «Носа» поддержать не менее фантастическими, но реально бытовав­шими понятиями, в-третьих, для того чтобы за счет возникающих аллюзий уг­лубить иносказательный потенциал фантастического происшествия, способствующий «работе» символического подтекста.

Поэтому, например, мотиву порчи, связанному с мотивом женитьбы, герой дает бытовое и в то же время фантастическое объяснение. Сравним в народно-бутовой медицине: ⁴⁴«Обширным явля­ется класс заболеваний, в основе которого лежит порча, произведенная из ненави­сти, из злобы к заболевшему, по просьбе других, за деньги». ⁴⁵ Но происшествие с носом вызывает у Ковалева и другую оценку: «Черт хотел подшутить надо мной!» ( III , 60). Сравним: если «болезнь произойдет ночью, то это несомненно указывает на то, что в данном случае подшутил домовой» (Попов, с. 22). В сю­жете пропажа носа героя связана с хле­бом. Цирюльник именно в хлебе обнару­живает Ковалевский нос: «Черт его знает, как это сделалось, пьян ли я вчера возвра­тился или нет. . . А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное. . .» ( III , 50, курсив мой, — О. Д. ) Как эхо, объяснение цирюльника от­зовется в рассуждениях Ковалева о своем недуге: «Черт хотел подшутить надо мной!» ( III , 60); или: «Может быть, я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку» ( III , 65). ⁴⁶ Сравним: в народ­но-бытовой медицине указывается, что при индивидуальной порче «какие-то не­ведомые снадобья и напитки подмеши­ваются к хлебу. . . и водке. . .» (Попов, с. 27). Как видим, правдоподобие соб­ственных мотивировок ставит тем не менее героев в тупик: алогичному иррациональному происшествию и недугу не находится другого объяснения в сознании персонажей кроме мифологического, ир­реального, из сферы суеверий.

В «Носе» писатель принципиально от­казался от использования ирреальных образов, ⁴⁷ однако так сконструировал бытовое сознание своих героев, что оно допускало всякую фантастическую не­лепицу и чертовщину. Это, собственно, тоже организует комическую двусмыслен­ность повести, делает возможным появ­ление иносказательности в конструкциях с принципиально незавершенным смыс­лом. Например, упомянув о «несбыточных приметах», цирюльник недоумевает: «Хлеб — дело печеное, а нос совсем не то. . .» ( III , 50). Ковалев возмущается: «Мне ходить без носа, согласитесь, не прилично. . . какой-нибудь торговке. . . можно сидеть без носа» ( III , 56). Ta к в повести намеренно, мотив хлеба соотнесен с мотивом порчи, мотивом дурной болезни майора, намек на которую ощутим. Недо­сказанность, «разрыв» смыслов восста­навливается ассоциативным мышлением читателя, герои же не в состоянии его постичь. Сравним: в народно-бытовой медицине для подобной дурной болезни указывается рецепт: склянка со снадо­бьями закупоривается и «заминается в сы­рой хлеб, который садится в печь. Когда хлеб испечется, вынимают пузырек и его содержимое. . .» (Попов, с. 320). Лечение такой болезни принято было производить еще водой, водкой, но реко­мендовалось избегать употребления «го­рячего хлеба» (Попов, с. 320).

В связи с мотивом болезни-порчи появляется в повести фигура врача. Не­обычное «магнетическое» поведение док­тора может быть объяснено культурной традицией народно-бытовых представле­ний и фольклорной традицией. Образ действий гоголевского персонажа уга­дывается в стиле поведения комического, врачующего побоями лекаря, героя народ­ного театра и лубочных картинок. Ме­дик «поднял майора Ковалева за подбо­родок и дал ему большим пальцем щелчка в то самое место, где прежде был нос, так что майор должен был откинуть свою голову назад с такою силою, что ударился затылком в стену. Медик сказал, что это ничего. . .И в заключение дал опять ему большим пальцем щелчка, так что майор Ковалев дернул головою, как конь, которому смотрят в зубы» ( III , 68). В. Я. Пропп справедливо сближает персонаж Гоголя и балаганного испол­нителя лекарской профессии в народном театре, заключая, что у «Гоголя высмеи­вается рутина во врачебном искусстве». ⁴⁸ Следует добавить, что образ доктора, как показывает текст повести, комически соотнесен и с фигурой знахаря. Приемы лечения ультрасовременного гоголевского доктора-чиновника в духе народно-бытовой медицины, в которой есть способ «напугать болезнь», т. е. «способ битья» (Попов, с. 209). В добавление к этому медик выписывает Ковалеву не просто абстрактно-невежественный рецепт: «мойте чаще холодною водою. . . и не имея носа, будьте также здоровы, как если бы имели его» ( III , 69, курсив мой, — О. Д. ), а в стиле знахарских приемов снятия порчи при помощи воды, «умывания больного». ⁴⁹ Можно указать и на то, что мотив докторского «бескорыстия» перекликается со знахарским по народным преданиям. ⁵⁰ Эти аллюзии только усиливают эффект мнимости, «ненастоящести», присутствия, равного отсутствию дефектной реальности, отраженные в облике гоголевского медика. В его образе реальное, вещественно-ощутимое истончается, расплывается, оставляя как бы плоский контур не человека, а ряженой куклы без лица, из рукавов черного фрака которой выглядывают «рукавчики белой и чистой, как снег, рубашки ( III , 70). Гротескное двоение образа углубляется культурно-исторической традицией народного театра и лубка и традицией русского народно-бытового знахарства.

По правилам гоголевской поэтики, фантастический смысл рождается столкновением противоположного: например, в докторе виден профессионал без профессионализма. Этот принцип фантастического не только имманентно обнаруживается в каждом образе, но он формирует пары, «двоицы», каждый член которой дополняет другой по контрасту и временно связан с другим по смежности функций. На нелепой вывеске заведения цирюльника Ивана Яковлевича не выставлено его фамилии, зато указано: «. . .и кровь отворяют» ( III , 49). В народно-бытовой медицине был известен еще один знахарский способ снятия порчи — кровопускание (Попов, с. 78). Фраза «и кровь отворяют» связана с чертой быта, указывает на способ гипертоников, но в атмосфере суеверий она смещает свой смысл, кажется вырванной из другого контекста. С самого начала повести готовится главный мотив пропавшего носа в интерпретации колдовской порчи. И странная вывеска цирюльника, и странно обнаруженный в хлебе нос, никак не связанные во внешнем сюжетном действии, соотносятся друг c другом в свете мотива порчи. Комические алогизмы нагружаются дополнительным иносказательным смыслом, реально-бытовое ставится на грань с фантастично-бытовым, мифологическим. При отсутствии ирреальных образов в повести сохраняется атмосфера колдовского морока: трансцендентное в «Носе» запрятано в быт и порождено бытом. Такой принцип поэтики фантастического оправдывает непрямую многослойную значимость каждого образа повести. Двусмысленность провоцирует появление внутреннего сюжета, объясняющего смысловые связи внешнего, соотносящего отдаленных персонажей, таких, например, как цирюльник и доктор. Двусмысленность заложена не только в композиции, сюжетном параллелизме историй с носом, в которые вовлечены цирюльник и Ковалев, она лежит в основе обрисовки действующих лиц.

Кроткий брадобрей, по характеристике Прасковьи Осиповны, — «зверь», «мошенник», «разбойник», «пьяница», гроза носов, по словам полицейского — «вор» и преступник. В этом контексте фраза на его вывеске «и кровь отворяют» полу­чает еще один смысл. При всей очевидности, непричастность цирюльника к истории с пропавшим носом ставится под сомнение. Вместе с тем в тексте повести нет никаких намеков на то, как цирюль­ник мог участвовать в злоключении с но сом майора. Видимо, сам выбор профессии
имеет смысл, в нем заключена некая игровая семантика. В этой связи интересно, что профессия цирюльника,
так же как профессия доктора, о чем го­ворилось выше, сориентирована, например, на литературу анекдотов.

Общеизвестно особое умение писателя использовать анекдотические коллизии в своих художественных произведениях, строить на анекдоте ситуацию, интригу, конфликт, образ. Анекдоты о носе, ⁵¹ о танцующих стульях, о лунных жителях, о машинах-чиновниках, о сумасшедших и т.д., по-разному варьируемые в тексте петербургских повестей, говорят о коренной особенности поэтики Гоголя, которая по-настоящему еще не была пред­метом пристального внимания в науке. Более того, эта литература анекдотов не изучена, не обнаружена и поэтому не соотнесена с гоголевскими текстами. Аллюзии с подобной литературой в повести « Hoc », густо замешанной на анекдоте, естественны.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: