Глава II. Служебная деятельность и подготовка к путешествиям (1792–1799)

Михаил Александрович Энгельгардт Александр Гумбольдт. Его жизнь, путешествия и научная деятельность

Глава I. Детство и учебные годы (1769–1792)

Предки Гумбольдта. – Александр-Георг Гумбольдт. – Детство Гумбольдта. – Его малая способность к учению. – Жизнь в Берлине. – Кочеванье по университетам. – Первые работы. – Георг Форстер и его влияние на Гумбольдта. – Общий характер воспитания

Александр фон Гумбольдт происходил из дворянской семьи Нижней Померании. Некоторые из его предков отличались на поприщах военном и гражданском; но особенно выдающихся лиц между ними не было, и только благодаря знаменитому потомку имена их извлечены из пыльных архивов и истлевших родословных и фигурируют теперь в биографиях Гумбольдта. В нашем коротеньком очерке нет надобности перечислять их.

Фамилия Гумбольдтов принадлежала к мелкому провинциальному дворянству и не отличалась ни знатностью, ни богатством. Основа тому и другому была положена отцом нашего героя, Александром-Георгом, – частью благодаря его личным заслугам, частью путем удачного брака.

Александр-Георг Гумбольдт родился в 1720 году; шестнадцати лет поступил на службу в драгунский полк; дослужился до майора и во время семилетней войны состоял адъютантом герцога Фердинанда Брауншвейгского. Насколько можно судить по скудным источникам, это был живой, веселый, любознательный человек, передавший сыну свой счастливый характер. Что он умел ценить преимущества образования, показывает тщательное воспитание, данное им детям.

В 1762 году он оставил военную службу и, получив звание камергера, поселился сначала в Потсдаме, потом в Берлине, где и доживал свой век частью в самой столице, частью в небольшом замке Тегеле, близ Берлина, поддерживая постоянные отношения с двором и аристократией.

Майор Гумбольдт женился в 1766 году на вдове некоего барона Ф. Гольведе, урожденной Коломб. С нею в семью Гумбольдтов явилось и богатство. Ей принадлежал замок Тегель, дом в Берлине и другое имущество.

От этого брака родились двое сыновей: старший, Карл-Вильгельм, впоследствии знаменитый филолог, публицист и государственный деятель – в 1767 году в Потсдаме; младший, Фридрих-Генрих-Александр, будущий «Аристотель XIX века» – 14 сентября 1769 года в Берлине.

Детство свое оба брата провели в Тегеле. условия, при которых они росли и воспитывались, были как нельзя более благоприятны для развития. Правда, сама по себе среда, к которой они принадлежали по рождению, не отличалась высокими идеалами: мелкое провинциальное дворянство, спесивое и чванное, презиравшее «писак» и «аптекарей» (то есть писателей и ученых), могло только заглушать стремление к чему-нибудь повыше служебных отличий и чинов. Но отец Гумбольдта сумел выдвинуться из своей среды и войти в круг высшей аристократии, а эта последняя в XVII столетии могла считаться весьма образованным сословием. Идеи французских вольнодумцев циркулировали в обществе и пользовались тем большим почетом, что сами правители подавали в этом отношении пример своим подданным. То был век и меценатов. Великие, а за ними, как водится, и малые мира сего считали долгом обнаруживать любовь к просвещению и либерализм. Сам Фридрих II принадлежал, как известно, к числу esprits forts[1] восемнадцатого столетия, занимался литературой, поддерживал сношения с Вольтером и так далее.

Самое разнообразное общество посещало Тегель. Дипломаты, военные, придворные, профессора, литераторы – вот пестрый круг, в котором вращались Гумбольдты. Между прочим, в 1778 году Тегель посетил Гете, сопровождавший своего герцога (Веймарского) в Берлин на большие маневры. Александру в то время было девять лет, и очень возможно, что знакомство с великим поэтом-натуралистом оставило след в душе ребенка. Из других посетителей можно упомянуть о наследном принце (впоследствии король Фридрих-Вильгельм III), который навещал Гумбольдта по крайней мере однажды в год.

Оба мальчика получили домашнее воспитание. В то время с легкой руки Ж.-Ж. Руссо педагогические вопросы вошли в моду. Идеи «естественного воспитания» проникли в Германию и нашли здесь горячих приверженцев в лице Базедова, Рохова и других. Первым воспитателем Гумбольдтов был Иоахим-Генрих Кампе, впоследствии прославившийся на педагогическом поприще. Впрочем, он пробыл у них недолго и оставил дом Гумбольдта, когда Александру было всего три года. Ввиду этого вряд ли можно говорить о каком-либо влиянии его на ребенка.

За Кампе следовали несколько других воспитателей, тоже недолго остававшихся в семье Гумбольдта; наконец, в 1777 году он пригласил в качестве гувернера Христиана Кунта, двадцатилетнего молодого человека, который по недостатку средств должен был прервать свое собственное академическое образование.

Кунт оставался в семье Гумбольдта, пока не выросли оба мальчика, да и потом управлял их делами, и на всю жизнь сохранил с ними дружеские, семейные отношения. Это был человек разносторонних знаний, с энциклопедическими устремлениями, знакомый с немецкой, французской и латинской литературой, философией и историей, поклонник Руссо, старавшийся придать воспитанию своих питомцев по возможности универсальный характер.

В 1779 году, когда Александру не исполнилось еще десяти лет, умер его отец – майор Гумбольдт. Смерть его не внесла изменений в воспитание мальчиков. Госпожа Гумбольдт оставила воспитателем Кунта и сохранила прежний строй и порядок жизни. Вообще это была женщина рассудительная, спокойная и неизменная в своих привычках, обязанностях и склонностях. В письме одной из знакомых, госпожи де ла Мотт-Фуке, мы находим следующую характеристику ее: «Все осталось по-старому в доме Гумбольдта. Люди и образ жизни те же, что и раньше. Но мне всегда будет недоставать его (то есть старика Гумбольдта). Его живой, веселый разговор представлял прекрасный контраст с тихим спокойствием и солидностью его жены. Она сегодня выглядит так же, как вчера и как будет выглядеть завтра. Та же прическа, что и десять лет назад – всегда гладкая, скромная, аккуратная. При этом бледное, тонкое лицо, на котором никогда не заметишь признаков хотя бы малейшего волнения; спокойные, уверенные манеры и непоколебимое постоянство в привязанностях. При ней всегда живет ее зять, дочь и старая тетка, вечно лежит на диване старый пес Белькастель; хладнокровие не изменяет ей ни при каких семейных противоречиях и неурядицах. Можно поручиться, что какою вы застанете эту семью сегодня – такою найдете ее и через год».

В 1780 году у Гумбольдтов прибавился еще учитель, доктор Людвиг Гейм, пользовавшийся впоследствии большою известностью как врач и филантроп. Он занимался с детьми ботаникой и ознакомил их с системой Линнея. Занятия сопровождались экскурсиями в окрестностях Берлина и разнообразились рассказами о поездках Гейма по разным странам Европы.

Александру наука давалась туго. Память у него была хорошая, но быстротой соображения он не отличался и далеко отставал в этом отношении от Вильгельма, который легко и быстро схватывал всякий предмет.

Не только в это время, но и значительно позднее мать его и Кунт опасались, что он «вовсе не способен к учению».

Странно звучат эти слова в применении к Гумбольдту, но, как мы знаем, многие из великих людей отличались в детстве неспособностью, или, по крайней мере, казались неспособными окружающим. Назовем хоть Ньютона, или – в совершенно другой области – нашего Пушкина. Должно заметить, однако, что уже в ранней молодости Гумбольдт производил на некоторых иное впечатление, чем на мать и воспитателя. «Вильгельм, – пишет упомянутая уже госпожа де ла Мотт, – при всей своей учености, по-моему, просто педант. Но у него всегда есть острота (le mot pour rire) в запасе и потому его любят в семье как ангела… Александр скорее маленький чертенок; впрочем, он очень талантлив».

Не в этом ли недоверии к способностям мальчика должны мы искать причину его горьких отзывов о своем детстве? «Здесь, в Тегеле, – писал он много позднее, – я жил среди людей, которые любили меня, желали мне добра, но с которыми я не сходился ни в одном впечатлении – вечно одинокий, вечно стесняясь и принуждая себя к притворству, жертвам и прочему. Даже теперь, свободный и независимый, я не могу наслаждаться окружающей меня роскошной природой, так как каждый предмет возбуждает горькие воспоминания о детстве».

Несмотря на доброту и заботу матери, самолюбие ребенка оскорблялось недоверием к его способностям и несколько небрежным отношением к его занятиям.

В 1783 году братья вместе со своим воспитателем переселились в Берлин. Требовалось расширить их образование, для чего были приглашены различные ученые. Проповедник Леффлер, приобретший известность довольно вольнодумным сочинением об отцах церкви и неоплатонизме, преподавал им древние языки; Лебо де Нанс – новые; Энгель, Клейн, Дом – все более или менее известные ученые – читали им философию и юридические науки. Вообще образование имело по преимуществу филологический и юридический характер, который определяли склонности старшего брата, уже тогда обнаруживавшего страсть к изучению языков. Младший интересовался преимущественно естествознанием, но его стремлениям не придавалось особенного значения ввиду его предполагаемой «неспособности к наукам». Со стороны некоторых родственников эта любовь вызывала даже насмешки: какая-то тетенька, жена камергера, спросила его однажды, не собирается ли он сделаться аптекарем. «Да уж лучше аптекарем, чем камергером», – отвечал Гумбольдт, никогда не лазивший в карман за словом.

Братья занимались вместе, и младший изо всех сил тянулся за старшим. Трудолюбие и упорство возмещали недостаток способностей.

Общество, в котором они вращались, было разнообразное и блестящее. В числе их знакомых можно упомянуть об известной Рахили (жене Варнгагена фон Энзе) и Генриетте Герц, считавшейся тогда «самой блестящей женщиной Берлина».

В то время (1785–1787 годы) уже был прочитан гетевский «Вертер» (1774 год) и только что вышел в свет «Дон-Карлос» Шиллера. Среди образованного общества было в моде сентиментальное настроение, восторженность, поэтический экстаз в манерах и разговоре… То, что теперь нам кажется слащавой и приторной чепухой – «дух пылкий и немного странный, всегда восторженная речь» и т. п. – в то время нравилось и трогало сердца.

Этому настроению поддался и старший Гумбольдт, на всю жизнь сохранивший отпечаток сентиментальности, тогда как более холодный, положительный и насмешливый Александр подтрунивал над его чувствительностью и идеальной дружбой с Генриеттой Герц.

Различие характеров, впрочем, не портило отношений между братьями. Они были очень дружны, и дружба эта возрастала с годами. Но с матерью и другими родственниками отношения были довольно сухие, как это видно, например, из следующего письма Г. Герц: «Когда Александру Гумбольдту случалось в эти годы писать мне из Тегеля, он ставил в заголовке „замок скуки“. Разумеется, это бывало по большей части только в письмах, написанных на еврейском языке, первые сведения в котором он и Вильгельм получили от меня… Сообщать в письмах, доступных всякому, что чувствуешь себя лучше в обществе евреек, чем в родовом замке, было бы не совсем благоразумно для молодого дворянина».

Кроме учебных занятий он уделял значительную долю времени и светским развлечениям, посещал салоны, учился танцевать, рисовал – в этом искусстве он достиг больших успехов и даже занимался гравированием. Музыка была ему совершенно чужда; он называл ее общественным бедствием (calamite sociale) и в этом отношении сходился с Вильгельмом, который тоже находил это искусство невыносимым.

Для пополнения картины его образа жизни в это время приведем следующую цитату из письма одной из его знакомых: «Он (Александр) теперь увлечен дамами. Носит две стальные цепочки, танцует, беседует в гостиной матери – короче, начинает играть роль. Он очень напоминает отца».

В это время уже сложился его характер: веселый, общительный, соединявший приветливость и снисходительность к людям с насмешливостью и скептицизмом.

Частные лекции и жизнь в Берлине продолжались до 1787 года, когда оба брата отправились во Франкфурт-на-Одере для поступления в тамошний университет. Вильгельм поступил на юридический факультет, Александр– на камеральный. Франкфуртский университет не принадлежал к числу выдающихся и был выбран ради матери, которой не хотелось отпускать сыновей далеко. Неизменный Кунт отправился вместе с молодыми людьми.

В это время способности Александра, которому уже минуло 18 лет, стали обнаруживаться. В письме его брата мы находим такую заметку: «Вообще люди не знают его, думая, что я превосхожу его талантом и знаниями. Таланта у него гораздо больше, а знаний столько же, только в других областях».

Александр оставался во Франкфуртском университете только год; затем около года провел в Берлине, изучая технологию, греческий язык и ботанику – последнюю под руководством Вильденова; своего приятеля, впоследствии знаменитого ботаника.

Весною 1789 года Вильгельм, также оставил Франкфурт, и братья отправились в Геттингенский университет – один из славнейших в то время. Там читал анатомию Блюменбах, разделявший с Кювье славу основателя сравнительной анатомии, математические науки – Кестнер и Лихтенберг, известные своим остроумием и учеными трудами, историю – Эйхгорн и так далее.

Занятия Александра имели энциклопедический характер. Классическая литература, история, естествознание, математика интересовали его в одинаковой степени. Знаменитый филолог Гейне, ожививший в Германии любовь к классической древности, возбудил в нем охоту к археологии. Под влиянием Гейне Гумбольдт написал свое первое – не напечатанное – сочинение: «О тканях греков».

В Геттингенском университете он познакомился с Георгом Форстером. Этот замечательный человек имел большое влияние на Гумбольдта. Не будучи звездою первой величины в ученом мире, он отличался широтою взглядов, огромными, всесторонними знаниями и пылким воображением. Он сопровождал Кука в его втором кругосветном плавании в качестве натуралиста, и рассказы его о тропических странах оказали большое влияние на Гумбольдта, в котором уже тогда проснулась страсть к путешествиям. Он был гуманистом и сторонником великой революции, человеком свободным от национальных предрассудков и называл себя «гражданином мира». Эти взгляды тоже, конечно, имели значение в становлении молодого Гумбольдта, который никогда не мог назваться рьяным патриотом и всегда оставался верен либеральным идеям 1789 года. Наконец, Форстер стремился к популяризации науки и в этом отношении может быть назван предшественником и, вероятно, учителем Гумбольдта.

В Геттингенском университете Гумбольдт оставался до 1790 года. Здесь начались его самостоятельные занятия естествознанием. Осенью 1789 года, в то время как Вильгельм со своим бывшим воспитателем Кампе отправились в Париж, Александр предпринял экскурсию на Рейн, результатом которой явилось исследование о рейнских базальтах. Вопрос о происхождении базальтов был в то время модным в геологии. Два враждебных учения – плутонистов и нептунистов – искали в нем подтверждения своих взглядов. Гумбольдт в своем исследовании, впрочем, имеющем фактический, описательный характер, склоняется на сторону нептунистов, то есть признает водное происхождение базальтов.

В марте 1790 года он предпринял путешествие вместе с Форстером из Майнца по Рейну в Голландию, оттуда – в Англию и Францию. Значение этого путешествия для Гумбольдта он выражает так: «Сопутствие Форстера, знакомство с сэром Джозефом Банксом (известный путешественник и натуралист того времени), сильная и внезапно пробудившаяся страсть к путешествиям и посещению отдаленных тропических стран имели огромное влияние на планы, которые могли быть исполнены только по смерти матери».

После этой поездки мы видим Гумбольдта как бы в нерешительности – куда ему направиться. На некоторое время он поступил в Торговую академию в Гамбурге, где изучал новые языки, увлекаясь в то же время ботаникой и минералогией. Оттуда отправился в Берлин, где прожил несколько месяцев, занимаясь ботаникой с Вильденовым. Результатом этих занятий явились несколько мелких ботанических работ – и между прочим, открытие ускоряющего действия хлора на прорастание семян.

Желание поближе познакомиться с геологией и слава Фрейбергской горной академии увлекли его в Фрейберг, куда он отправился в 1791 году и где пробыл до 1792 года. Здесь читал геологию знаменитый Вернер, глава школы нептунистов, ученый, за всю жизнь написавший лишь одно небольшое сочинение и, тем не менее, заслуживший огромную славу. Лекции Вернера привлекали учеников со всех концов Европы. Под его влиянием образовались некоторые из знаменитейших геологов Европы, между прочими Леопольд фон Бух, друг и приятель Гумбольдта.

С оставлением Фрейберга окончились учебные годы Гумбольдта, так как с 1792 года началась его служебная деятельность. В это время ему было 23 года. Способности Александра, которые, как мы видели, очень туго проявлялись в детстве, теперь уже обнаружились в полном блеске. Он обладал обширными и разносторонними сведениями не только в естествознании, но и в истории, юридических науках, классической литературе и прочем, владел несколькими языками, напечатал ряд самостоятельных исследований по геологии, ботанике и физиологии и обдумывал планы будущих путешествий.

Только физически он оставался слабым. Болезни преследовали его много лет, и лишь в эпоху американского путешествия в нем совершился перелом, превративший его из хилого, болезненного человека в богатыря, который мог прожить 90 лет, предаваясь до последних дней жизни почти невероятной деятельности и уделяя сну только четыре-пять часов в сутки.

Оглядываясь на учебные годы Гумбольдта, мы видим, что все условия как нельзя более содействовали развитию в нем энциклопедических стремлений. Общество, блестящее и разнообразное – цвет немецкой интеллигенции; воспитание в духе Руссо, лишенное школьной рутины и принуждения, с универсальным характером; друзья и товарищи, вроде Вильденова, Буха, Форстера; многочисленные экскурсии и разъезды; само кочеванье по университетам – то во Франкфурте, то в Гетгингене, то в Гамбурге, то в Фрейберге – и возможность слушать лучших ученых того времени – все это не вязалось с узкой специализацией. В то время как красноречие Вернера увлекало его в область геологии, пылкая фантазия Форстера рисовала ему картины далеких тропических стран, Вильденов тянул его к ботанике и так далее. К этому нужно прибавить полную материальную обеспеченность, возможность пользоваться какими угодно пособиями, – делать что хочешь, ехать куда хочешь, слушать кого хочешь, не думая о заработке, о «куске хлеба» и предаваясь всецело любимым занятиям.

При таких исключительно благоприятных условиях люди обыкновенно балуются и выходят поверхностными всезнайками, а в редких случаях – Дарвинами, Кавендишами и им подобными. В число этих исключений попал и Гумбольдт. По началу его занятий можно было подумать, что ему суждено сделаться поверхностным энциклопедистом. Он разом набрасывается на целый ряд научных областей – от математики до филологии. Но гений его сумел овладеть всеми этими областями настолько, чтобы делать самостоятельные исследования в каждой из них, чтобы возвести в степень науки некоторые из них, находившиеся еще в зачаточном состоянии, чтобы, наконец, объединить их все в одной общей картине «Космоса».

Глава II. Служебная деятельность и подготовка к путешествиям (1792–1799)

Служебные занятия. – Научные работы. – Экскурсии. – Основные черты характера и направления. – Политические воззрения Гумбольдта. – Участие в делах государства. – Смерть матери. – Знакомство с Шиллером и Гете. – Отзыв Шиллера о Гумбольдте. – Политическая неурядица и ее влияние на планы Гумбольдта. – Знакомство с Бонпланом. – Планы африканского путешествия и их неудача. – Гумбольдт в Испании. – Любезность испанского правительства. – Отъезд в Америку. – Основная задача Гумбольдта

Период жизни и деятельности Гумбольдта, о котором мы будем говорить в этой главе, имел для него огромное значение. Человек сформировался: определилось его направление, характер, основные задачи и стремления. Поэтому мы остановимся на нем несколько подробнее.

Весной 1792 года Гумбольдт получил место асессора департамента горных дел в Берлине, в июле сопровождал министра франконских княжеств, Гарденберга, игравшего впоследствии такую видную роль в политической жизни Пруссии, в Байрейт для исследования тамошнего горного и рудного дела; а в следующем месяце был назначен обер-бергмейстером (начальником горного дела) в Ансбахе и Байрейте, с жалованьем в 400 талеров.

Занятия, связанные с этой должностью, вполне гармонировали с желаниями Гумбольдта, очень интересовавшегося минералогией и геологией. Постоянные разъезды, которых требовала должность, имели значение как подготовка к будущим путешествиям.

«Все мои желания исполнены, – писал он своему другу, геологу Фрейеслебену, – теперь я буду жить исключительно для минералогии и горного дела». И действительно, он ревностно принялся за новые занятия. Независимо от надзора и контроля над существующими учреждениями, он старался поощрять и развивать горную промышленность, изучал ее историю по архивным документам, возобновил заброшенные рудокопни в Гольдкронахе, устроил школу горного дела в Штебене и так далее. Благодаря его энергичной деятельности в Байрейте, до тех пор почти вовсе не дававшем дохода, уже в 1793 году было добыто железа, меди, золота и купороса на 300 тысяч гульденов.

Он обратил внимание на вредные и опасные для жизни стороны горного дела, занимался изучением газов, скопляющихся в шахтах, пытался изобрести безопасную лампу и дыхательную машину для употребления в тех случаях, когда в шахте скопляется много углекислоты или других вредных для дыхания газов. Опыты эти были не совсем безопасны: однажды его пришлось вытаскивать из шахты бесчувственного и едва не задохнувшегося. Однако ему не удалось получить вполне успешных результатов.

Эти практические работы не составляли, впрочем, его главного занятия. Параллельно с ними шли ученые исследования. В различных специальных журналах – немецких и французских – им был напечатан ряд статей и заметок по геологии. В то время Гумбольдт еще находился под влиянием Вернера, и все эти исследования написаны в духе нептунистов, представляя различные доказательства в пользу теории водного происхождения земной коры.

В 1792 году он напечатал «Флору тайнобрачных растений Фрейберга» и «Афоризмы из химической физиологии растений» – резюме своих опытов по вопросам о раздражимости растительных тканей, питании и дыхании растений, и пр.

Крупнейшей работой этого периода были обширные исследования над электричеством животных, предпринятые Гумбольдтом после ознакомления его с открытием Гальвани. Результатом этих исследований явилось двухтомное сочинение «Опыты над раздраженными мускульными и нервными волокнами», напечатанное только в 1797–1799 годах. Часть этих опытов была им произведена над собственным телом при содействии доктора Шаллерна: спина Гумбольдта служила объектом исследования, на ней делались раны и гальванизировались различными способами; Шаллерн наблюдал за результатами, так как Гумбольдт, понятно, мог только ощущать их.

Излагать содержание этого труда и входить в подробности спора, возникшего вследствие открытий Гальвани и Вольты, мы не будем. Гумбольдт доказывал, что источником электричества является животная ткань, и связывал развитие электрических токов с нервной деятельностью. После открытия Вольтова столба, в котором электрический ток развивается помимо животных тканей, это физиологическое объяснение гальванизма было на время заброшено и только значительно позднее возродилось и подтвердилось в исследованиях Дюбуа-Реймона. Связь гальванических явлений с химическими изменениями, указанная Гумбольдтом, была также подтверждена впоследствии. Наконец работа его представила массу новых фактов по предмету, едва затронутому исследованиями.

Все это доставило ему со стороны некоторых ученых титул основателя нервной физиологии, что, впрочем, нельзя не считать преувеличением.

К этому же периоду относится начало его исследований над земным магнетизмом, над химическим составом воздуха и подземными газами.

Занятия Гумбольдта нередко прерывались более или менее продолжительными поездками. Так, в 1792 году он путешествовал в Баварию, Зальцбург и Галицию для изучения соляного дела. В 1794 году посетил для той же цели южную Пруссию и берега Вислы. В следующем году отправился в верхнюю Италию – уже для собственного удовольствия, познакомился и вступил в сношения с Вольтою и анатомом Скарпою, а на обратном пути исследовал вместе с Фрейеслебеном Юру, Швейцарские и Савойские Альпы.

Так прошло несколько лет. Лабораторные и кабинетные занятия чередовались с экскурсиями и служебными делами. Эти ученые исследования доставили Гумбольдту почетное имя в науке. В 1793 году он был избран членом Леопольдино-Каролинской академии.

В жизни великих людей мы замечаем одну общую черту: основные задачи и направления их деятельности и отличительные свойства характера обнаруживаются очень рано, в самом начале пути,

В «Путешествии на корабле „Бигль“ Дарвина мы уже находим зародыш теории естественного отбора; в письмах Кювье – еще безвестного домашнего учителя – намечены великие реформы, произведенные им впоследствии, и так далее. То же самое повторяется и в жизни Гумбольдта.

На первый взгляд, в его занятиях царит полнейший хаос. Движение тычинок у Parnassia palustris, влияние хлора на прорастание семян, электричество животных – что общего между этими явлениями? Можно подумать, что ученый мечется от одного предмета к другому, руководствуясь только случаем. Попалось одно – исследует, подвернулось другое – переходит к нему, без определенной идеи, без общей цели. На самом же деле все эти работы посвящены одному основному процессу – раздражимости, которая в то время сильно занимала физиологов. Исследовать условия и ход этого процесса, его различие и сходство в растительном и животном мире – вот задача, которой он посвятил ряд крупных и мелких исследований.

Таким образом, здесь уже проявилось стремление отыскивать общую основу разнороднейших с виду явлений, характеризующее всю последующую деятельность Гумбольдта.

В 1796 году он пишет: «Я имею в виду физику мира, но чем более чувствую ее необходимость, тем яснее вижу, как шатки еще основания для такого здания». «Физика мира» составила задачу всей остальной его жизни. Пока она рисуется ему лишь в смутных очертаниях, он отвлекается от нее побочными вопросами, он пробует силы во всевозможных областях науки; но раз зародившаяся мысль становится все яснее и яснее, и к концу этого периода он уже вполне определенно приступает к ее выполнению.

Характер ученого – проницательного, смелого, но в то же время осторожного в выводах и не терпящего туманных объяснений, которые ничего не объясняют, также обнаруживается в этих первых работах. В «Афоризмах из химической физиологии растений» он еще стоит за «жизненную силу», действующую вопреки законам химии и физики; но уже в исследованиях об электричестве животных излагает вполне рациональный взгляд на жизнь, установившийся в науке только в 30—40-х годах нашего столетия. Мы уже упомянули, что его воззрения на электрические явления в животных тканях подтвердились пятьдесят лет спустя в работах Дюбуа-Реймона. Можно бы привести еще несколько примеров таких почти пророческих обобщений; укажем одно: мнение о значении минеральных солей (считавшихся в то время случайной примесью в растениях) как необходимого составного элемента пищи растений. Только после работ Соссюра, Либиха и других мнение это утвердилось в науке.

Нечего и говорить, что его светлый ум сразу оценил значение великих открытий Пристлея, Лавуазье и других, в то время признанных еще далеко не всеми учеными.

Эти примеры показывают нам проницательность ученого, опережающего свой век. Но он является в то же время осторожным и строгим исследователем: «Если есть что-либо прочное в науке, – пишет он, – так это факты. Теории – порождение мнения (opinion), и так же изменчивы, как оно». – «Я собираю факты и не доверяю своим собственным гипотезам». – «Будем наблюдать, собирать несомненные факты – только таким образом физические теории можно будет утвердить на прочных основаниях»– и так далее.

Наконец стремление передать научные выводы в художественной, образной форме, плодом которого явились впоследствии «Картины природы» и «Космос», проявилось у него уже в этом первом периоде деятельности. В статье «О родосском гении» он пытается изложить свои воззрения на жизнь. Статья не вполне удачна: прекрасно написанное, но вычурное, аллегорическое – в духе того времени – изображение «жизненной силы». Она была напечатана в 1795 году в журнале «Ноrеn» Шиллера. Впоследствии Гумбольдт перепечатал этот грех молодости в «Картинах природы», хотя, как мы только что упомянули, уже в сочинении о раздражимости мускулов отказался от этой таинственной силы. Во всяком случае, в этом юношеском произведении уже проглядывал будущий мастер слова.

Итак, основные черты ученого уже сложились в описываемую нами эпоху.

«Мою биографию ищите в моих работах», – говорил сам Гумбольдт, и эти слова как нельзя более справедливы. Наука составляет все в жизни Гумбольдта; только в этой области он был активным деятелем, а ко всему остальному относился как зритель: с участием, с интересом, но стараясь по возможности отклонить от себя активную роль.

По своим убеждениям он был и оставался всю жизнь поклонником либеральных идей XVIII века, равно далеким от революционного и реакционного фанатизма. Молодость его совпала с великой революцией, значение которой он охарактеризовал следующими словами: «Республиканские драгонады так же возмутительны, как и религиозные. Но одно благодеяние – уничтожение феодальной системы и аристократических предрассудков – добыто и останется, хотя бы монархические учреждения распространились так же повсеместно, как теперь, по-видимому, распространяются республиканские» (1798 год).

В этом письме ярко проявились основные черты его политических воззрений: скептическое отношение к внешним формам общественной жизни, формам, которые могут меняться, как картинки в калейдоскопе, и глубокая вера в незримый, но неуклонный процесс развития человеческого духа… Кажущееся торжество республиканских учреждений не пленяет его: он предвидит возможность победы учреждений совершенно противоположных, – победы, тоже только кажущейся, ибо то, что раз выработано сознанием человечества, уже не может быть отнято у него.

Поставив своей задачей ученую деятельность, воздерживаясь от активной политической роли, он, однако, не мог вполне устраниться от политики. Связи его с лицами высшей администрации, среди которых его брат уже начинал играть видную роль, близость ко двору, к наследному принцу, лично знавшему и ценившему обоих Гумбольдтов, – все это нередко заставляло его принимать участие в делах государства. Роль, которую ему приходилось играть в этих случаях, была обыкновенно ролью посредника в затруднительных обстоятельствах.

Обходительный, любезный, остроумный, красноречивый, удивительно легко и быстро сходившийся с самыми разнообразными людьми, Гумбольдт как нельзя более годился для подобной роли, хотя и не прошел дипломатической школы.

В первый раз это случилось в 1794 году. За два года перед тем европейские державы обрушились на французскую республику, чтобы «раздавить гидру революции». Пруссия принимала участие в этой войне. В 1794 году, при заключении договора между Англией, Австрией и Пруссией, упомянутый уже нами Гарденберг отправился во Франкфурт-на-Майне для переговоров с английским и голландским уполномоченными. Его сопровождал Гумбольдт в качестве посредника при переговорах. Он сам сообщает об этом в письме от 10 сентября 1794 года: «Никогда еще я не вел такого рассеянного образа жизни, как теперь. Я оторван от своих занятий, завален дипломатическими поручениями Гарденберга, нахожусь большею частью в главной квартире фельдмаршала Меллендорфа, а теперь в английском лагере. Веселого тут мало, но и грустить некогда. Я узнал много нового, а постоянные разъезды по местностям, интересным в минералогическом отношении, доставили мне много материала для моей книги об отношениях и наслоениях горных пород».

«Гидра революции» оказалась, однако, гидрой не на шутку: из оборонительного положения она быстро перешла в наступательное и заставила геркулесов старого порядка отступить. Пруссия первая показала пример, заключив с французами мир в 1795 году (Базельский мир). При этом Гумбольдт был послан к Моро, французскому главнокомандующему, для переговоров относительно владений Гогенлоэ (прусское правительство боялось их опустошения французами). Поручение это ему удалось исполнить с полным успехом.

Мечты о далеком путешествии все более и более овладевали им. Грандиозные планы носились в его воображении. Впоследствии он не мог вспоминать без волнения об этом периоде своей жизни. «Штебен (местечко, где Гумбольдт жил в должности обер-бергмейстера) имел такое влияние на мой образ мыслей, я замышлял в нем такие великие планы, что боюсь теперь впечатления, которое он произведет на меня, если я опять его увижу. Там, особенно зимою 1794 и осенью 1793 года, я постоянно находился в таком напряженном состоянии, что по вечерам не мог без слез смотреть на домики рудокопов, мелькавшие на высотах».

Для подготовки к путешествиям он занимался практической астрономией, определением широты и долготы мест и тому подобное. Среди этих занятий получил он в 1796 году известие от брата о смерти матери, болевшей уже более года. Таким образом, исчезло главное препятствие его планам: мать не хотела отпускать его в отдаленное путешествие. В письме к Фрейеслебену Гумбольдт так передает свое впечатление от смерти матери: «Я давно уже приготовился к этому. Смерть ее не огорчила меня, но скорее успокоила: по крайней мере, она недолго мучилась. Только один день она испытывала большие страдания, чем обыкновенно. Она скончалась спокойно. Ты знаешь, друг мой, что мое сердце не может особенно огорчаться этой потерей: мы всегда были чужды друг другу».

Тотчас по получении известия Гумбольдт отправился в Йену, к брату, и начал деятельно готовиться к путешествию в Вест-Индию.

Прежде всего он вышел в отставку, решившись в будущем жить исключительно для науки.

В Йене он вошел в близкие отношения с Гете и Шиллером. Первый был в восторге от своего нового знакомца, но Шиллер отозвался о нем очень резко. «Я еще не составил себе определенного представления о нем, – писал он Кернеру, – но думаю, что, при всех своих талантах и неустанной деятельности, он никогда не создаст в науке ничего крупного; мелкое беспокойное тщеславие руководит его деятельностью. Я не заметил в нем ни искры чистого, объективного интереса, и, как это ни странно покажется, я нахожу, что при огромных знаниях у него не хватает разума, а это – самое скверное при его занятиях. Это – голый, режущий рассудок, который пытается измерить природу, неизмеримую и недоступную, и с дерзостью, для меня непонятной, думает вместить ее в рамки своих формул, часто скрывающих под собою только пустые слова и всегда узких. Короче, мне кажется, что он слишком мало восприимчив для своего предмета и очень ограниченный человек».[2]

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: