Глава II. «Знание как» и «знание что» 5 глава

Решение здесь просто. Когда мы говорим, что некто мог бы избежать промаха или ошибки или же что в них и состоял его проступок, то мы подразумеваем, что он знал, как делать дело правильно, был компетентен в такого рода деятельности, но не проявил своего знания или компетенции. Он не старался либо был недостаточно упорным в своем старании. Но когда человек поступил правильно, мы не можем сказать, что он знал, как поступить в этом случае неправильно, или что он был компетентен в совершении ошибок. Для того чтобы наделать ошибок, не нужно компетенции, так же как при совершении промахов не нужно применения знания как , это именно отсутствие применения знания как . Правда, существует один оттенок смысла выражения «мог бы», когда подразумевается, например, что человек, который решил арифметическую задачу правильно, «мог бы» решить ее ошибочно в том смысле, что он не свободен от склонности быть небрежным. Но во всяком ином смысле «мог бы» спросить: «Могли бы вы получить ошибочный результат?» — означает: «Были ли вы достаточно смышленым и хорошо подготовленным, достаточно ли хорошо вы сконцентрировались для выполнения неправильного вычисления?» Но это столь же глупый вопрос, как и вопрос о том, достаточно ли крепкие у вас зубы, чтобы вы могли сломать их, грызя орехи.

Клубок в большинстве своем надуманных вопросов, известный как проблема Свободы Боли, частично происходит именно из этого расширенного употребления значения слов «добровольное», «произвольное» и этих логически неправильных употреблений различных смыслов выражений «мог бы» и «мог бы удержаться».

Поэтому первоочередной задачей будет прояснение того, что подразумевается в обычном, неискаженном употреблении под «добровольным», «недобровольным», «ответственным», под «не мог бы сдержать» и «его проступок» в контекстах, где эти обороты речи используются при решении конкретных вопросов вины и невиновности.

Если мальчик завязал «бабий» узел вместо рифового узла, мы убеждаемся в том, что это был его промах, устанавливая, во-первых, что он знал, как завязывать рифовый узел, во-вторых, что его рука не находилась под воздействием внешнего принуждения и, в-третьих, что в процессе работы не было других факторов, помешавших его стремлению завязать узел правильно. Мы также устанавливаем то, что он может завязывать рифовые узлы, выяснив, что он обучался этому, имел соответствующую практику, обычно завязывал эти узлы правильно, что он способен выявлять и исправлять такие узлы, завязанные другими, или, обнаружив, что ему стыдно за свою ошибку, и он без посторонней помощи исправил ее. То, что он не действовал под давлением извне, или в панике, или, находясь в сильно возбужденном состоянии, или онемевшими пальцами, устанавливается тем же способом, которым мы обыкновенно узнаем, что не случилось ничего экстраординарного. Ибо такого рода происшествия были бы слишком яркими, чтобы пройти незамеченными, по крайней мере, для самого мальчика.

Первый вопрос, который мы должны были разрешить, не имеет никакого отношения к наличию или отсутствию в потоке сознания мальчика каких-либо тайных эпизодов. Этот вопрос состоял в тон, обладает ли он требуемой компетенецией, та есть знанием, как завязывать рифовые узлы или нет. Мы не исследуем на данном этапе, совершал ли или не совершал мальчик некую непубличную, приватную операцию, но лишь пытаемся установить, обладал ли он или нет определенной разумной способностью. Нам не понадобилось (недостижимого) знания истинности или ложности некого специфического высказывания, связывающего скрытую причину и явное следствие, нас удовлетворило (достижимое) знание истинности или ложности комплексного и отчасти общего гипотетического высказывания — короче говоря, нам не нужно знать, вязал ли он призрачные рифовые или «бабьи» узлы где-то «за кулисами», нас интересует, мог ли он завязать настоящий узел вот на этой веревке и мог ли он сделать это в данной ситуации, если бы уделил больше внимания тому, что делает. Его ошибка была его проступком потому, что, зная, как завязывать данный узел, он, тем не менее, завязал его неправильно.

Рассмотрим следующий пример, в отношении которого каждый согласится с тем, что в нем действующий не совершает проступка. Мальчик опоздал в школу, но при расспросах выяснилось, что он вышел из дома в обычное время, не отвлекался по пути к автобусной остановке, сел на тот автобус, на котором обычно добирался до школы. Но по дороге машина сломалась и встала на полпути. Мальчик бежал так быстро, как только мог, но все равно опоздал. Очевидно, что все поступки, совершенные мальчиком, были или аналогичны тем, что обыкновенно приводят его в школу вовремя, или были единственно доступными для него действиями, возмещающими последствия поломки автобуса. Поскольку ничего другого он не мог сделать, учитель, вполне справедливо, рекомендует ему и впредь поступать таким же образом. Его опоздание не было результатом неудачи в действиях, которые он был в состоянии совершить. Он был скован обстоятельствами, изменить которые было не в его силах. Здесь, опять-таки, учитель оценивает действие с учетом возможностей и способностей действующего; извинения мальчика принимаются, поскольку он не мог сделать ничего лучшего, чем то что он совершил. В целом вопрос о преднамеренности опоздания решается без обращения к заявлениям ученика, опирающимся на свидетельства сознания или интроспекции, о выполнении или невыполнении им каких-либо волевых актов.

Не возникает различий, если действия, в которых обвиняется совершивший их человек, являются или включают в себя операции безмолвного разговора с самим собой. Промах в вычислении в уме точно так же является ошибкой ученика, как и его просчет в вычислениях на бумаге; ошибка в сравнении оттенков цвета, представленных лишь мысленным взором, может заслужить такой же упрек в невнимательности, как и ошибка, совершенная при подборе цветов в магазине тканей. Отметим также, что если действующий мог сделать нечто лучше, чем он это сделал, то тогда он был бы способен удержаться от того, чтобы делать нечто так плохо, как он это сделал.

Помимо рассмотрения этих обычных значений слов «добровольно», «недобровольно», «ответственный», «мой проступок» и «мог бы» или «не мог удержаться», мы должны также обратить внимание на обычное употребление таких выражений, как «усилие воли», «сила воли» и «слабовольный». Человек описывается как ведущий себя решительно, с твердой волей в тех случаях, когда при выполнении трудных, продолжительных или неприятных задач он не выказывает склонности ослаблять свои усилия, не позволяет себе отвлекаться от дела, ворчать, много или часто думать об усталости или страхе. Он не увиливает и не бросает дела, за которые взялся. Слабовольный же человек — это тот, кто легко отвлекается или расхолаживается, кто готов убедить себя, что другое время будет более подходящим для выполнения задачи, что в конце концов причины, для принятия на себя этой задачи не были достаточно весомыми. Отметьте, что ни одна из составляющих этих определений твердости воли или слабоволия не предполагает, что эта некая твердость должна быть актуально сформирована. Волевой человек может упорно сопротивляться искушению отказаться от своей задачи или отложить ее, даже если он никогда не проходил через предварительный ритуальный процесс настройки своего сознания на ее выполнение. Но естественно, что такой человек будет также предрасположен к тому, чтобы исполнять любые обеты и клятвы, которые он дал другим или самому себе. Соответственно, слабовольный человек будет, вероятно, терпеть неудачу в выполнении своих часто многочисленных и похвальных решений, но эта его недостаточная целеустремленность также будет представлена в периодах безделья и в промахах, которые сопровождают его действии и которые не были предварены какими-либо приватными или публичными обязательствами действовать именно так.

Сила воли является предрасположенностью, проявление некоторой состоит в упорстве, с которым человек подходит к проблемам, не пугаясь их и не отвлекаясь от их решения. Если эта предрасположенность проявляется в минимальной степени, говорят о слабости воли. Действия, требующие напряжения воли, могут быть действиями почти что любого рода — интеллектуальными и физическими, воображаемыми и управленческими. Это не некая сингулярная, одномерная диспозиция или (по этой же и ряду других причин) предрасположенность к совершению тайных внутренних операций некого специфического рода.

Под «усилием воли» подразумевается особое проявление стойкости и целеустремленности, встречающееся тогда, когда мы сталкиваемся либо со слишком большими препятствиями, либо с сильными искушениями. Такого рода усилия могут, хотя и необязательно, сопровождаться особыми действиями, часто ритуального характера: собирания с силами или даже принесения присяги самому себе сделать то, что необходимо. Но в этих ритуалах проявляется не столько твердость воли, сколько боязнь оказаться слабовольным.

Прежде чем оставить понятие добровольности, нужно отметить еще два момента.

(1) Мы очень часто противопоставляем сделанное добровольно тому, что мы претерпеваем или испытываем принудительно. Например, некоторые солдаты являются добровольцами, другие — призывниками; некоторые яхтсмены выходят в море по своей воле, других может унести в открытое море ветром и течением. В этих ситуациях не возникает вопроса об обвинении или оправдании. Когда мы спрашиваем, доброволец ли этот солдат или он призван по набору, мы имеем в виду, поступил ли он на военную службу потому, что хотел этого, или же потому, что должен был сделать это. В последнем случае «должен был» подразумевает «не имеет значения то, чего он хотел». Спрашивая: «Вышел ли яхтсмен в море по собственной воле или же был унесен ветром?» — мы интересуемся, отплыл ли он намеренно или же он продолжает удаляться от берега, даже если у него нет намерения делать это. Остановили бы его плохие известия из дому или предупреждение береговой охраны?

То, что не добровольно, при данных обстоятельствах не может описываться как действие. Когда человека уносит в море или его призывают на военную службу, происходит нечто, что с ним случается, а не что он совершает. Антитеза между добровольным и недобровольным в этом смысле отличается от антитезы, которую мы подразумеваем, когда спрашиваем добровольно или недобровольно некто вяжет «бабий» узел либо хмурит брови. Человека, который хмурится непроизвольно, не вынуждают хмуриться, как, например, яхтсмена, которого уносит в море; также и легкомысленный мальчик не принуждается завязывать «бабий» узел, как рекрут, который вынужден идти в армию. Даже нахмуривание является тем, что делает человек. Это не то, что проделывается с ним. Поэтому иногда вопрос «добровольный или недобровольный?» означает «действительно ли человек сделал это или это произошло с ним?». Иногда этот вопрос предполагает, что человек сделал это, но означает, «с вниманием или без такового сделал он то, что сделал?», или «сделал ли он это намеренно или неумышленно, автоматически, инстинктивно и т. д.».

(2) Когда человек делает что-то добровольно в том смысле, что он делает это с намерением или стремится сделать это, его действие, несомненно, отражает некоторое качество или качества сознания, поскольку (и это больше чем пустые слова) он в той или иной степени и тем или иным образом осознает то, что он делает. Из этого следует также, что он может, если обладает необходимыми языковыми навыками, без каких-либо исследований или догадок рассказать о том, что же он пытается сделать. Но, как будет показано в главе V, эти смыслы понятия произвольности, намеренности не привносят с собой как чего-то само собой разумеющегося выводов о наличии некоей двойной жизни. Хмуриться намеренно не значит одно делать на лбу, а другое — в некоем инок метафорическом месте; также это не означает, что одно делается при помощи находящихся под бровями мышц, а другое — некоторым нетелесным органом. В частности, хмурость на лице не появляется при первом же возникновении вызывающей хмурость причины посредством напряжения некой тайной немышцы. Фраза «он хмурится намеренно» не сообщает о наличии двух эпизодов. Она говорит о существовании одного эпизода, но такого, который по своему характеру весьма отличается от того, который описывается фразой «он хмурится непроизвольно», хотя хмурые выражения лица при этом могут быть сколь угодно схожими визуально.

(4) Свобода воли

Как уже отмечалось, в дискуссиях некоторых философов о добровольности действии слова «добровольный», «недобровольный», «ответственный» используются не в их обычном ограничительном употреблении для обозначения погрешностей или явных проступков. Они применяются в более широкой области, охватывающей все действия, которым могут выноситься благосклонные или неблагосклонные оценки в соответствии с какими-либо критериями превосходства или приемлемости. При таком их применении человек изображается добровольно делающим и правое, и неправое, на него возлагается ответственность не только за те действия, в которых он выступает субъектом обвинения, но и за те, что делают ему честь. Таким образом, слово «добровольный» используется здесь в качестве синонима слов «умышленный», «намеренный».

Понятно, что философы, работающие с таким расширенным употреблением указанных понятий, имеют на то веские мотивы. Они ощущают потребность в терминологическом аппарате, пригодном для различения тех явлений и событий, к которым приложимы или одобрительные, или критические оценки, и тех, к которым ни то, ни другое не применимо. Без такого аппарата, как они полагают, было бы невозможно установить характеристики, наличие которых позволяет причислять явления к сфере Духа (Spirit), а отсутствие — отсылать их в область грубой Природы.

Первопричина этого стремления открыть некий своеобразный элемент, присутствующий везде, где бы ни присутствовал Дух, и отсутствующий везде, где он отсутствует, — это страх перед пугалом Механицизма. Считалось, что физические науки установили (или же находятся на пути к этому), что вещи и события внешнего мира жестко управляются познаваемыми законами, формулировки которых не допускают никаких оценочных терминов. Казалось, что все внешние события скованы железными цепями механической причинности. Возникновение, свойства и ход течения этих событий объяснялись или же могли бы быть полностью объяснены в терминах измеримых и потому, как предполагалось, лишенных цели сил.

Чтобы спасти наше право использовать оценочные понятия, нужно было показать, что поле их надлежащего применения лежит где-то вне этого внешнего мира. И внутренний мир с его неизмеримыми, но целеустремленными силами, как полагали, позволял проделать этот трюк. Поскольку «волевые акты» уже были обозначены как необходимые продукты внутренних сил, то естественно было предположить, что сфера добровольного, очерченная пределами распространения этих волевых актов, выступает тем общим и одновременно специфическим элементом, который придает явлениям духовный характер. Суждения науки и оценочные суждения различались соответственно как описания того, что имеет место во внешнем мире, и того, что происходит в мире внутреннем, — по крайней мере, до тех пор, пока психологи не стали утверждать, что их суждения есть научные описания явлений этого внутреннего мира.

Вопрос о том, заслуживают ли поступки человеческих существ похвалы или упрека, был, следовательно, поставлен как вопрос о том, являются ли волевые акты некими действиями.

(5) Пугало механицизма

Веяний раз, когда некая новая наука добивается своих первых больших успехов, ее восторженные служители воображают, что отныне все вопросы могут быть решены посредством распространения присущих ей методов. В одни времена теоретики представляли себе, что весь мир суть не более чем совокупность геометрических фигур, в другие — что мир может описываться и объясняться в понятиях чистой арифметики. Химическая, электрическая, дарвиновская и фрейдистская космогонии также знавали свои яркие, но краткие периоды расцвета. «В конце концов, — всегда говорили их рьяные приверженцы, — мы сможем дать или, по крайней мере, наметить решение всех трудных проблем, и притом такое, которое несомненно будет научным решением».

Введенные в оборот Коперником, Галилеем, Ньютоном и Бойлем физические науки прочнее и на более долгий срок, чем любые из их предшественниц или преемниц, закрепили за собой место космогонических строителей. Вплоть до наших дней сохраняется тенденция трактовать законы Механики не просто как определенный идеальный тип научных законов, но как в некотором смысле первичные, основные законы Природы. Люди склонны надеяться (или опасаться), что биологические, психологические и социологические законы в один прекрасный день будут «редуцированы» к механическим законам, хотя остается неясным, какого рода способом эту «редукцию» можно осуществить.

Я уже называл Механицизм своего рода пугалом. Испытываемые теоретиками опасения как бы все не оказалось объяснимым законами механики, беспочвенны. И эта беспочвенность связана не с тем, что неопределенность, которой они опасаются, оказывается не столь уж угрожающей, но с тем, что не имеет смысла говорить о такого рода неопределенности. Пусть даже физики смогут когда-то ответить на все физические вопросы, но не все вопросы являются физическими. Законы, которые они открыли и которые еще смогут открыть, применяя один из смыслов этого метафорического глагола, «управляют» всем, что случается, но они не предопределяют всего того, что случается. Они и в самом деле не предписывают ничего из того, что имеет место. Законы природы не являются декретами.

Этот момент можно пояснить с помощью следующего примера. Допустим, что освоившему научный способ мышления наблюдателю, не знакомому ни с шахматами, ни с какой-то другой игрой, разрешено смотреть на шахматную доску только в перерывах между передвижениями фигур. Он, кроме того, не видит совершающих ходы игроков. Спустя некоторое время он начнет замечать определенные закономерности. Шахматные фигуры, известные нам как «пешки», обычно передвигаются только на одно поле за ход и только вперед, за исключением особых случаев, когда они идут по диагонали. Фигуры, обозначаемые как «слоны», передвигаются только по диагонали, но они могут проходить за один ход любое количество полей. Кони всегда ходят по очертаниям буквы «Г». После дальнейших исследований этот наблюдатель установит все шахматные правила, и тогда ему будет позволено увидеть то, что все передвижения фигур осуществляют люди — «игроки». Наш исследователь выразит им сочувствие по поводу их зависимости. «Каждое перемещение, которое вы совершаете, — скажет он, — управляется незыблемыми правилами. С момента, когда один из вас кладет свою руку на пешку, то место, на которое он ее переставит, в большинстве случаев точно предсказуемо. Весь ход того, что вы драматично величаете вашей „игрой“, жестко предопределен заранее; в ней нет места ничему, что не управляется тем или иным железным правилом. Суровая необходимость диктует игру, не оставляя места для разума и намерений. Правда, я все еще не в состоянии объяснить каждый наблюдаемый мною ход, опираясь на правила, которые я открыл к настоящему времени. Но было бы ненаучно предполагать, что существуют необъяснимые ходы. Должны быть поэтому другие правила, которые я надеюсь открыть и которые в достаточной мере дополнят объяснения, которые я уже установил». Игроки, конечно, рассмеются и объяснят ему, что, хотя каждый ход управляется правилами, ни один из них не предопределен ими. «Верно, что если я начинаю движение моего слона, то вы можете точно предсказать, что я закончу его на поле того же самого цвета, с которого начал. Это может быть выведено из правил. Но то, что я вообще пойду и как далеко я продвину его на том или ином этапе игры, не устанавливается правилами и не может быть выведено из них. У нас есть масса возможностей, чтобы проявить сообразительность и глупость, чтобы обдумывать и выбирать. Хотя ничто не выходит за рамки правил, случается множество неожиданных, остроумных и дурацких вещей. Правила едины для всех сыгранных когда-либо шахматных партий, тем не менее, почти каждая партия принимала такой оборот, которому игроки не могли припомнить близких аналогий. Правила неизменны, но игры не единообразны. Правила предписывают то, что игроки не могут делать, все остальное позволено, хотя многие из допустимых ходов были бы тактически плохими.

Не существует дополнительных правил игры, которые вы могли бы обнаружить, а „объяснения“, которые вы надеетесь найти для отдельных наших ходов, конечно, могут быть найдены, но они не будут связаны с правилами; эти объяснения связаны с некоторыми совершенно иными вещами, а именно с обдумыванием и применением игроком тактических принципов. Ваше представление о том, что конституирует объяснение, было слишком узким. Смысл, в котором правило „объясняет“ некий ход, сделанный в соответствии с ним, не является тем же самым, что и смысл, в котором этот ход объясняется тактическим принципом, несмотря на то, что каждый ход, подчиняющийся тактическому принципу, подчиняется также и правилу. Знание того, как применять тактические принципы, включает в себя знание правил игры, но очевидно, что эти принципы „нередуцируемы“ к правилам игры».

В этом примере нет намерения внушить мысль, что законы физики очень похожи на шахматные правила, ибо ход Природы — не игра, а ее законы не являются человеческими изобретениями или конвенциями. Этот пример призван выявить тот факт, что не будет противоречия, если мы скажем, что один и тот же процесс, например ход слоном, соответствует двум принципам, существенно отличным друг от друга по типу и «нередуцируемым» друг к другу, хотя один из них предполагает наличие другого.

Отсюда вытекает возможность существования двух совершенно различных видов «объяснения» ходов, не являющихся при этом несовместимыми. В самом деле, объяснение в терминах тактических канонов предполагает объяснение в терминах шахматных правил, но оно не выводимо из этих правил. Этот момент можно выразить и другим словами. Наблюдатель мог бы спросить, используя один смысл слова «почему»: почему слон всегда заканчивает движение на поле того же самого цвета, на котором он стоял в начале игры? На это ему можно дать ответ, сославшись на правила шахмат, в том числе предписывающие рисунок доски. Тогда он может спросить, используя другой смысл слова «почему»: почему игрок на определенной стадии игры передвинул одного из своих слонов (а не какую-нибудь другую фигуру) на это поле (а не на другое)? Ему можно ответить, что игроку нужно было отвести угрозы ферзя противника от своего короля.

Такие слова, как «объяснение», «закон», «правило», «принцип», «почему», «потому, что», «повод», «причина», «управлять», «вынуждать», и прочие имеют ряд типологически различных смыслов. Механицизм казался угрозой, поскольку предполагалось, что допустимо лишь такое применение этих терминов, которое используется в теориях механики, что все «почему» — вопросы могут быть разрешены в терминах законов движения. Фактически же все «почему» — вопросы одного типа, возможно, и могут получить ответ в этих терминах, но ни на один «почему» — вопрос другого тина нельзя ответить лишь на этом языке.

Вполне может быть, что на всем протяжении своей книги «Упадок и разрушение Римской империи» Гиббон ни разу не нарушил правил английской грамматики. Они руководили всем его письмом, но в то же время они не предписывали ни того, о чем ему следует писать, ни даже стиля, каким ему нужно писать, они лишь запрещали определенные способы соединения слов. Зная эти правила и то, что Гиббон следовал им, читатель может предсказать, что если в определенном предложении подлежащее стоит во множественном числе, то и глагол также будет во множественном числе. Его предсказания будут неизменно правильными, тем не менее мы не испытываем склонности сетовать на то, что перо Гиббона следовало по проторенной колее. Грамматика говорит читателю, что глагол должен быть во множественном числе, но она не говорит, какой это будет глагол.

Можно взять спорный пассаж из «Упадка и разрушения» и проверить его на соответствие грамматическим правилам, следящим за порядком его слов, на соответствие стилистическим канонам, следящим за согласованием в нем слов, на соответствие логическим нормам, следящим за порядком его слов. Не существует конфликта или соперничества между этими различными типами принципов, все они одинаково применимы к одному и тому же материалу, все могут получить лицензии на корректные предсказания, на все сходным образом можно сослаться при ответе одинаковой словесной конструкцией: «Почему Гиббон написал так, а не как-нибудь иначе?»

Открытия в физических науках не в большей степени исключают жизнь, чувствительность, намерение или разумность из того, что существует в мире, чем правила грамматики вытесняют стиль или логику из прозы. Конечно, открытия физики ничего не говорят о жизни, чувствительности или намерении, но точно так же правила грамматики ничего не говорят о стиле или логике. Ибо законы физики применимы и к тому, что одушевленно, и к тому, что неодушевленно, как к разумным людям, так и к идиотам, точно так же как правила грамматики применимы и к «Уайтэкеровскому альманаху», и к «Упадку и разрушению Римской империи», к рассуждениям как миссис Эдди, так и мистера Юма.

Излюбленная модель, которой уподобляется воображаемый механический мир, это модель биллиардных шаров, передающих движение от одного к другому посредством столкновения. И тем не менее, бильярд дает нам один из простейших примеров хода событий, для описания которого механические термины необходимы, не будучи достаточными. Конечно, располагая точным знанием веса, формы, упругости и характеристик движения шаров, устройства стола и атмосферных условий, в принципе возможно в соответствии с известными законами рассчитать, исходя из положений шаров в данный момент, каково будет их последующее положение. Из этого не следует, однако, что ход игры предсказуем в соответствии только с этими законами. Вооруженный научными знаниями предсказатель, который не был бы осведомлен о правилах и методах игры, о мастерстве и планах игроков, возможно, мог бы предсказать, исходя из начальных данных одного удара, позицию, которую займут шары перед следующим ударом. Но предсказать дальнейшее он уже не может. Сам игрок с умеренной долей вероятности может предвидеть характер удара, который он нанесет, так как знает, возможно, лучший способ продолжения игры в подобных ситуациях; он также в достаточной мере сознает степень своего мастерства, выносливости, терпения, силы и намерений.

Нужно отметить, что в той мере, в какой игрок владеет мастерством, позволяющим ему посылать шары туда, куда он хочет, он должен обладать знанием о правиле большого пальца, о механических принципах, которые управляют ускорением и замедлением шаров. Его знание того, как реализовать свои намерения, не входит в конфликт с его знанием механических законов, напротив, оно полагается на это знание. Когда мы описываем его игру в оценочных понятиях, нас не тревожит тот факт, что движения, которые он придает шарам, управляются законами механики, так как не может быть мастерской игры, если per impossibille инвентарь этой игры ведет себя случайным образом.

Современная интерпретация естественных законов как суждений, выражающих не нечто неизбежное, но очень и очень вероятное, иногда провозглашается как привносящая в Природу желаемый элемент нестрогости. Теперь-то, наконец, как иногда считалось, мы можем оставаться на научной позиции в той мере, в какой сохраняется именно эта, пусть весьма узкая, область случайного, в которой оценочные понятия могут применяться должным образом. Эта бесхитростная точка зрения предполагает, что действие не может получать положительные или отрицательные критические оценки, пока оно не исключено из сферы научных генерализаций. Но игрок в бильярд не требует от законов физики особых поблажек, равно как и от правил этой игры. Зачем это ему? Эти законы не принуждают его руку. Выражаемые некоторыми моральными философами опасения, что продвижение естественных наук уменьшает поле, внутри которого могут проявляться моральные добродетели, покоится на допущении того, что возникнет некоторое противоречие, если мы будем говорить, что одно и то же явление управляется как механическими законами, так и моральными принципами. Но это допущение настолько же неосновательно, как и предположение о том, что игрок в гольф не может одновременно и согласовывать свои действия с законами баллистики, и подчиняться правилам гольфа, и играть мастерски и изящно. Остается не только достаточно места для целей там, где все управляется законами механики, но, напротив, не было бы места для целеустремленности, если бы вещи не управлялись подобным образом. Предсказуемость есть необходимое условие планирования.

Механицизм поэтому является не более чем пугалом, и, хотя многое еще нужно прояснить в специальных понятиях биологии, антропологии, социологии, этики, логики, эстетики, политики, экономики и пр., нет никакой необходимости в отчаянных спасательных операциях, направленных на то, чтобы изъять их применение из обычного мира и отправить в некий иной постулируемый мир или же воздвигнуть перегородку между явлениями, которые существуют в Природе, и явлениями, которые существуют в не-Природе. Не требуется никаких скрытых предшественников внешних действий для того, чтобы действующий сохраняя за собой право на одобрение или осуждение своих действий, но, даже если бы эти предшественники действительно существовали, они ничем не могли бы помочь.

Люди — не машины и даже не духи, управляющие машинами. Они люди, и эту тавтологию иногда стоит вспоминать. Люди нередко задаются такими вопросами: «Как мое сознание заставляет мою руку сделать необходимое движение?» — и даже: «Что побуждает мою руку делать то, что мое сознание приказывает ей делать?» В такого рода вопросах, собственно говоря, спрашивается об определенных цепных процессах. Так, на вопрос «Что побуждает пулю вылетать из ствола?» будет правильным ответить «расширение газов в патроне», на вопрос «Что побуждает патрон взорваться?» дается ответ — передача удара от детонатора, а на вопрос «Как мое нажатие на курок побуждает боек стукнуть по детонатору?» предлагается описание механизма пружин и рычажков между спусковым крючком и бойком. Поэтому, когда спрашивают: «Как мое сознание заставляет мой палец нажать на курок?» — сама форма вопроса предполагает, что в дело включаются дальнейшие цепные процессы — все более ранние напряжения, расцепления и спуски, только уже «ментальные». Между тем, какие бы акты или операции ни представлялись в качестве первого шага этого предполагаемого цепного процесса, его исполнение должно описываться точно так, как мы в обычной жизни описываем нажатие метким стрелком на спусковой крючок. А именно, мы просто говорим «Он сделал это», а не «Он сделал нечто или подвергся чему-то еще, что стало причиной этого».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: