Часть первая. СЫН БРАХМАНА

Герман Гессе. Сиддхартха

--------------------------------------------------------------- Перевод: Б. Д. Прозоровская Изд.: "Библиотека Флорентия Павленкова", Биографическая серия, т.3, "БуддаШакьямуни. Конфуций. Мухаммед. Франциск Ассизский: Биогр. Повествования"Челябинск "Урал LTD", 1997г. OCR: Окатьева Анна---------------------------------------------------------------

Часть первая. СЫН БРАХМАНА

Под сенью родительского дома, на солнце речного берега у лодок, в тенисалового леса, в тени смоковниц вырос прекрасный сын брахмана, юный соколСиддхартха, вместе с Говиндой, своим другом, сыном брахмана. Солнцепокрывало загаром его белые плечи на берегу реки, при купании, при священныхомовениях, при жертвенных обрядах. Тень вливалась в его черные очи -- вманговой роще, при играх мальчиков, при песнях матери, при священныхжертвоприношениях, при поучениях ученого отца и беседах мудрецов. Давно ужеСиддхартха принимал участие в этих беседах; вместе с Говиндой упражнялся онв словесных состязаниях, в искусстве созерцания, с целью самоуглубления. Ужеон в состоянии был беззвучно произносить слово "Ом", это слово слов,--беззвучно выговаривать его при дыхании и выдыхании, с сосредоточенной душой,с челом, озаренным сиянием ясной мысли. Уже в глубине своего существа онпознавал Атмана, непреходящего, со вселенной единого. Радость наполняла сердце отца при виде сына, столь ода ренного,жаждущего знания: великого мудреца и священно служителя провидел он в нем,князя среди брахманов. Блаженством преисполнялась грудь матери, когда она глядела на сына,когда видела, как двигался, садился и вставал Сиддхартха, сильный,прекрасный, как ступали его стройные ноги, с какой отменнойблагопристойностью он ее приветствовал. Любовь зарождалась в сердцах юных дочерей брахманов, когда Сиддхартхапроходил по улицам города, с лучезарным челом, с царственным взором, сузкими бедрами. Но всех больше любил его Говинда, его друг, сын брахмана. Онлюбил очи и чарующий голос Сиддхартхи, любил его походку и исполненныеблагородства движения, любил все, что делал и говорил Сиддхартха-а всегобольше любил его душу, его огненные мысли, его пламенную волю, его высокоепризвание. Ибо знал Говинда -- не рядовым брахманом станет его друг, ненебрежным исполнителем жертвенных обрядов, не алчным продавцом заклинаний,не тщеславным пустым краснобаем, не злым и коварным жрецом,-- как не будетон добродушным и глупым бараном в многоголовом стаде. Нет, не будет этого!Да и он -- Говинда -- не хотел стать одним из тех брахманов, какихсуществуют десятки тысяч. Он хотел следовать во всем за Сиддхартхой, залюбимым, чудным. И если Сиддхартха когда-нибудь станет богом, если онприобщится к сонму лучезарных,-- тогда и он, Говинда, последует за ним,--как друг его, как спутник, как слуга и копьеносец, как тень. Все любили Сиддхартху. Во всех он вселял радость, для всех был утехой. Но сам он, Сиддхартха, не ведал радости, не знал утех. Гуляя по розовымдорожкам сада, среди смоковниц, сидя под голубоватой сенью Рощи Созерцания,совершая ежедневные очистительные омовения, принося жертвоприношения втенистой глубине манговой рощи, с отменной благопристойностью в каждом своемдвижении, всеми любимый, всем радуя взоры,-- сам он, однако, не находилрадости в своем сердце. В струях речных вод, в мерцании ночных светил, всиянии солнечных лучей мелькали перед ним образы, носились неугомонныемысли. Грезы и душевную тревогу навевали на него и курение жертвенногофимиама, и стихи Ригве-ды, и поучения древних брахманов. И Сиддхартха познал муки неудовлетворенности. Он по чувствовал, чтолюбви родителей, любви Говинды, его друга, недостаточно, чтобы навсегда ивсецело осчастливить, успокоить и насытить его. Он догадывался, что егодостопочтенный отец и другие его учителя -- мудрые брахманы уже передали емубольшую и лучшую часть своей мудрости, что они уже передали все своебогатство в его алчущий сосуд,-- но не наполнился сосуд, не удовлетворенамысль, не успокоилась душа, не умиротворено сердце. Омовения вещь хорошая,--но не водою же смыть грех, утолить жажду души, унять тревогу сердца?Превосходны жертвоприношения и вознесения молитв к богам -- но разве этогодостаточно? Разве жертвоприношения дают счастье? А боги? Действительно литворцом мира был Праджапати, а не Атман -- Он, Единственный, Всеединый? Ведьи боги существа сотворенные, как я и ты, подчиненные времени, преходящие...И хорошо ли в таком случае, правильно ли, имеет ли смысл приносить имжертвы? Кому же и приносить жертвы, Кому поклоняться, как не Ему,Единственному, Атману? И где искать Атмана, Где Он пребывает, где бьется Егоизвечное сердце? Где, как не в собственном Я, в его сокровенной глубине, втом Не уничтожаемом, что каждый носит в себе? Но где же, где это Я, этосокровенное, это начало начал? Оно не в плоти и не в крови, не в мысли и нев сознании,-- учат мудрейшие. Где оно тогда? Существует ли иной путь, чтобпроникнуть туда, к этому Я, ко мне, к Атману? И стоит ли его искать? увы,никто не может указать этот путь, никто не знает его,-- ни отец, нинаставники и мудрецы, ни священные жертвенные песнопения. Все-то они --брахманы и их священные книги -- знают, всем-то и даже более чем всем ониинтересовались- творением мира, происхождением речи, пищи, вдыхания ивыдыхания, соотношением чувств, деяниями богов. Бесконечно много знаютони,-- но какую цену имеет все это знание, если не знаешь Единого иЕдинственного, важнейшего, единственно важного? Правда, во многих стихах священных книг, в особенности в упанишадахСамаведы говорится об этом сокровенном, из начальном... Дивные это стихи!"Твоя душа -- это весь мир",-- гласят они. И еще в них говорится, чточеловек в состоянии глубокого сна -- входит в свое сокровенное Я, пребываетв Атмане. Дивная мудрость звучит в этих стихах; все знание мудрейших собранотут и высказано в магических словах,-- чистое, как пчелами собранный мед.Нет, нельзя не относиться с глубочайшим уважением к столь огромным запасамзнания, собранным и сохраненным бесчисленными поколениями мудрых брахманов.Но где брахманы и жрецы, где те мудрецы и подвижники, которым удалось нетолько достигнуть, но и воплотить в жизнь это глубочайшее знание? Где тотчародей, который сумел бы это пребывание в Атмане во время сна перенести вбодрственное состояние, в жизнь, в действие, в слово и дело? Многихпочтенных брахманов знал Сиддхартха. Прежде всего -- своего отца, чистого,ученого, почтеннейшего из почтенных. Достоин преклонения был его отец:кротостью и благородством дышало его обращение, чиста была его жизнь, мудробыло его слово, утонченная и возвышенная мысль отражалась на его челе. Но ион,-- столь много познавший,-- видал ли он блаженство? Жил ли он в мире ссамим собой, не был ли и он лишь ищущим, жаждущим? Разве не приходилось ему,чтобы утолить свою жажду, снова и снова черпать из священных источников,--из жертвоприношений, из книг, из собеседований с брахманами? Зачем ему,безупречному, надо каждый день смывать грех, каждый день совершать очищение-- каждый день пределывать все сызнова? Разве Атман не живет в нем, разве нетечет в его собственном сердце первоисточник? Его-то -- этот первоисточник -и надо отыскать в собственном Я. Им-то и надо овладеть. Все же остальноелишь искание, лишь хождение окольными путями, блуждание. Таковы были мысли Сиддхартхи, вот что его мучило, причиняло страдание. Часто он повторял слова из одной Упанишады Чхандогья: "Воистину имяБрамы-Sаtуаm.-- Воистину тот, кто постиг это, ежедневно вступает в небесноецарствие". Подчас оно и ему казалось таким близким, это небесное царствие,но ни разу не удалось ему достигнуть его окончательно, утолить жажду вполне.И среди всех мудрых и мудрейших, которых он знал, поучениям которых внимал,не было ни одного, кто достиг бы вполне этого небесного царства, ни одного,кто утолил бы всецело эту вечную жажду. -- Говинда,-- сказал однажды Сиддхартха своему другу,-- Говинда, милый,пойдем под банановое дерево -- будем упражняться в самопогружении. И они пошли к банановому дереву и сели под ним -- тут Сиддхартха, а вдвадцати шагах от него Говинда. И Сиддхартха, садясь, готовый произнестислово Ом,-- шепотом повторил стих: Ом -- есть лук, душа-стрела. А Брахма -- цель для стрел, В ту цель попасть старайся ты. Когда прошло время, посвященное самопогружению, Говинда поднялся сместа. Уже наступил вечер, пора было приступить к вечернему омовению. Онокликнул Сиддхартху, но тот не отозвался. Сиддхартха сидел, всецелопогруженный в самого себя -- глаза его неподвижно глядели в даль, кончикязыка слегка высунулся между зубов,-- казалось, он даже перестал дышать. Такон сидел, погруженный в созерцание, мысля Ом -- и душа его была стрелой,устремленной к Браме. Однажды через город, в котором жил Сиддхартха, прошли саманы -- тристранника аскета, высохшие, угасшие люди, не старые и не молодые, спокрытыми пылью и кровью плечами, почти нагие, опаленные солнцем, окруженныеодиночеством, чуждые и враждебные миру, пришельцы и исхудалые шакалы вцарстве людей. Знойным дыханием безмолвной страсти веяло от них,-- дыханиемизнуряющего радения, беспощадного самоотрешения. Вечером, когда миновал час созерцания, Сиддхартха сказал Говинде: -- Друг мой, завтра с рассветом Сиддхартха уйдет к саманам: он станет-- саманой. Говинда побледнел, когда услыхал эти слова, когда в не подвижном лицедруга прочитал решимость -- непреклонную, как пущенная из лука стрела. Исразу, с первого же взгляда Говинда понял: "Вот оно -- началось! УжеСиддхартха вступает на свой путь, уже начинает свершаться его судьба, а сней и моя". И он стал бледен, как сухая кожица банана. -- О Сиддхартха!--воскликнул он,-- позволит ли твой отец? Сиддхартха взглянул на него, как пробудившийся от сна. С быстротойстрелы он прочел то, что происходило в душе Говинды, прочел его страх,прочел его покорность. -- О Говинда,-- сказал он тихо,-- не будем расточать напрасно слов.Завтра с наступлением дня я начинаю жизнь саманы. Не будем больше говоритьоб этом. И Сиддхартха вошел в горницу, где на плетеной циновке сидел его отец.Он стал за его спиной и стоял так до тех пор, пока отец не почувствовал, чтокто-то стоит позади него. И сказал брахман: -- Ты ли это, Сиддхартха? Поведай же то, что ты пришел сказать. И ответил Сиддхартха: -- С твоего позволения, отец, я пришел сказать тебе, что сердце велитмне завтра покинуть твой дом и уйти к аскетам. Стать саманой -- вот в чеммое желание. Да не воспротивится этому отец мой! Брахман молчал -- молчал так долго, что звезды успели переместиться вмаленьком окошечке и изменить свое распо ложение, пока в горнице длилосьмолчание. Безмолвно и не подвижно, со скрещенными руками, стоял сын,--безмолвно и неподвижно сидел на циновке отец. Звезды же передвигались понебесному своду. И сказал отец: -- Не подобает брахману говорить резкие и гневные слова. Но гневаисполнено мое сердце. Да не услышу я эту просьбу из твоих уст вторично. Медленно поднялся с места брахман. Сиддхартха же продолжал стоять,безмолвный, со скрещенными руками. -- Чего же ты ждешь? -- спросил отец. -- Ты знаешь! -- ответил Сиддхартха. В гневе покинул горницу отец; в гневе он отыскал свое ложе и опустилсяна него. Пришел час, а сон все еще не сомкнул его очей. Тогда брахман встал,прошелся по комнате и вышел из дому. Через маленькое окошечко заглянул он вгорницу и увидел, что Сиддхартха стоит на том же месте, скрестив руки,непоколебимый. Белели в сумраке его светлые одежды. С тревогой в душевернулся отец на свое ложе. Прошел еще час, а сон все не приходит. Тогда брахман снова встал, ходилвзад и вперед, вышел из дому и увидал, что луна уже взошла. Через окошечкозаглянул он в горницу -- Сиддхартха стоял все на том же месте, соскрещенными руками, и лунный свет играл на его обнаженных коленях. И полонзаботы вернулся отец на свое ложе. И снова он приходил -- через час, через два, заглядывал в маленькоеокошечко; Сиддхартха все так же стоял -- при свете луны, при свете звезд, втемноте. Каждый час, молча, брахман выходил, заглядывал в горницу, виделнеподвижно стоящего,-- и сердце его наполнялось гневом, тревогой, трепетом игорем. Но когда в последний час ночи, перед рассветом, он вышел опять, товошел в горницу и, взглянув на стоящего юношу, который показался емувыросшим и каким-то чуждым, сказал: -- Чего ты ждешь, Сиддхартха? -- Ты знаешь. -- Ты все будешь стоять так и ждать, пока не наступит день, полдень,вечер? -- Я буду стоять и ждать. -- Ты устанешь, Сиддхартха! -- Устану. -- Ты умрешь, Сиддхартха! -- Умру. -- Ты Предпочитаешь умереть, чем слушаться отца? -- Сиддхартха всегда слушался отца. -- Так ты отказался от своего намерения? -- Сиддхартха сделает то, что прикажет ему отец. Первый проблеск зари проник в горницу. Брахман увидал, что колениСиддхартхи слегка дрожат. Но в лице Сиддхартхи не было дрожи. В бесконечнуюдаль были устремлены его глаза. И понял отец, что Сиддхартха уже не с ним,не в родном доме, что он уже покинул его. Тогда отец дотронулся до плеча Сиддхартхи и сказал: -- Ты пойдешь в лес и станешь саманой. Если в лесу ты обретешьблаженство, приходи научить и меня. Если же постигнет тебя разочарование,вернись, и мы снова будем вместе творить жертвоприношения богам. Он снял руку с плеча сына и вышел из дому. Сиддхартха пошатнулся, когдаделал первый шаг. Но он овладел своими членами, поклонился отцу и пошел кматери, как велел ему отец. Когда при первых утренних лучах, медленно, онемевшими ногами, онпокидал еще спящий город, у последней хижины поднялась какая-то съежившаясяфигура и присоединилась к страннику. Это был Говинда. -- Ты пришел! -- сказал Сиддхартха и улыбнулся. -- Я пришел,-- сказал Говинда.

У САМАН

Вечером того же дня юноши догнали высохших аскетов-саман И выразилисвое желание стать их спутниками и учениками. Саманы согласились. Сиддхартха подарил свое платье бедному встреченному по дороге брахману.Теперь он имел на себе только повязку вокруг чресел и кусок материи безшвов, землистого цвета, служивший ему плащом. Пишу он принимал только раз вдень и притом лишь такую, которая не была приготовлена на огне. Он постился пятнадцать дней подряд. Постился двадцать восемь дней. Телоего исхудало, щеки обтянулись. Знойные грозы горели в его ставших огромнымиглазах. На высохших пальцах выросли длинные ногти, подбородок оброс сухой,всклокоченной бородой. Ледяным становился его взгляд, когда он встречалженщин; уста кривились презрением, когда он проходил через город с нарядноодетыми людьми. Он видел, как торговали купцы, как отправлялись на охотукнязья, как родственники оплакивали своих покойников; видел непотребныхженщин, предлагающих свои ласки, врачей, хлопочущих у ложа больных, жрецов,назначающих день посева, видел обменивающихся ласками влюбленных, кормящихгрудью матерей. Но все это казалось ему не стоящим его взгляда, все это былаложь, смрад, от всего смердело ложью, все имело только видимость смысла,счастья, красоты, на самом же деле было несознаваемым тленом. Горечьюотзывалось все в мире. Мукой была вся жизнь. Одну только, единственную цель ставил себе Сиддхартха: опустошать своюдушу, вытравить из нее всякие стремления и желания, всякие грезы, всякиерадости и страдания. Умереть для самого себя, перестать быть Я, обрестипокой в опустошенном сердце, самоотрешившейся мыслью быть готовым к приятиючуда -- такова была эта цель. Когда все личное будет преодолено и умрет,когда смолкнут в сердце все желания и страсти, тогда должно будет проснутьсяосновное, сокровеннейшее в человеческом существе -- то, что уже не есть"Я"-великая тайна. Молча выстаивал Сиддхартха под отвесно падающими солнечными лучами,ожигаемый болью, сгорая от жажды, и стоял до тех пор, пока не переставалчувствовать и боль, и жажду. Молча стоял он в дождливое время года; с волосего струилась вода на озябшие плечи на мерзнущие бедра и ноги -- стоял дотех пор, пока и плечи, и ноги не переставали ощущать холод, пока они неутрачивали всякую чувствительность. Молча садился он среди усеянных шипамирастении; из обожженной кожи капала кровь, из нарывов выступал гной, ноСиддхартха продолжал сидеть, как пригвожденный, не двигаясь с места, и сиделдо тех пор, пока кровь не переставала течь, пока он не чувствовал более ниуколов, ни жжения. Сиддхартха сидел прямо, как столб, и приучался сберегать дыхание,довольствоваться как можно меньшим количеством воздуха, приучался и совсемзадерживать дыхание; вместе с дыханием он приучался замедлять и биениесердца, уменьшать число его ударов, пока сердце почти совсем не переставалобиться. Под руководством старейшего из аскетов Сиддхартха упражнялся всамоотрешении и самопогружении, по новым правилам саман. Вот белая цапляпролетела над бамбуковым лесом. И Сиддхартха тотчас же воспринимал цаплю всвою душу, летал над лесами и горами, сам становился цаплей, пожирая рыб,голодал вместе с цаплей, кричал голосом цапли, умирал смертью цапли. Мертвыйшакал лежал на песчаном берегу, и душа Сиддхартхи входила в труп,становилась мертвым шакалом, лежала на берегу, вздувалась, смердела,разлагалась, растерзывалась гиенами и коршунами, превращалась в скелет,становилась прахом и развеивалась по полю. Но испытав смерть, разрушение ираспыление, изведав мутное опьянение круговорота, душа Сиддхартхивозвращалась назад, снова томимая жаждой и, как охотник, вновь высматривалалазейку, через которую можно было бы вырваться из круговорота вещей туда,где наступал конец закону причинности, где начиналась чуждая страданиювечность. Он умерщвлял свои чувства, умерщвлял свою память; он ускользал изсвоего "Я" в тысячу чужих оболочек, становился животным, падалью, камнем,деревом, водой, но всякий раз, пробуждаясь,-- при свете ли солнца или всиянии месяца -- снова находил себя, снова становился "Я", носился вкруговороте, чувствовал жажду, подавлял ее, и вновь томился жаждой. Многому научился Сиддхартха у саман, много путей узнал он, чтобы уйтиот Я. Он научился отрешаться от своего "Я" путем страдания, добровольнымпретерпеванием боли, голода, жажды, усталости. Он достигал самоотрешения ипутем размышления, удалением из своего ума всяких представлений. Этими идругими путями он научился достигать же лаемого -- тысячи раз он покидалсвое "Я", часами и днями пребывал в "Не -- Я". Но хотя этими путями онуходил далеко от "Я", конец каждого пути неизменно подводил его обратно к"Я". Хотя бы Сиддхартха тысячу раз ускользал от "Я", пре бывал в "Ничто",пребывал в животном, или камне,-- неми нуемым было возвращение, неизбежнонаступал час, когда он снова находил самого себя,-- при свете ли солнца, всиянии ли месяца, в тени или под дождем -- снова становился Я и Сиддхартхойи снова испытывал муки вынужденного кружения в круговороте. Рядом с ним подвигался и Говинда, его тень; он шел теми же путями,подвергал себя тем же истязаниям. Редко говорили они между собой очем-нибудь ином, помимо того, что требовалось служением и упражнениями.Иногда они вдвоем отправлялись по деревням, чтобы выпрашивать пищу для себяи своих наставников. -- Как ты полагаешь, Говинда,-- спросил однажды Сиддхартха, когда онишли побираться,-- как ты полагаешь, подвинулись мы вперед? Достигли мыкакой-нибудь из наших целей? На что Говинда ответил: -- Мы учились и продолжаем свое учение. Ты, Сиддхартха, станешь великимсаманой. Ты быстро усвоил все упражнения - старые саманы часто восторгалисьтобой. Ты со временем станешь святым, о Сиддхартха! Но Сиддхартха заметил на это: -- Я смотрю на дело иначе, друг мой. Всему, чему я доныне научился усаман, я мог бы научиться скорее и более простым путем. В любой харчевнеквартала, населенного публичными женщинами, среди извозчиков и игроков вкости, я мог бы, о друг мой Говинда, научиться тому же. И сказал Говинда: -- Ты шутишь, Сиддхартха! Каким образом ты мог бы у таких жалкихсозданий научиться самопогружению, задерживанию дыхания, нечувствительностик голоду и боли? И Сиддхартха тихо, словно говоря с самим собой, ответил: Что есть погружение? Что означает оставление своего тела? Какой смыслимеет пост или задерживание дыхания? Все это -- бегство от "Я", все это лишькратковременное убегание от мук своего бытия, кратковременное самоусыпление,дабы не чувствовать страдания и бессмысленности жизни. Но то же временноеосвобождение, ту же кратковременную бесчувственность погонщик волов находитна постоялом дворе, когда выпьет несколько чашек рисового вина илиперебродившего кокосового молока. Тогда он перестает чувствовать свое Я,перестает чувствовать страдание жизни; на короткое время ему удаетсяодурманить себя. В своей чаше с рисовым вином, над которой он задремал, оннаходит то же самое, что находят Сиддхартха и Говинда, когда путейпродолжительных упражнений выходят из своей телесной оболочки и пребывают вНе-Я. Вот как обстоит дело, о Говинда! И сказал Говинда: -- Ты говоришь так, друг, хотя и ты знаешь, что Сиддхартха не погонщикволов, а самана не пьяница. Правда тому, кто пьет, удается одурманить себя,он находит временное освобождение и покой, но ведь его самообман проходит, ион убеждается, что все осталось по-старому; он не стал мудрее, не приобрелпознаний, не поднялся на высшую ступень. Но Сиддхартха заметил на это с улыбкой: -- Не знаю, я никогда не напивался, но что я , Сиддхартха, в своихупражнениях и самопогружениях нахожу лишь временное усыпление и так же далекеще от мудрости, от искупления, как ребенок в чреве матери, это-то я знаю, оГовинда, это-то я хорошо знаю... И в другой раз, когда оба они вышли из лесу, чтоб попросить в деревнедля своих братьев и учителей немного пищи, Сиддхартха снова заговорил о томже; -- Ну, что же, Говинда, как по-твоему -- мы на верном пути? Ближе ли мыстали к познанию и искуплению? Не вертимся ли мы, в сущности, в круге -- мы,рассчитывавшие вырваться из круговорота? И ответил Говинда: -- Многое мы узнали, Сиддхартха, и многое еще остается нам узнать. Нет,мы не вертимся в круге, мы поднимаемся вверх. Наш круг -- это спираль, нанесколько ступеней мы уже поднялись выше. И сказал Сиддхартха: -- Сколько по-твоему лет старейшему самане, нашемудо стопочтенному учителю? Ответил Говинда: -- Лет шестьдесят, верно, будет ему. А Сиддхартха на это; -- Шестьдесят лет прожил он на свете, а Нирваны не достиг. Он проживети семьдесят, и восемьдесят. И мы с тобой проживем столько же, будемподвигаться, будем поститься и размышлять, а Нирваны все-таки недостигнем,-- ни он, ни мы. О Говинда, сдается мне, из всех саман,существующих в мире, быть может, ни один не достигнет Нирваны. Мы тешим себянадеждами, мы приобретаем знания и умения, которыми сами себя дурачим. Нотого, что одно только и является существенным,-- настоящего пути мы ненаходим. -- Не говори таких страшных слов, о Сиддхартха!--сказал Говинда.--Возможно ли, чтобы среди стольких ученых мужей, среди брахманов и столькихищущих и подвигающихся святых мужей ни один не нашел настоящего пути? Сиддхартха же голосом, в котором звучало столько же печали, скольконасмешки -- тихим, немного печальным, немного насмешливым голосом, ответил: -- Скоро, о Говинда, друг твой оставит стезю саман, по которой такдолго шел вместе с тобой, Я томлюсь жаждой, о Говинда, а на этом долгомпути, пройденном вместе с саманами, я ни капли не утолил этой жажды. Всевремя я жаждал познания, все время меня осаждали вопросы. Год за годомрасспрашивал я брахманов, вопрошал священные Веды, обращался к благочестивымсаманам -- год за годом... Быть может, о Говинда, было столько же умно ицелесообразно и обращаться с такими вопросами к птице-носорогу или кшимпанзе. Сколько времени я потратил и все еще трачу на учение, а пришеллишь к тому выводу, что ничему нельзя научиться. Мне кажется, на самом деленет ничего такого, что мы называем "учением": есть только, о друг мой,знание, и оно везде, оно -- Атман, оно во мне и в тебе, и в каждом существе.И у меня является мысль, что этому знанию ничто так не враждебно, какжелание знать, как учение... Но тут Говинда остановился среди дороги, воздел руки к небу ипроговорил: -- Не пугай, о Сиддхартха, своего друга такими речами! Воистину, твоислова пробуждают тревогу в моем сердце. Подумай только: к чему же тогда всеблагочестивые молитвы, к чему высокопочтенное сословие брахманов, что толкув святости саманой, если, как ты говоришь, ничему нельзя научиться? Что же,Сиддхартха, станется со всем, что на земле почитается священным, ценным,достойным уважения? И Говинда тихо, про себя, проговорил стих из Упанишад: Кто мыслями, с чистой душой, погрузится в Атмана, Словами не выразить сердца его блаженство. Сиддхартха же молчал. Он обдумывал слова, сказанные ему Говиндой, истарался продумать их до конца, -- Да,-- размышлял он, стоя с опушенной головой,-- что же в такомслучае остается от всего, что кажется нам священным? Что вообще остается?Что сохраняет свое значение? И он покачал головой. Однажды, когда оба юноши пробыли уже около трех лет у саман, разделяя сними их подвижническую жизнь, до них какими-то путями дошла не то подлиннаявесть, не то слух, Моява: будто явился некто, прозванный Гаутамой,Возвышенным. Буддой, и будто этот некто преодолел в себе страдания мира иостановил колесо возрождений. Окруженный учениками, он странствует по земле,возвещая свое учение -- нищий, не имеющий ни дома, ни жены, в желтой одеянииаскета, но с ясным челом, блаженный. И брахманы и князья склоняются пред ними становятся его учениками. Эта молва, этот слух, эта сказка то и дело возникали вновь, звучали тоздесь, то там. В городах об этом говорили брахманы, в лесу саманы. Снова иснова имя Гаутамы-Будды доходило до юношей, поминаемое то добром, то злом,сопровождаемое то славословиями, то хулой. Подобно тому, как в стране, опустошаемой чумой, когда возникает слух,что там-то и там-то находится человек, мудрец ученый, который одним толькословом или дуновением уст своих в состоянии излечить всякого заболевшегочумой -- слух этот быстро разносится повсюду, все говорят о нем: одни сверой, другие с сомнением, третьи тотчас же пускаются в путь, чтобыразыскать этого мудреца, этого спасителя,-- так точно пронеслась по странеэта благоуханная молва о Гаутаме-Будде, мудреце из рода Шакья. Этот Будда,по словам верующих, обладал высшим знанием, он сохранил память о своихпрежних существованиях, он достиг Нирваны и никогда больше не должен будетвернуться в круговорот, никогда не погрузится вновь в мутный потокперевоплощений. Много чудного и невероятного рассказывалось о нем -- будтоон творит чудеса, будто он поборол дьявола и беседует с богами. Враги же иневерующие говорили, что этот Гаутама-тщеславный совратитель, что онпроводит свои дни в излишествах, презирает жертвоприношения, что он необладает никакой ученостью, не признает подвижничества и истязания плоти. Дивно звучала молва о Будде, какими-то чарами веяло от рассказов о нем.Ведь мир в самом деле страдал недугом. Тя желым бременем была жизнь, а тут,в этой молве, словно забил целебный родник, зазвучала благая весть, полнаяутешений и высоких обетовании. Везде, куда только проникал слух о Будде, вовсех странах Индии юноши приходили в возбуждение, сердца их наполнялисьтомлением и надеждой, В городах и селах сыновья брахманов радушно принималивсякого странника и пришельца, если он приносил какую-нибудь весть о нем, оВозвышенном, о Шакьямуни. И к саманам в лесу, к Сиддхартхе и Говинде, проникла эта весть,--проникала медленно, по капле, но каждая капля была чревата надеждой, каждаякапля была чревата сомнением. Между собой оба друга мало говорили об этом,так как старейший из саман относился неприязненно к этой молве. Он слышал,что этот якобы Будда раньше был аскетом и жил в лесу, но потом вернулся кмирской жизни и наслаждениям, и это внушило ему дурное мнение о Гаутаме. -- О Сиддхартха,-- сказал однажды Говинда своему другу,-- я сегодня былв деревне, и один брахман предложил мне войти к нему в дои. Там оказался сынбрахмана из Ма-гадхи, который видел Будду собственными глазами и слышал егопроповедь. Поистине, у меня дыхание сперлось в груди, и я подумал: "О, еслибы и я, если бы мы оба, Сиддхартха и я, сподобились услышать учение из устТого Совершенного!" Скажи, друг мой, не пойти ли и нам туда, чтобы слушатьпроповедь самого Будды? И ответил Сиддхартха: -- Я всегда, о Говинда, полагал, что ты останешься у саман, всегдадумалось мне, что ты мечтаешь лишь о том, чтобы прожить свои шестьдесят илисемьдесят лет, все более совершенствуясь в тех знаниях и подвигах, которыеукрашают саману. И что же? Оказывается, что я слишком мало знал Говинду,мало проникал в сердце, оказывается, что ты, дорогой, хочешь вступить нановую стезю и идти туда, где Будда возвещает свое учение. И сказал Говинда: -- Тебе угодно насмехаться надо мной -- что ж, смейся. Сиддхартха! Норазве и в тебе не проснулось желание услышать это учение?.. И не ты ликогда-то говорил мне, что уже не долго будешь ходить по стезе саман? Тогда Сиддхартха засмеялся своим особенным, ему одному свойственнымсмехом, и голосом, в котором звучала и легкая печаль, и легкая насмешка,сказал: -- Ты прав, Говинда. Верно то, что ты говоришь, и верно ты запомнил моислова. Но припомни и другое, сказанное мною тогда же -- а именно: что яутратил веру во всякие учения и проповедь, что у меня мало доверия к словам,которые мы слышим от учителей. Но все-таки, милый, я готов услышатьпроповедь Будды, хотя сердце говорит мне, что лучший плод его учения мы ужевкусили. Говинда же сказал: -- Твоя готовность радует мое сердце. Но скажи, как понять твои слова?Каким образом мы могли вкусить лучший плод от учения Гаутаиы еще раньше, чемуслыхали самое учение? И сказал Сиддхартха: -- Будем наслаждаться этим плодом и ждать дальнейшего, о Говинда! Плодже, которым мы и теперь уже обязаны учению Гаутамы, заключается в том, чтооно побуждает нас покинуть саман... Даст ли оно нам еще иное и лучшее, одруг мой, покажет будущее -- будем ждать этого со спокойным сердцем. В тот же день Сиддхартха сообщил старшему из саман, что они порешилиуйти от них. Он высказал это решение с почтительностью и скромностью, какиеподобают младшему и ученику по отношению к старшему, но самана рассердился,что оба юноши хотят оставить его, возвысил голос и осыпал их грубымибранными словами. Говинда испугался и пришел в замешательство. Сиддхартха же подошел кнему близко и шепнул на ухо: -- Сейчас я покажу старику, что кое-чему научился у него. И, подойдя вплотную к самане, с сосредоточенной душой, он взглянул емупрямо в глаза, приковал к себе его взгляд, заставил его замолкнуть, подчинилего волю своей и мысленно приказал ему сделать то, чего он желал от него. Истарик замолк, взгляд его стал неподвижен, воля была парализована, рукиповисли бессильно -- он всецело подпал очарованию Сиддхартхи. Мысль жепоследнего овладела аскетом, и тот должен был совершить то, что она внушалаему. И вот старик стал отвешивать поклоны, делать благословляющие жесты ибормотать напутственные пожелания. Юноши же ответили поклоном на поклоны,поблагодарили за добрые пожелания и ушли прочь. По дороге Говинда заметил: -- О Сиддхартха, ты вынес от саман гораздо больше, чем я ожидал.Трудно, очень трудно зачаровать старого саману. Поистине, если бы ты осталсяу них, то скоро научился бы ходить по воде. -- У меня нет никакого желания ходить по воде,-- сказал Сиддхартха.--Пусть старые саманы тешат себя подобными штуками!

ГАУТАМА

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: