Сделай Сам Свою Работу на 5

Заметки по поводу горихвостки





Лейзниг

 

Благодаря этому наблюдению мне стало понятно, почему в случае с кукушкой природа поступает таким очевидно небрежным образом. Птенец кукушки, вскармливаемый, скажем, крапивником, так сильно отличается от своих собратьев по гнезду, что невозмутимость, с какой приемные родители принимают чужое яйцо, издавна считалась чудом природы. Однако если обитатели гнезда крапивника воспринимают друг друга не как жизненные образы, а как жизненные силы, то для кукушки, несомненно, важна не столько похожесть, сколько другие формы адаптации.

 

В изучении наших синонимов сделано еще очень мало; да и в саму филологию можно было бы ввести нечто вроде близнецового метода генетики.

 

Так, слово Leichnam («труп») безусловно является волшебным словом, обозначающим совершенно определенное свойство мертвеца. Ему соответствует римское imago («образ») — как волшебный жизненный образ, скрывающийся в ларце тела. В слове Leiche («мертвец») как обозначении того, что лишь похоже на умершего, помимо этого, присутствует еще нечто особое, а именно представление об оболочке, которая, словно некий заброшенный дом, притягивает чужеродные силы. Оттого-то вплоть до самого погребения мертвого особым образом оберегают и блюдут. У служащего персонала можно при этом видеть характерное профессиональное выражение лица.



 

Вообще, звук ei часто служит для называния вещей, с которыми что-то неладно. Почти в чистом виде, хоть и с небольшим саксонским акцентом, я услышал его в прозвище, которым здесь награждают места с дурной славой, например, виселичную гору, что расположена по ту сторону лощины: говорят, будто там eiersch («жутко»).

 

В связи с зеркальным отражением мне хотелось бы коснуться одного редкостного явления, хотя каждый, кто с ним сталкивался, сразу поймет, о чем речь. Наблюдая, к примеру, на улице или из окна несчастный случай, мы впадаем в состояние некоторого оцепенения. Если же нам во время подобного замешательства случится оказаться возле зеркала, то можно заметить, что мы утрачиваем сознание тождества между нами и нашим отражением в зеркале. Из зеркала на нас смотрит чужой. Это признак нашего глубокого погружения в поток судьбы. Наверное, здесь следует искать одну из причин того, почему в доме, где умирает человек, завешивают зеркала.



 

 

Прогулки по Балеарским островам

Пуэрто Полленса, Илла д'Ор

 

Искупавшись, я прилег отдохнуть в тени пробковых дубов, где совсем недавно стадо овец щипало цветущие мирты. В теплом воздухе меж колючих ветвей кустарника еще висел запах этих животных, а передо мной уже ползли около тридцати пар скарабеев, занятых расчисткой пути. Они не были похожи ни на один из тех видов, что встречались мне на Сицилии, а напоминали своей широкой шейкой жуков Западного Средиземноморья, которые отличаются черными блестящими надкрыльями с глубоко прочерченными полосами. Их работа производила впечатление чрезвычайно осмысленной, едва ли не человеческой деятельности, особенно когда они, чтобы сдвинуть какой-нибудь крупный шарик помета, принимали позы низкорослых грузчиков. Я склонился над ними, как Гулливер, поскольку их слаженная работа рождала полную иллюзию, будто они пользуются языком. Однако в утренней тиши я слышал только легкий шелест их жестких сочленений и сухое жужжание подлетавших и отлетавших жуков, напоминавшее шум крохотного аэродрома. Здесь мне впервые открылось все великолепие этого крылатого насекомого, изображаемого на египетских рельефах.

 

После полудня я забрался на одинокий остров — возвышавшуюся над полями отвесную скалу, поросшую медово-желтым молочаем. Из выжженного солнцем кустарника раздавался сильный шелест — не шорох медленно извивающейся змеи, а короткое и резкое шуршание ящериц. Балеарские острова таят в себе редкие разновидности этих тварей. Устроившись на камне, я вскоре смог совсем близко увидеть, как они скользят, едва не касаясь моих ног. Особенно позабавила меня одна, которая внезапно появилась на корне дерева, волоча за собой хвост, словно шлейф. Когда она подняла головку к солнцу, ее горлышко заиграло на свету, как голубой ляпис.



 

Такие встречи вызывают в нас испуг — своего рода головокружение, которое мы испытываем, стоя на краю бездонного моря жизни. Столь же тихо и незаметно, словно какие-то образы из сказки, подкрадываются к нам и животные. Их фигуры, танцы и игры представляются нам чем-то чрезвычайно загадочным и в то же время необходимым. Кажется, будто каждый образ посылает в самое наше средостение какой-то сигнал; и я чувствую это гораздо отчетливее с тех пор, как охота не приносит мне больше радости. И все же весьма непросто найти то, что приковывает нас к себе, — скорее, мы догадываемся о существовании этих уз, как догадываемся о важном содержании запечатанного письма.

 

На обратном пути я заметил роскошное четверозвучие красок: огненный куст герани, прислонившийся к бело-голубой стене так, что зеленая листва выделялась на фоне нижней голубой полосы, а шапка красных цветов — на фоне белого верха. Дома мирно покоились в неподвижном воздухе, окутанные нежной пеленой дыма. Путник погружается в нее, словно в клубы курений, что восходят от горящих в очагах дров горной сосны.

 

Удовольствие от этих одиноких прогулок, несомненно, вызвано тем, что мы, подобно Бианту, «все свое носим с собой». Наше сознание сопровождает нас подобно зеркальному шару или, лучше сказать, ауре, центр которой — мы сами. Прекрасные образы проникают в эту ауру и мерцают в ней, как небесные огни. Так мы шагаем по этой земле, и над нами горят северные сияния, солнца и радуги.

 

Такое изысканное сочетание и соитие с миром принадлежит к числу высочайших наслаждений, что выпадают на нашу долю. Земля — наша вечная мать и жена и, как любая жена, она воздает нам по нашему богатству.

 

 

Гиппопотам

Юберлинген

 

Меня вызвали в Престон как эксперта для участия в процессе по установлению опекунства.

 

Я сразу понял, что мне предстояло иметь дело с одним из тех случаев, когда искусство бессильно, а диагноз заключает в себе прогноз подобно приговору, который не подлежит обжалованию. Речь шла о помешательстве, какое нередко встречается у пациентов средних лет и проявляется в специфическом нарушении речи. Это признак скорой смерти.

 

Дело длилось недолго, и я вскоре освободился, а поскольку почтовая карета отправлялась лишь на следующее утро, то впереди меня ждал целый день в незнакомом городе. Это всегда вызывает во мне радость, ибо нигде дух мой не чувствует себя более свободно, чем в сутолоке гавани, набитой чужим трудолюбивым народцем. Такое просветленное настроение еще более укрепляется в тех случаях, когда язык обитателей мне непонятен; например, когда я был с Уэлсли в Индии, просветление не покидало меня неделями. Возможно, причина в том, что глаза становятся нашим главным органом, и мы начинаем яснее видеть, как разыгрывается спектакль жизни. Тогда человеческая суета предстает перед нами словно на сцене — простой и вместе с тем наделенной глубоким смыслом. Открывающиеся одна за другой картины излучают яркий свет, а повседневность обретает духовную силу, как если бы речь шла не о торговле и общении, а о неких чудодейственных событиях. Мир делается легче и прозрачнее, а мы, как незримые существа, движемся в нем смелее и свободнее. Мне иногда кажется, что в суете восточных базаров люди и вещи как будто освещены факелами и сами излучают красное свечение.

 

Погруженный в подобные размышления, я бесцельно бродил по улицам и площадям, пока с моря не начал подниматься туман. Если мы хоть однажды жили полной жизнью, то сплин и скука никогда уже не овладеют нами; воспоминание об этом хранит нас, как талисман, от губительной силы времени. Часы промелькнули словно во сне, и уже начали зажигать свечи в канделябрах, когда я решил свернуть в квартал антикваров, где, по своему обыкновению, собирался купить сувенир на память о проведенном дне. Мне попадались магазины с мебелью, произведениями искусства, изящным фарфором, а рядом с ними дешевые лавочки с запыленными безделушками, которые моряки привозят с собой из плаваний, — высушенные морские ежи, заморское оружие и, конечно, неизменный кораблик в бутылочке.

 

Тем более я был удивлен, когда в одной из скромных витрин среди лежалого товара обнаружил прелестную акварель. Она висела в рамке из красного дерева и на пожелтевших полях имела какую-то подпись. Я прочел выполненное каллиграфическим почерком посвящение художника лорду Бэрримору — по году можно было догадаться, что речь идет о том самом Бэрриморе, который рано погубил свое здоровье, участвуя во всех оргиях принца-регента. На картине был изображен какой-то хутор в Померании, небольшая ферма, со всех сторон окруженная зелеными полями. Дом был нарисован в профиль: плоская крыша из тростника нависала, едва не касаясь земли, над жилой частью дома, тогда как с другой стороны она напоминала полог палатки. Этой своей стороной она небрежно опиралась на сарай с сеном, которое поедал гиппопотам, вытаскивая его как из большой кормушки. Сочетание маленького двора и огромного зверя показалось бы, конечно, страшной диспропорцией, если бы не поля — они раскинулись так далеко, что окаймлявшие их древние дубы выглядели совсем крошечными. В живописном смысле это зеленое пятно уравновешивало серую массу животного, да и замысел картины был ясен: могучий пожиратель посреди обильных пастбищ.

 

Такого рода каприччо мне нравились всегда гораздо больше, чем банальные изображения скачек или охоты на лис, и поэтому я решил заглянуть в лавку. Магазинчик казался совсем новым, все его помещение было заполнено множеством еще не распакованных ящиков. На одном из них, выполненном в виде человеческой фигуры, восседал антиквар, молодой человек, слишком изящно одетый для своей профессии. Когда я вошел, он был занят изучением какой-то гравюры, рассматривая подпись через круглую лупу в серебряной оправе. Выслушав мой вопрос об акварели, он обратился ко мне по имени, чему я нимало не удивился, ведь в некоторых королевствах обо мне ходит известная слава. А то, что он тут же пригласил меня в частное помещение, показалось мне всего лишь обычным жестом вежливости.

 

Но дальше, как только мы оказались за красной занавеской, отделявшей комнату, моему взору предстала непривычная картина: два егеря в ливреях стояли в выжидающих позах возле горящего камина. Мы попали в какую-то прихожую, где находились стремянка и еще несколько инструментов, которые обычно используют обойщики для отделки квартир. С потолка свисал шнур для люстры. Складывалось впечатление, что здесь продолжались штукатурные работы, так как из-за приоткрытой двери, ведущей в подвал, виднелись ведра со смесями и мастерки в деревянном корыте.

 

Мое приключение стало принимать опасный оборот, и дело было не столько в необычных обстоятельствах, сколько в определенном чутье на такие вещи, которое меня редко подводит. Когда на кого-то собираются напасть, между людьми распространяется некий флюид, о котором знает всякий, кто, как и я, гостил во дворцах азиатских деспотов или вел переговоры в роскошных шатрах, разбитых между двумя готовыми к бою армиями. Позднее, когда я занимался своими исследованиями и имел дело с сумасшедшими, у меня было немало возможностей развить этот талант; ведь даже очень наблюдательный человек бессилен, если неспособен предчувствовать.

 

В таких ситуациях я всегда старался действовать легко и спокойно, чтобы не допустить никаких колебаний, никаких пауз, за которые мог бы уцепиться другой; я убеждался не раз, что раскованность движений служит нам защитой от низших сил. Оттого-то я немедля последовал за антикваром, который между тем откинул вторую занавеску, распахнул передо мной двустворчатую дверь и с поклоном удалился.

 

Комната, куда он меня привел, оказалась салоном, обставленным во вкусе прошлого века и освещенным множеством свечей и зеркал, где над высоким камином висел прекрасный Ватто. В середине комнаты я увидел даму, она пригласила меня подойти знаком, похожим на жест куклы-марионетки. Спокойное пламя свечей равномерно освещало комнату, так что я сразу узнал в этой даме женщину из высшего общества, о которой тогда ходило множество слухов, ибо ее судьба занимала весь свет. Поскольку при входе я видел ливреи, то счел уместным поклониться, как приличествует в королевских дворцах. Княгиня ответила мне кивком и пригласила сесть напротив нее за стол, представлявший собой овальное зеркало с нарисованными на нем цветами.

 

Несмотря на всю подозрительность обстановки, я не мог удержаться от соблазна и предался своей любимой физиогномике, пока мы молча смотрели друг на друга. Эта страсть возникла во мне в ту пору, когда я писал труд о мимике душевнобольных. Теперь она кажется мне обременительной и даже немного смешной. Я предавался ей ночи напролет во время прогулок по Остенде, рассматривая тысячи лиц, словно фигуры в калейдоскопе. В результате я обрел фатальную остроту взгляда, что позволяет мне угадывать даже то, из каких семян вырастает все странное и необычное. Дарование это причиняет мне тем большую боль, чем чаще я — в пику нашей эпохе — вижу во всем нормальном то великое, что связывает человека с Богом. Мне как врачу нередко представляется, будто я нахожусь в бенгальских джунглях, где наблюдаю со страхом, как жизнь задыхается от собственного избытка. И тогда мне кажется, что бесчисленные симптомы отделяют нас от пациентов подобно непроходимым дебрям: о здоровье мы знаем слишком мало, а о болезнях — слишком много.

 

Правда, в этом случае не нужно быть особо проницательным, чтобы уловить признаки начинающегося беспорядка. Опыт подтверждает, что должно пройти немало времени, прежде чем он проявится во всем своем размахе. В частности, это можно видеть там, где идеи логично связаны между собой и даже не лишены остроумия, хотя на самом деле рождены в голове безумного человека. Тогда человек похож на лодку, которую навигационные приборы ведут прямо на скалы. А если пациент, кроме того, занимает высокое социальное положение, то критика становится более сдержанной. Поэтому обычно народ не может помешать властелину и дальше совершать безумные дела.

 

Хорошим подспорьем в деле физиогномического наблюдения кажется мне привычка некоторых астрологов устанавливать сходства с животными. В этом смысле я обнаружил в облике княгини ярко выраженное сходство со змеями, сходство настолько сильное, что почувствовал такое же любопытство, как тогда, в саду моего летнего дома, при встрече с большой найей, царицей змей.. Обычно этот габитус встречается у людей с мощными скулами и ослабленной максилярной частью, что очень типично именно для древних фамилий. Но совсем жутким это сходство становилось благодаря раскачивающимся движениям шеи и пристальному взгляду больших глаз.

 

Не менее ярко на ее лице выделялась и другая особенность, в моей системе физиогномики получившая название «обжигающие черты». Как правило, такое выражение лица встречается в тех случаях, когда жизненный свет превращается в пламя, как у порочных или несчастных людей, в особенности же когда одно накладывается на другое. По таким лицам можно судить о прошлом людей — о жизни, полной бешеной ревности и отвергнутой любви. Но прежде всего это касается женщин, на которых уже отбрасывает свою тень приближающаяся старость.

 

Все, что я сейчас излагаю, может показаться немного пространным, однако в свое оправдание должен сказать, что наше молчание было весьма продолжительным. Кроме того, эти замечания удачно отражают мою обычную оживленность в таких ситуациях. Мысли стройно ложатся в ряд, словно удары колокола, и вместе с тем каждую из них окружает некая невесомая аура. А еще я должен признаться, что во время чтения этого лица мой страх бесследно исчез. Я всегда считал, что неотъемлемой частью возвышенной охоты является умение вглядываться в человека и проникать взглядом до того неведомого и безвидного, что искрящимися точками движется по дну кратера. А поскольку этим умением я владел, то мне было нетрудно оценить ситуацию еще до того, как начался разговор.

 

Наконец моя визави засмеялась звонким заученным смехом.

 

— Доктор, признайтесь, я неплохо выбрала приманку, на которую клюнула столь редкостная рыба.

 

— И клюнула с радостью, ваше высочество. Ничто не привлекло бы меня так, как эта акварель. И коль скоро это случилось, то я могу предположить, что моя роль эксперта здесь, в Престоне, имеет загадочную предысторию?

 

— Как я вижу, вашу проницательность хвалят не зря; а еще говорят, что у вас были необычные учителя. Именно поэтому я захотела встретиться. Мне нужна от вас, как от врача, помощь в одном чрезвычайно сложном деле.

 

— Мое искусство к вашим услугам. Однако не проще ли было бы отыскать меня в моем доме на Расселовской площади, чем заманивать сюда таким чуть ли не магическим образом?

 

— Этого никак нельзя было делать, если бы нас увидели вместе, возникло бы множество подозрений. Речь идет о столь значительных вещах, что их боишься даже произнести вслух. Слушайте внимательно.

 

В тот момент, когда она склонилась к моему уху, я почувствовал, что пришло время придать делу такой оборот, которого требовала моя безопасность. Поэтому я позволил себе коснуться руки этой все еще прекрасной женщины в прозрачной накидке из бледно-красного шелка, удивительно сочетавшегося с платьем из утрехтского бархата жемчужно-серого цвета.

 

— Простите, ваше высочество, но я хотел бы заметить, что консультация началась сразу после того, как я вошел в комнату. Я предполагаю, вы намерены открыть мне одну из ваших тайн, которые в праве иметь великие люди на этой земле, не предавая их никакой, даже малейшей, огласке. К счастью, для лечения это необязательно. Средства, которые находятся в нашем распоряжении, предполагают, что рассказу больного отведена второстепенная роль. Бывают случаи, когда мы даруем исцеление, вообще не прибегая к исповеди. Оттого я хотел просить ваше высочество ограничиться лишь необходимыми для врача вещами, это также поможет выбору правильной терапии.

 

Произнося эти слова, я заметил, как лицо княгини просветлело от радости. Впрочем, именно такого эффекта и следует в первую очередь добиваться врачу, заслуживающему называться этим именем; он должен уметь исцелять даже голосом. Ныне, когда люди все больше прибегают к механизмам и совершенствуются в лечении отдельных частей, самые элементарные вещи предаются забвению, и народ нельзя упрекать за то, что он доверяется своим знахарям и колдунам.

 

Что же касается этого случая, то я, разумеется, был далек от того, чтобы думать, будто в наши дни разыгрываются такие же драмы, как в датских замках, ведь даже время «Железной Маски» безвозвратно прошло. Между тем мы живем в эпоху, когда люди зачитываются романами Вальтера Скотта и странным образом получают удовольствие от театральных имитаций. Несчастные случаи происходят и теперь; тот, кто гибнет сегодня в поединке, умирает так же, как и раньше, хотя рыцарский дух давно сошел со сцены. Но здесь я столкнулся с тем случаем, когда предпочел бы вовсе не упоминать о диагнозе. На меня в упор смотрели безумные глаза женщины, а при таких обстоятельствах опасность остается всегда, тем более если больной имеет над тобой какую-то власть. Опасность я почувствовал уже в том неестественном способе, каким эта дама вызвала меня к себе, и поэтому оснований остерегаться у меня было достаточно. В тех странах, где частные и общественные здания имеют множество комнат, входить в которые опасно для жизни, можно преуспеть в искусстве умалчивания.

 

После того как у моей пациентки пробудился интерес и, какя уже сказал, просветлело лицо, она встала и некоторое время задумчиво ходила по комнате. Грациозные движения ее тела сопровождались плавным покачиванием головы. Наконец она потянула за шелковый шнур звонка, висевший возле двери. Появился молодой антиквар, которому она шепотом дала какой-то наказ, произнеся несколько раз итальянское слово presto . Вслед за этим в прихожей послышался шум. Тогда она вернулась к зеркальному столу и теперь уже сама взяла мою руку.

 

— В сложившихся обстоятельствах, сударь, услуга, которую вы могли бы мне оказать, гораздо значительнее, чем я думала. То, что я сейчас намереваюсь вам сообщить, можно выразить в двух словах, но произнести даже это немногое мне очень непросто. Однако, коль скоро перед врачом принято снимать даже верхнюю одежду...

 

— Можете говорить совершенно спокойно.

 

— Хорошо. После того... после того события у меня неожиданно появились странные ощущения, на которые я сначала не обратила внимания, а теперь беспокоюсь все больше и больше. С недавних пор мне стало казаться, будто я нахожусь на тонущем корабле... Доктор, время от времени у меня перед глазами все начинает мерцать, и если мне кто-нибудь еще может помочь, так это вы.

 

— Предполагаю, вы не совсем довольны ночным сном.

 

— Весьма недовольна. Однако не подумайте, что я столь педантична. Уже в четырнадцать лет я наслаждалась свободой, проводя сладостные ночные часы за запретным чтением какого-нибудь Лукиана. Тогда меня не мог бы смутить даже дух Дункана. Но есть намного более страшные вещи, они похожи на автоматы с механическим звуком внутри.

 

— Бывает ли у вас чувство, что ваше окружение заметило эти критические состояния?

 

— Едва ли, ведь я всегда могла сослаться на мигрень. Между тем во время бесед или приемов мне стало казаться, что я нахожусь в начиненной порохом комнате, где вот-вот вспыхнет искра. Я переживаю это тем острее, чем изысканнее то общество, что меня окружает. Во всем этом есть, правда, нечто забавное, как плохая приправа, придающая нашей жизни неприятный привкус. Вот это и приводит меня в бешенство. Когда я впервые подумала об этом... событии, это было не более чем воспоминание среди других таких же воспоминаний, подобное редкостной рыбе, которая иногда всплывает на поверхность. Наверное, дело в том, что я стремилась подавить именно это воспоминание, так что оно стало меня пугать. Я заметила, что мои попытки сопровождало что-то вроде внутренних диалогов — сначала отдельные слова, потом фразы и, наконец, вспышки жгучего и дикого бешенства. При этом в ход шли самые низменные слова, еще более грязные, чем те, что слышишь от торговцев рыбой или в Ньюгейте перед казнью. Да, я открыла в себе талант посылать такие проклятия, которые неведомы даже обитателям клоак, как если бы ко мне неизвестно откуда стекались все нечистоты...

 

— Продолжайте, мадам.

 

— Еще мне кажется, будто массы грязи накапливаются во мне, как в запруде у мельницы. Оттого-то я использую любой повод, чтобы сбросить с себя этот груз, — изрыгаю втайне проклятия и пишу нечто подобное в письмах, которые потом сжигаю. И все же, когда этикет вынуждал меня целый день быть на виду у людей, вернувшись домой, я чувствовала в себе нечто вроде потоков лавы. Совсем недавно, в ночь на первое мая, лава вырвалась наружу, так что я не узнавала себя. Около полуночи, переодеваясь ко сну, я увидела свое отражение в большом зеркале — со свечой в руке, пеной у рта и растрепанными волосами. С тех пор у меня такое ощущение, будто во мне открылось какое-то особое зрение. В лицах и голосах людей я замечаю все низменное, и всякое любезное слово, всякий вежливый жест кажутся мне лишь неудачно замаскированной ложью, которую все, зная об этом, тем не менее принимают. Это несоответствие становится тем заметнее, чем ярче блестят вечерние платья и мундиры. Во время важных посольских приемов или за роскошным столом мне так и хочется сорвать платье и произнести тост, который обнажил бы все внутренности земли. Но не это вселяет в меня беспокойство, доктор. Еще ребенком, держа в руках дорогой бокал, я сдерживала себя, чтобы не швырнуть его на пол; а поднимаясь на скалу или башню, я всегда слышала тайный голос, уговаривавший меня прыгнуть. Кроме того, есть еще нечто иное, чужое, что играет со мной как кошка с мышкой. Но меня пугает совсем не то, о чем я думаю, я спрашиваю вас о другом: как мне быть, если со мной случится подобное тому, что произошло в ту ночь?

 

После того как она закончила свой рассказ, который на самом деле продолжался немного дольше, мы снова погрузились в молчание. Я долго рассматривал дорогие жемчужины, рассыпанные по ковру, — когда княгиня рассказывала, что с ней приключилось, она схватилась за ожерелье и порвала нить. Прежде чем на Мальдивах или в Бахрейне будет выловлена одна жемчужина такого размера, два ныряльщика должны умереть от истощения сил, а третьего должна пронзить меч-рыба.

 

Конечно, в своих мыслях я был занят не ее последним вопросом. Очень часто случается так, что пациента и врача беспокоят совершенно разные вещи — так, друг Уолмоден, которому я лечил абсцесс, был всего больше озабочен цветом лица, казавшимся ему чуть желтоватым. Я замечал за людьми одну характерную деталь: угрозу для своего духа мы видим только тогда, когда ослаблена наша воля . Врачу же, напротив, все равно, находит ли больной причины безумия в себе или усматривает их вовне. Как одно, так и другое излечивается в корне. Правда, теоретически бывает важно отметить момент, когда воля нам неожиданно изменяет, ведь нашему духу, также как и нашим мускулам, свойственно совершать произвольные и непроизвольные движения. А кто познал правила, по которым они отражают друг друга, как свет солнца и свет луны, тот достиг в своем искусстве невиданного совершенства. Тесно общаясь с мужчинами, которые управляют дыханием и сердцебиением и не ведают боли ожогов, я научился большему, чем в анатомическом театре Хантера, хотя там я научился немалому. На этом знании основывались спонтанные исцеления от эпилепсии и других недугов, сделавшие меня известным. Секрет был прост: я помогал пациентам брать под контроль отдельные части своей вегетативной системы.

 

Разумеется, меня не могли изумить хорошо известные мне фокусы дервишей, странствующих монахов в желтых одеждах и остро пахнущих капуцинов, которые рассеивались словно дым. К такому лечению в своей практике прибегают и священники с козлиными бородками, издавна утешавшие простолюдинов и их жен своими таинствами. Я без труда мог предложить сразу несколько способов лечения этого расстройства, не говоря уже о том, что его характер и происхождение не представляли никакой загадки, — ведь оно в известной степени входит в число недугов, традиционных для нашей нации. Этот мотив звучит и во мне во время каждой из моих ночных прогулок, когда от устроенных в западном вкусе дворцов я отправляюсь в кварталы, где беднота алчно кружит подле темного полюса власти. Такова двойная игра, встречающаяся и в нашей поэзии, где дух поочередно отражается то в светлом, то в темном зеркале. И совсем неудивительно, что мотив этот мы слышим тогда, когда отдельный человек пребывает в замешательстве; посвященному знакомы тайные праздники, напоминающие о Луперкалиях римского фавна, где некоторые члены нашего общества могут предаваться разврату. Совсем не желая оправдывать подобные зрелища (печальным примером тому может служить Карлтон-хаус), я понял благодаря им, как странно дополняют друг друга возвышенное и низменное начала. Зачастую мне кажется, что в таких эксцессах находит свое отражение негативная сторона одной добродетели — той внутренней distance( Дистанция (англ.)) , что дает нам право господствовать над людьми. Поздней ночью, когда со старого лондонского моста я смотрю вниз на чернеющий поток, в который уходят высокие опоры из серого камня, с слышу у висков могучее дыхание чьей-то гордой груди. Тут меня охватывает дрожь, и брошенная мной монетка летит в мерцающую ночными огнями бездну.

 

Однако не буду отвлекаться. Нередко страдание врезается в наш плотский мир подобно стигматам, и тогда врач уже ничем не может помочь. Однако я оценил свое положение и смог найти слова, которых от меня ждали. Указания мои были таковы:

 

— Для меня большая честь, ваше высочество, служить вам. Прежде всего я советую как можно быстрее переселиться в Челтенхэм, курортный сезон там еще не начался. Там вы сможете проводить время, соблюдая диету как в одиночестве, так и в обществе. Подавите в себе желание говорить с собой, однако без излишних усилий. Если тяга станет непреодолимой, то произносите в меру тихим голосом одно благозвучное слово, которое я вам сейчас напишу. Если же вы окажетесь в обществе, то повторяйте его про себя, слегка касаясь рукой ожерелья. Жемчужины на время замените плодами водяного ореха. Однако не думаю, что может возникнуть ситуация, когда ваше высочество будет злоупотреблять леденцами, которые я вам пропишу. Так вы обуздаете свой язык, а для укрепления ночного сна добавите к ним наркотическое вещество. В особенности рекомендую вам использовать курительные палочки: во время ночного сна возжигайте их на глиняных тарелках, а в течение дня подбрасывайте не жалея в открытый огонь. Я отдам шифрованное распоряжение мистеру Моргану, который в своей аптеке приготовит для вас все необходимое. Еще я оставлю вам исповедальную книгу, используемую в духовных орденах для испытания совести; тем моим пациентам, которые живут вдали от меня, она служит своего рода духовным зеркалом. При условии следования этим советам

могу обещать, что через месяц от вашего беспокойства не останется и следа. Наконец, было бы неплохо, если бы ваше высочество прибегло к услугам нашего сельского священника в качестве секретаря. В деревне встречаются удивительные натуры, которые ни в чем не уступают антикварам.

 

После того как я подробно изложил свои рекомендации, княгиня поднялась и позволила мне удалиться. Казалось, будто она догадывалась о чем-то большем, чем я предполагал; меня удивило, когда на мое прощание она ответила на старый придворный манер, поклонившись так, что одно колено и рука коснулись пола. Вероятно, этого жеста требовала исключительно ее гордость. Поклонившись, она подняла одинокую жемчужину из колье — гладкий шар величиной с мраморную вишню, имевший потрясающую окраску. Таким образом мне было подарено украшение, о котором не мог и мечтать даже лорд Клайв.

 

Когда антиквар вывел меня из комнаты, я заметил, что в прихожей навели порядок. Огонь был потушен, дверь в погреб заперта, лестница и шнур от люстры исчезли, а охотники, стоявшие у камина, удалились. Комната опустела как сцена после окончания спектакля. В моей работе меня удивляют вовсе не странные встречи. Гораздо более странным мне представляется то, что на любое безумие находится сколько угодно целителей. А коль скоро наш старый мир неколебимо совершает свой путь, у меня нет оснований сомневаться в том, что устроен он по высочайшему плану.

 

Ночами при свете свечей я рассматриваю королевскую жемчужину, но не только она напоминает мне о туманах Престона. Примерно шесть недель спустя в мой городской дом принесли большой плоский ящик, в нем лежала бережно упакованная акварель с померанской фермой. Я повесил ее на прочную красную тесьму, правда, не прямо над своим рабочим местом, а немного в стороне, над камином. Иногда я замечаю, как кто-нибудь из моих гостей внимательно смотрит на нее и, в конце концов, отворачивается, как если бы это был обман зрения. К их числу относится и друг Уолмоден, после того случая с абсцессом ставший, правда, небольшим педантом. Оттого-то я никогда не оспариваю его мнения, что эта картина — произведение художника-сумасброда. Так я могу умолчать, что в нашем прекрасном мире меня нередко привлекали диссонансы, подобно решетчатым дверям, открывающим путь к кругам высших гармоний, — равно как и о том, что опасность была малым таможенным сбором на этом пути.

 

 

Абрикос

Женева

 

Вскоре после того как поезд миновал Лозанну, мои глаза смежил сон. Привидевшаяся мне история одного брака сначала предстала в виде чьего-то рассказа. Однако потом — когда речь зашла о начале размолвки — все события приняли зримый облик, причем такой, что перед глазами возник какой-то яркий фрукт, начавший медленно вращаться на своей ножке. Его оттенки переливались от сочно-желтого до фиолетового с россыпью темных крапинок. В интенсивности цвета, в крапинках и их расположении глаза ясно, не нуждаясь в словах, узрели дальнейший ход событий. Чрезвычайно отчетливо была увидена не только сама история со всеми деталями, но и ее тайный смысл, читавшийся как мелодия с нотных страниц.

 

Любопытно, что этот — пусть на самом деле печальный — образ позабавил меня, видимо, оттого, что представил человеческие отношения с необходимой или — как понял бы художник — с живописной стороны. При всем том у меня осталось впечатление, будто явление продолжалось не дольше мгновения, что промелькнуло между размыканием и смыканием век.

 

 

Первое дополнение

Касабланка

 

В связи с этим у меня возникло соображение о том, сколь благоприятно внезапное пробуждение для запоминания сновидческих образов. Прекрасную аналогию я нашел сегодня возле Аин-Диаб, где бродил по пустынным равнинам в полуденные часы, охотясь на обитателей пещер. Красная потрескавшаяся почва, где сейчас в конце декабря цветут ярко-белые букеты нарциссов, усеяна большими камнями. Они состоят из похожего на туф известняка, и их можно легко переворачивать руками. Если повезет, под этими камнями можно обнаружить крупную синюю жужелицу, которая обитает лишь в окрестностях Касабланки, если нет, там все равно окажется множество других существ, прячущихся от палящих лучей солнца. Так, среди них я видел песочно-желтого геккона — узенькую пеструю змейку, свитую наподобие плетки, и крупного мавританского скорпиона.

 

Непременное условие — откинуть камень быстрым движением. Собравшееся под ним общество, оцепенев под внезапно хлынувшим светом, на мгновение замирает, так что его можно внимательно рассмотреть. Если же переворачивать валун медленно, оно постарается исчезнуть сквозь сотни щелей и лазеек, и единственным, что, быть может, еще удастся застать, будет прощальная невнятная суета.

 

Именно в этом смысле внезапное пробуждение похоже на быстро вздернутый занавес. Лишь тогда впервые замечаешь, какое странное общество наносит нам ночью свой визит. Здесь идет речь об особом способе видения, которое доступно нам лишь на мгновение, длящееся, быть может, не дольше, чем выход из состояния сна и полусознательное пребывание во мраке. Затем фигуры рассеиваются, и каждому знакомы огромные усилия, которые мы затрачиваем на припоминание той или иной детали.

 

В исключительных случаях человек способен сохранять этот способ зрения дольше и прибегать к нему в любое время. Этим даром обладают, скажем, картины Иеронима Босха. Возникает чувство, будто тот суетливый сброд, который нам удается подсмотреть, моментально исчез бы с места, стоило ему заметить, что на нем остановился человеческий взгляд. А этот взгляд проникает как бы сквозь своды комнаты.

 

Еще бывают чрезвычайные ситуации, когда человек, уже проснувшись, продолжает оставаться под сводами комнаты. Происходит это главным образом тогда, когда пробуждение случается внезапно и сопровождается испугом. Мы открываем глаза и видим, что наш дом объят огнем. Мы встаем, шагаем по пылающему коридору, лестницам и в полусне выходим к дверям. Мы почти парим, ощущая невесомость, и тогда нас охватывают изумление и какая-то особая радость.

 

Это одно из тех редкостных состояний, пребывая в которых человек действует наподобие бесплотного духа. Образ Медеи хорошо отражает это страшное чувство. Здесь меняются местами не только бодрствование и сон, сами эмоции переставляются словно знаки в высшей математике. Смех и слезы, вгоняющие в дрожь.

 

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.