Л. ТОЛСТОЙ И НАША СОВРЕМЕННОСТЬ

Валентин Булгаков

о путях к истинному возрождению

Значение Толстого как писателя-художника, без сомнения, для всех собравшихся здесь -- незыблемо и бесспорно. Об этом нельзя сказать ничего нового. Все, как бы они ни относились к Толстому, признают его за выдающегося писателя-художника. Этого нельзя сказать о Толстом как мыслителе. И если исключить единомышленников Толстого и лиц, ближе стоявших к нему, то придется признать, что народ и интеллигенция, в массе, еще не понимают его.

Мне приходит на память выражение Мережковского, который поражен был открывшейся ему мощью и глубиной философского творчества Толстого по прочтении его недавно вышедших "Дневников". Прочитав "Дневники" Толстого, которые, кстати сказать, многими считаются самым великим и гениальным из всего, что написал Толстой, Мережковский в большой статье, посвященной Толстому, сказал: "Он не только не умер, он не только жив -- он растет на наших глазах, и неизвестно еще, во что он вырастет!" Мережковский является одним из тех, кто уже начинает прозревать, какая великая сила заключается в философском творчестве Толстого, и кто чует уже эту силу.

Что же выделяет для нас Толстого как мыслителя из среды других мыслителей?

Мне вспоминаются слова самого Льва Николаевича о мыслителях вообще. Он как-то сказал, что все мыслители разделяются для него на два разряда, на две категории: одни -- это мыслители "для себя", как говорил Толстой, и он считал их настоящими философами; другие -- это те, которые мыслят "для публики", для аудитории. Это -- ненастоящие мыслители. К первой категории Л. Н. относил Канта, Шопенгауэра, ко второй -- Льва Шестова и даже Владимира Соловьева... Для меня Толстой, конечно, относится к первому разряду мыслителей, к мыслящим "для себя",-- как однажды Л. Н. и сказал Софье Андреевне, во время болезни уговаривавшей его не думать, что он "не может не думать", т. е. что этого требует его голова, помимо его воли, потому что в стремлении мыслить выражается внутренняя необходимость его духовной жизни.

Работу мысли Толстого можно назвать самоотверженной. Он стремился к истине и по дороге не боялся срывать покрывала и маски с тех химер и предрассудков, которые со всех сторон обступают путь современного человека. И он срывал их не ради удовольствия борьбы, а потому, что он сам шел по этому пути, он пробивал себе дорогу, тем самым очищая ее для других. Давно уже сказано о Толстом, что он был меньше, чем кто-нибудь, "литератор". И это совершенно верно. Он был искателем правды и борцом за правду, причем искания его и борьба невольно отражались и в его литературной деятельности. Это был человек, который писал и мыслил, как человек, а не как литератор. Когда, например, Толстой обличает себя, то вы чувствуете, что эти обличения жгут в то же время и вашу совесть; и, наоборот, обличая других, Толстой одновременно обличает и себя -- только потому его голос и звучит так страстно: он знает зародыши и корни тех же недостатков и в самом себе.

Тем более значительна, тем более важна для нас работа мысли Толстого. Она имеет поистине общечеловеческое значение.

Каковы же результаты, к которым пришел Толстой как мыслитель? Можно сказать, что, как и все великие мудрецы от начала мира, он пришел к тем же результатам, к которым приходили и они после работы всей жизни, а именно: к признанию недостаточности ограниченного, рассудочного человеческого познания и к признанию таинственной и необъяснимой путем рассудочных понятий, но тем не менее несомненной, внутренней связи человека с бесконечным единым духовным мировым началом, которое кроется в глубине творения и которое он чувствовал во всем окружающем его: в признании страстной внутренней потребности быть прочными нитями связанным с этим бесконечным началом, которому когда-то кто-то и где-то в седой древности дал наименование по-русски Бог, по-гречески "Тэос", по-латыни Deus, по-французски Dieu, по-немецки Gott и т. д. Дело не в слове, а в понятии, которое оно выражает. Словом, мы видим, что Толстой пришел к признанию необходимости религиозного понимания жизни.

Таким образом, Толстой является прежде всего религиозным, а не политическим мыслителем, не анархистом, как его некоторые называют, хотя в конечном выводе его взгляды и являются истинно анархическими.

Но, товарищи, друзья и братья, есть религия и религия! Учения почти всех великих основателей религии с течением веков были извращены их последователями, корыстно и бескорыстно; опутаны сетью суеверий, прониклись духом угодничества и потачки понятиям господствующих классов. Христианство, буддизм вылились в культы православия и другие, не имеющие ничего общего с истинным зерном учения. Настоящая вера исчезла, люди стали верить только на словах, по доверию, по инерции, "как бабушка верила". Мы видим в настоящее время как будто некоторое оживление в православной церкви, но это фальсифицированное оживление. Наша интеллигенция, например, содействует этому оживлению из лицемерия, потому что она весь мозг свой до этого времени отдавала на проведение идей человекоистребления, и только когда она оказалась не у дел, когда народ, рабочие потянулись за жизнью, она пошла лицемерно за православной церковью, стала наполнять крестные ходы и отстаивать дьявольское учение попов. Толстой чужд был такой религии. Он ничего общего не имел с теми ужасными суевериями, которыми столетия была спеленута православной церковью народная мысль. Религия Толстого -- это совершенно не та "религия", которую мы знаем с младенчества и которой государство нас учило со школьной скамьи. Толстой, как новый Геркулес, в религиозной области очистил Авгиевы конюшни веры от всего того хлама и сора, который натаскали туда не в меру усердные попы и жрецы и другие последователи всех религий. Потратив десять лет на изучение Евангелия, изучив для этой цели еврейский и греческий языки, изучив вообще веру, которая ему была навязана с детства, Толстой постарался выработать свой взгляд на религию и докопаться до того светлого зерна всякой веры, которое заключается во всех религиозных представлениях и которое нужно освободить только от шелухи суеверий и предрассудков. После того он сам стал разъяснять свет истины, углублять религиозное знание и делиться им с нами. Сущность религиозных взглядов Толстого до некоторой степени изложил уже сегодня Владимир Григорьевич Чертков. Общая формула религиозной системы Толстого сводится к тем двум заповедям, о которых Христос сказал, что в них закон и пророки. Первая: "Возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всею душою твоею и всем помышлением твоим". И вторая, подобная ей: "Возлюбиши ближняго своего, как самого себя". Эти две заповеди Христовы и положил Толстой в основу своего учения.

Но, кроме указанных уже особенностей своей внутренней работы, Толстой имел еще одну: необычайную логичность мышления. Пришедши к христианскому мировоззрению, он не мог не сделать из него необходимых выводов относительно всех вещей, которые его окружали, не вывести последствий из основ веры, которые он принял. И мы видим, что Толстой продумал до конца все положения религиозного мировоззрения.

Если мы дети единого Бога, если в нас одно общее дыхание и одна общая совесть, то как можем мы поднимать руку брат на брата? И он отвергал борьбу, отвергал войну с кем бы то ни было и с какой бы то ни было целью предпринятую, хотя бы с так называемой "освободительной" целью, которая всегда является нарочно выдуманной. В области социальных отношений он отвергал собственность. В науке он ратовал против подчинения ложным авторитетам, зачастую оправдывающим вошедшее в плоть и кровь общественной жизни насилие угнетателей над угнетенными. Во всех областях жизни он стремился разрушать все воздвигаемые людьми перегородки и суеверия, все, что стоит на пути свободного развития человеческого духа и человеческой жизни.

Таким образом, в системе мировоззрения Толстого первое -- религия, общественное учение -- это уже второе, производное. Неправильно думать, что Толстой призывал только к тому, чтобы организовывать земледельческие общины, или не есть мяса, или носить блузу и шить сапоги. Не к внешнему опрощению, а к полному внутреннему перерождению призывал Толстой -- к тому, чтобы, преображая себя, мы тем самым содействовали преображению мира; меняли бы, таким образом, самый состав мира, подобно тому, как в месиво подбрасывают лучшей муки, чтобы получить высший сорт хлеба, а из плохой муки хорошего хлеба не получишь, как ни старайся перемешивать тесто.

Итак, вот это тоже вера. Но освобожденная от всякого суеверия.

Не правда ли, товарищи, какая сила должна была бы заключаться в этих зовах религии, если бы мы их приняли такими, какими они были нам даны великими религиозными учителями?! Каким непобедимым рычагом могла бы стать новая вера, если бы вспыхнули и загорелись ею сердца человеческие!

По разным условиям мы только сейчас во всей полноте можем знакомиться с тем, как думал и учил Толстой. Но мысли Льва Николаевича, даже и в условиях ужасного гнета, которые мы переживали во времена царского режима, имели громадное значение для духовного раскрепощения русского народа и даже всего человечества. Он раскрывал церковный обман, за что и был "отлучен" церковью -- вернее, сам отлучил ее от себя. Он подрывал авторитет господствующей науки, защищавшей интересы правящих классов; обличал богатство, барство, праздность, выставив идеал трудовой жизни; обличал всякое насилие -- смертную казнь, войну и военщину и вообще деятельность правительства. Несомненно, что проповедь Толстого оставила глубокий след в душах современников.

Быть может, Толстого можно даже счесть одним из наиболее мощных духовных предшественников русского освободительного движения, подобно тому, как Руссо, сам не будучи революционером, явился предшественником Великой французской революции. В самом деле, русское освободительное движение в первой стадии своего развития пошло как бы по стопам Толстого. Я не буду, конечно, утверждать, что оно не приняло бы такого направления, если бы у нас не было Толстого. Для меня радостна уже та мысль, что Толстой правильно понял потребности русского народа, если потом народ отнесся к явлениям жизни так, как он учил. В самом деле, в 1905 г. нельзя весь успех, вызванный всеобщей забастовкой, отнести на счет призывов политической партии. В отказе подчиняться правительству можно видеть естественное отношение народа к тому режиму, который он изжил в своем сознании. Толстой говорит, что если ты изжил что-либо в своем сознании и перестал этому подчиняться, то учреждение, искусственно поддерживавшееся насилием, как бы лишается своего рода подпорок и рушится, падает само собой. В 1917 году, если вы вспомните февральские дни и то радостное настроение, с которым всеми был встречен переворот, то вы скажете, что для народа его чаяния вовсе не совпадали с чаяниями Керенского и прочих вождей революции, что вовсе не в определенных политических идеалах заключались эти чаяния народа, а в чем-то ином, что с точки зрения нас, последователей Толстого, заслуживало самого глубокого сочувствия, потому что у народа в понятии "свобода" звучит и желание жизни по совести, и желание справедливости, потому что народ осознал постыдность рабства человека человеку, -- желание быть "человеком", равным всем. Движением народным руководила также и святая надежда на прекращение, с падением старого режима, войны; из практических же требований у народа могло быть еще одно: это -- старинное, исконное тайное душевное желание -- земля. Вообще, все движение развивалось стихийно. Оно вызывало сочувствие, именно постольку, поскольку его не успели еще ввести в политические рамки и направить по ложному руслу.

Свобода, в смысле жизни по совести, для народа непосредственно связывалась с желанием прекратить братоубийство, войну. Большевики поняли это лучше, чем близорукие представители первого Временного правительства. Русский народ поверил большевикам, а они, как политическая партия, постарались это стремление народа уйти от войны, освободиться от рабства направить в определенное политическое русло, использовать с чисто политическими целями. Большевики сумели внушить народу, что препятствием к окончанию войны служат вожделения правящих классов -- помещиков, банкиров и капиталистов, что было совершенно верно. И народ, не знавший, откуда ему получить верного руководства, поверив большевикам, поверил им и в том, что надо силой свергнуть старое "соглашательское" правительство, чтобы прекратилась война. Но тут русский народ сделал маленькую историческую ошибку: он вместо того, чтобы, раз освободившись от одного правительства, остаться свободным и перестать подчиняться всякому правительству, посадил к себе на шею большевиков и тем самым приготовил себе новую петлю.

Здесь необходимо коснуться вопроса о том, как относился Толстой вообще к власти. Толстой отрицательно смотрел на всякое правительство, на всякую власть. Он не считал целесообразными никакие политические перевороты и не признавал вообще никаких правительств. Он отрицал самый принцип власти среди равных братьев-людей. Он говаривал: "Понятно, что коров, лошадей, овец стерегут люди. Люди знают, что нужно скотине и как лучше пасти ее. Но лошади, коровы, овцы не могут сами пасти себя, потому что они все одинаковы по своей природе. Так же одинаковы и люди. Почему же одни люди могут повелевать другими и заставлять их жить так, как это им кажется лучше? Все люди -- одинаково разумные существа, и управлять ими может только то, что выше их. Выше же их только одно: тот дух, который живет во всех людях, то, что мы называем совестью. И потому людям можно повиноваться только своей совести". Для Толстого в принципе власти самым ужасным было то, что один человек как бы отдает другим людям право распоряжаться своей совестью, делается слепым орудием в чужих руках. Это отлично выражено в старинном средстве и символе порабощения, которым пользуются правительства, именно в так называемой "присяге", в том самом, против чего говорил Христос: "Не клянись вовсе, не отдавай себя в рабство, будь сам себе хозяином!"

Подчинение народа правительству Лев Николаевич называл добровольным рабством. Он видел, что всякая власть связана с непрерывным грубым насилием одних людей над другими и что неизбежными атрибутами власти являются: тюрьма, кнут, виселица, винтовка, гильотина... То непосредственное зло, которое приносит власть, гораздо более того воображаемого добра, которому она будто бы служит. Победившая партия одинаково преследует побежденную. Как бы идеально ни строила партия свою программу, в деятельности ее, раз она очутилась у власти, никак нельзя указать границы, где кончается желание якобы облагодетельствовать народ и начинаются попытки ограждать и спасать свое собственное положение.

Вот как Лев Николаевич смотрел на власть. И нужно сказать, что так называемая рабоче-крестьянская власть большевиков не представляет в этом отношении никакого исключения. С внешней стороны, правительство большевиков -- это одно из самых грубых, жестоких и деспотических правительств, которые видела не только русская, но и мировая история. Убийство и преступление, возведенные в систему, составляют отличительное качество этого правительства, как и всякого другого. Нет тех самых жестоких мер, перед которыми бы оно остановилось, когда ему представляется возможным или необходимым уничтожить своих врагов. (Аплодисменты. Голос из публики: "Большевистская власть защищает вас всех от врагов!")

Я говорю: "уничтожить" своих врагов, потому что только такую тактику и признают по отношению к своим врагам известные вожди большевиков. Застенок революции не менее ужасен, чем застенок самодержавия. Смертная казнь, да еще без суда, без разбора дела, снова сделалась обыденным, "бытовым явлением", как и в худшие времена царского режима. Только раньше вешали, и тогда Лев Толстой в своем облетевшем весь мир слове "Не могу молчать", обличая это явление, мог говорить о "намыленной веревке", а теперь ставят "к стенке", и живи этот старик, может быть, ему пришлось бы сказать: "Поставьте и меня, дряхлого, больного, вместе с теми несчастными и голодными мешочниками, вместе с сотнями и тысячами виновных и невинных жертв, которых вы расстреливаете, поставьте и меня к стенке!"

В последнее время введен этот ужасный институт "заложников". Это безумие и ужас, и нельзя более об этом ничего сказать!..

Товарищи, поверьте, что в данном случае я не хочу, чтобы вы относились к моим словам как к попытке выйти на арену политической полемики. Если среди вас есть враги большевиков, то я должен сказать, что я и не с ними и что домогательства противной стороны мне одинаково чужды. (Аплодисменты.) Вообще, у меня нет намерения полемизировать на политические темы... (Голос из публики: "Большевистская власть защищает и вас всех!") Было бы недостойно сегодняшнего дня, если бы я встал на подобный путь. Мною руководит другое чувство, которое вам, наверное, ясно. Вы понимаете, наверное, что руководит мною в моих рассуждениях... (Голоса: "Понимаем, понятно!")

Мне бы хотелось сегодня, дорогие братья, поделиться с вами теми соображениями, которые показывают, насколько мы далеки еще от тех идеалов, которые провозглашал Лев Толстой перед человечеством, и как много еще нам, дорогие товарищи, крестьянам и рабочим и их друзьям, к которым я смею причислять и себя, нужно работать, чтобы к этим идеалам приблизиться!

Мне бы хотелось самому вдуматься бескорыстно в современное положение и поделиться с вами мыслями о том, какие существенные, глубокие различия имеются между мировоззрением Льва Толстого и идеалами нынешнего дня. И только этим желанием вызвано мое сегодняшнее сообщение, которое ни в каком случае не может и не должно быть использовано как политическое орудие против большевиков.

Я возьму, товарищи и братья, для примера вопрос о войне, так как отношение к этому вопросу хорошо показывает разницу двух мировоззрений.

На войну возможны два взгляда. Один -- тех, кто на историю существования человечества смотрит как на бесконечный ряд постоянно возобновляющихся и сменяющихся передвижений народов и перегруппировок сил, классов в государстве или отдельных государств или союзов государств. Для представителей такого миропонимания (механического, или материалистического, или исторического) дело войны (внешней или междоусобной -- все равно) -- есть дело простого арифметического расчета: соображения о возможных выигрыше или проигрыше, сравнения их и, в результате сравнения, соответствующих действий. Тысячи людей жертвуются без всякой сентиментальности, когда арифметический расчет, сделанный правильно или нет, все равно показывает, что приносимая жертва стоит ожидаемой прибыли. Солдаты, при таком взгляде на войну, -- не более как chair А canon, пушечное мясо, материал войны, важный лишь численностью. Странным, может быть, покажется, но я скажу, что большевики не так уж далеко ушли от этого материалистического взгляда в своем, якобы антимилитаристическом миросозерцании.

Что касается точки зрения Толстого, то он смотрит на историю человечества как на историю нравственного прогресса человеческой души и, вместе с тем, человеческих отношений. Те, кто придерживается этого мировоззрения, смотрят на жизнь человеческую не сверху и не снаружи, а изнутри. Это -- точка зрения религиозная. Согласно этой точке зрения все люди -- братья, как носители единого Божественного начала. Для людей, так верующих, война -- убийство человека, себе подобного, -- составляет низшую степень падения и греховности, все равно, чем бы убийство ни было вызвано. Для этих людей принцип "не убий" установлен раз навсегда. Убийство для человека -- всегда возвращение к первобытному состоянию; когда для решения спора в ход пускаются клыки, не может быть речи о духовности. Вопросы пользы, вопросы арифметического расчета не могут иметь никакого отношения к суждению о человеческой жизни. Всякая жизнь, хотя бы самая скверная и злая, -- это есть драгоценность уже потому только, что она -- жизнь, данная тому, кто ее имеет, не нами, но Высшей Волей, и потому не могущая быть нами отнятой. Согласно этой точке зрения нельзя лишать жизни людей злых, порочных, насильников, -- это все равно как мать, родившая сына отвратительным идиотом, не убивает его и трудно, но с любовью ходит за ним всю жизнь, хотя бы он прожил безнадежно больным долгие годы. Так и мы должны относиться к насильникам.

Вам, наверное, известно, что в 1914 г., в начале мировой войны, когда большевики еще молчали, и другие социалисты, которые правее большевиков, и даже некоторые анархисты признавали войну, "толстовцы" открыто протестовали, подписавши в количестве 40 человек воззвание, за что и были заключены в тюрьму и попали под суд. Между ними был и я. Что нами при этом руководило? Нами руководили побуждения не внешние, а внутренние. Нам тяжело было смотреть на ужасы, окружавшие нас; нам казалось, что наступает такое время, когда жизнь человеческая дешевеет с каждым днем и когда пролитие братской крови становится легко руке человека, -- и нам хотелось крикнуть: "Назад, ко Христу! Опомнитесь, одумайтесь, братья-люди!" И на суде, военном, когда председатель суда, генерал, спрашивал Сережу Попова, нашего друга, что его понудило подписать это воззвание против войны, он сказал; "Вся моя жизнь есть стремление к любви, стремление к единству со всем живым. Когда началась война, я увидел, что это единство нарушено. Капелька любви, капелька жалости и выразилась в моем воззвании, и эту капельку любви, капельку жалости я хотел заронить и в душу других людей. А о последствиях своего поступка я не думал! Потому что последствия моей деятельности не в моей власти. Я хотел только исполнить свой долг".

И вот так же смотрит на войну и Лев Николаевич. Не нужно здесь делать ошибки и смешивать христианское движение против войны с движением большевиков в том же направлении. Протест большевиков был вызван политическими причинами, соображениями о внешней выгоде. И тогда еще, при самом возникновении этого протеста, можно было сказать заранее, что если большевикам покажется нужным и выгодным воевать, то они будут воевать и не откажутся от войны. И действительно, подставивши вместо понятия "внешнего" врага врага "внутреннего" -- буржуазию, они снова открыли войну.

Неужели же вы думаете, что наш долг совершился и мы будем теперь оправдывать войну? Нет, мы остались при прежнем убеждении, что войны ничем не могут быть оправданы, никакими причинами, потому что от войны страдает все тот же народ. Господа Алексеевы, Савинковы, Троцкие, Антоновы, Гурко и другие решают свои споры, а тысячи и десятки тысяч молодых людей гибнут. Есть польская поговорка, которая верно обозначает положение: "Паны дерутся, а у холопов чубы летят".

Откуда же эта непоследовательность вчерашних антимилитаристов? Эта непоследовательность -- только кажущаяся, потому что марксизм, возводя материализм в принцип, тем самым как бы вновь узаконивал, утверждал, укреплял ту извечную силу, которая и является причиной всякой войны, ибо причина эта всегда состояла именно в материализме и в материалистических побуждениях. Война -- это столкновение эгоизмов, столкновение двух человек или двух человеческих групп, которые делят тот кусок хлеба или те деньги, то имущество, которые между ними находятся. Кто отрекается от всякой духовной жизни, тот узаконивает войну. Мы предсказывали при возникновении большевистской власти, что когда им нужна будет война, то они поведут массы на войну. И наше предсказание оправдалось. Сейчас деятельность правительства идет именно в этом направлении и осложняется тем, что ему приходится бороться на разных фронтах. (Аплодисменты. Голос из публики: "Не одни большевики воюют! Белогвардейцы на них нападают!" Голоса: "Тише! Не мешайте!")

Товарищи! Я нимало не сомневаюсь в искренности того голоса, который прозвучал здесь, как нимало вообще не сомневаюсь в искренности деятелей революции и ее вождей-большевиков. Я только хочу сказать, что не могу согласиться с тем, что нужно вести войну потому, что может прийти враг еще более лютый, чем старый режим. Я только хочу отметить при этом разницу религиозного мировоззрения и революционного. Революционеры-идеалисты воодушевляются той целью, ради которой они живут и действуют. Они составили себе представление об известном устройстве жизни в будущем, и это устройство является той целью, к достижению которой они стремятся, не брезгуя никакими средствами, в то время как истинно-религиозный человек не претендует на то, чтобы строить будущее, и живет не в будущем, а в настоящем, как уже говорил сегодня В. Г. Чертков. Это хорошо выразил Христос, который на вопрос о том, когда придет Царствие Божие, сказал: "Не придет Царствие Божие примитивным образом; не скажут: вот оно здесь, или: вот там. Ибо вот Царствие Божие внутри вас есть". Странно сказать, но я встречал многих православных, которые сомневались, что подобная цитата есть в Евангелии. Между тем это изречение Христа разрушает все суеверное представление церкви о Царстве Божием, как Царстве небесном где-то на облаках, на том свете... Если религиозный человек служит любви, служит высшему началу -- Богу, то он не станет откладывать этого служения на будущее время. Он верен своей совести в настоящем, и, поскольку он верен ей, он уже обретает Царствие Божие. Напротив, насилуя, убивая, он лишается внутреннего блага, уходит из Царства Божия, разрушает его -- самым своим грехом. Христианин стоит на вечном пути, где нет ни прошедшего, ни будущего.

Истинное благо находится здесь, нужно только открыть его. Между тем обещания социалистов рая на земле в будущем очень напоминают, -- как и говорил Лев Николаевич, -- обещания попов и церковников рая на том свете, в ожидании которого приходится потерпеть на этом.

Говорят о свободе. Но люди гораздо больше страдают от отсутствия у них внутренней свободы, чем внешней.

Истинная свобода, как говорил Толстой, не может быть дана человеку человеком. Человек только сам может освободить себя. Полной физической свободы не имеет никто из нас хотя бы уже потому, что каждую минуту нас ожидает смерть -- иногда самая неожиданная и, казалось бы, бессмысленная: в виде, например, кирпича, сорвавшегося с крыши и разбившего голову. Но у человека в полной мере есть другая, внутренняя свобода, состоящая в верности своим убеждениям. Свободного внутренно человека никто и ничто, никакая сила не может покорить. Такого человека никто не может заставить служить убийцам и насильникам, отнимающим у народа его внешнюю свободу. Он не возьмет в руки орудия убийства и не направит его на своих братьев, как бы его к этому ни принуждали. Для такого человека во всякий момент безразлично, кто числится правителем. Он не исполнит безнравственного требования убийства, от кого бы оно ни исходило. Ему нечего бояться нашествия Вильгельма, и он так же не пойдет на войну, как не шел при Николае II, как не шел при Керенском -- так и при большевиках. Вот это -- свобода, достигаемая внутренним путем. В этой свободе -- постоянная победа и торжество для того, кто достигает ее. Человек внутренне свободный может умереть в тюрьме, но никогда не может быть порабощен. Такими обладателями внутренней свободы и были в России за время этой войны религиозные люди, отказывавшиеся от военной службы, бестрепетно шедшие на каторгу. Вы знаете, что и раньше они погибали в тюрьмах и дисциплинарных батальонах за отказ от военной службы. Это и есть истинно свободные люди.

Христос говорил: "Познаете истину, и истина освободит вас". И мы призываем всех к познанию религиозной истины, а через нее -- и к внутреннему освобождению, вслед за которым неизбежно должно было бы последовать и внешнее.

Далее, по христианскому учению, человек никогда не может быть средством, он -- только цель. Между тем большевистское правительство, как и всякое решительное правительство, опирается на массы; оно делает свою "высшую политику", интригует, воюет, нападает и обороняется, а те, кого раньше называли "серыми героями", а теперь называют "товарищами красноармейцами и красногвардейцами", устилают своими трупами путь власти. Желанной внешней цели приносятся в жертву, как средство ее достижения, десятки и сотни живых людей, одаренных душой, тех, кого Христос называл сынами Бога, братьев наших. И ни одна из погубленных жизней уже не может быть возвращена!.. И кто же смотрит на этих людей как на существа, жизнь которых надо охранять? Для всякого правительства это -- только Петровы и Ивановы, которые пополняют списки рот и батальонов, не люди-братья, а сельди в бочонке. Но каждый человек есть воплощение образа Божия, и всякая религия подходит к каждому человеку, с его духовным миром, с его задачами в жизни, изнутри, как к духовному существу, между тем как любое материалистическое мировоззрение, любая правительственная власть оценивает какого-нибудь Петрова или Иванова только как единицу в общей массе, подходит к нему извне.

В этом -- величайшее неуважение к человеку вообще и неуважение к народу: людей нельзя считать, как сельди -- партиями, полками, батальонами, ротами, заводами. Каждый человек есть все, как воплощение Божеского образа.

И именно в этом, только в этом и заключается самая трагическая черта различия между двумя мировоззрениями: мировоззрением Толстого и противоположным ему материалистическим мировоззрением.

В современном идеале жизни человек недооценивается. В нем -- большие потребности и возможности духовные, чем то представляется людям материалистического жизнепонимания. Человек может и должен стоять на вечном пути, жить вечными идеалами, вечной жизнью, а мы все готовим человека в кооперацию или в коммуну и думаем, что этим ограничивается вся задача человека на земле. Неправда! Готовиться вступить на вечный путь -- вот задача каждого человека. Что это значит? Это значит: открыть в себе Бога, Сына Божия, высшее существо творения. Между тем в настоящее время истинные, т. е. духовные, возможности и потребности человека преуменьшаются, тогда как материальные -- преувеличиваются. В этом и выражается, на мой взгляд, настоящий регресс человечества, т. е. возвращение вспять, к прежнему полуживотному состоянию, в котором человечество когда-то находилось, тем более ужасное, что на этот раз его нельзя даже назвать бессознательным.

Человек недооценивается, человек обкрадывается. Есть изречение в Евангелии о том, что хулящему на Духа Святого никогда не простится. Что это значит? Это сказано не про голубка, не про третье лицо пресвятой Троицы, которого нет и которое составляет церковное суеверие, но это сказано именно про духовное достоинство человека, про его высшую нравственную сущность, про совесть человеческую это сказано. Да, нынче наносится ущерб и совести человеческой. Веления ее не ставятся ни во что, с нею не считаются, ее отшвыривают пинком ноги, в нее плюют... Вот та хула, которая не простится ни в сем веке, ни в будущем!

Вот откуда, а уж никак не из политиканства, вытекает и глубокая, мучительная скорбь наша по поводу совершающихся событий. Правда, общественная -- обывательская и государственная -- разбойничья жизнь всегда шли тем же путем, и совесть попиралась. Но раньше всякий деспотизм честными людьми презирался, жандармы и сыск презирались, как и пристрастные суды. Раньше трепетали от негодования перед смертными казнями, перед убийством беззащитного человека в застенке, а теперь... теперь с легкой руки правящей власти все это не только не презирается, но идеализируется! Все это прикрывается громкими словами: как прежде произносили "самодержавие", "сенат", "русская армия", так теперь произносят: "диктатура пролетариата", "чрезвычайная комиссия", "красная армия"... Но как к тем, так и к другим применимо вещее слово Толстого, сказанное по адресу слуг старого режима: "Убийство -- всегда убийство, а следовательно, и всякое преступление -- всегда преступление... (Аплодисменты.) Кто бы ни совершал его и как бы ни назывались те, кто убивает или готовится к тому, чтобы убивать!"

Толстой выступал защитником человека и человечности. Материализм, на мой взгляд, -- враг человечества, потому что он враг человечности. Одни формы, как, например, "свобода", -- не наполненная содержанием, -- ничто. Стая волков -- тоже "коммуна". Важно создать внутреннее содержание внешних форм жизни. Но если нет чистой совести, нет и человека, нет и человеческой жизни! Свобода на крови, пир на костях -- да ведь мы сами станем как волки к тому времени, когда мы достигнем этой свободы!

Сейчас стремятся всеми средствами к завоеванию счастья для народа. Никакое преступление, никакая низость не задерживают активных деятелей переворота. Человека хотят низвести до крайней степени его низости -- и победить. Но ведь есть другой, совершенно противоположный путь к победе: это тот, чтобы возвысить человека до степени его наивысшей духовной мощи, красоты и благородства -- и им победить! И если далека эта победа, то зато совершенно призрачна и первая.

В самом деле, хотят насилием повернуть общественную жизнь к лучшему. Но это -- тщетно. Инстинкты остаются те же, люди те же. Сменяются революции и реакции, а мир -- все на одном месте. Вот и теперь: уничтожают буржуазию и бюрократию, а тотчас нарождается новая, в лице всякого рода комиссаров и других чинуш. (Голос из публики: "Правда!") Немудрено, меняется только шкура, душа не облагораживается. Все -- из-под палки, внутреннего движения нет. В нас не пробуждают самостоятельного желания стать лучше, и мы остаемся рабами, как были.

Толстой предлагает совсем другой путь изменения и совершенствования общественной жизни -- через совершенствование и изменение личности. Он говорит: "Люди все думают, что лучшее устройство как-нибудь само извне придет к ним, но оно не придет само. Каждый человек должен сделать нравственное усилие, должен стать лучше, достойнее, тогда и общественная жизнь станет лучше, достойнее. Навсегда останется истиной изречение Спенсера: "Нет такой политической алхимии, посредством которой можно было бы получить золотое поведение из свинцовых инстинктов". Как это метко сказано! Я скажу то же самое другими словами, словами другого выдающегося мыслителя, истинно революционный дух которого признается всеми, -- Герцена, который сказал: "Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя; вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, -- как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества!" Вот к какому выводу пришел Герцен в конце своей жизни. Тут он подходит совсем близко к Толстому.

О незыблемости этого закона можно сказать словами Христа, что пока ни одна йота из него не исполнится, он не придет. И хотите ли вы или нет, но путем страданий, путем личных и мировых катастроф вы придете к признанию того же закона. Вне его нет спасения, и пока вы не пройдете через усовершенствование, до тех пор не сможете улучшить внешних форм жизни. Все остальное в мировой истории -- это, строго говоря, только грандиозный бег на месте!

Если бы я хотел указать более конкретно, в чем должна заключаться наша деятельность, то я бы сказал, что надо стремиться помогать революции духа во всех областях жизни, и прежде всего содействовать разрушению старых, отжитых понятий, которые, однако, еще живы в огромных массах народа и не дают возможности прийти новому. Нужно разрушить старые церковные верования и установить новое религиозное мировоззрение, которое вызывало бы к жизни все лучшее, что имеется в душе человека.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: