Пётр лежит ниц на кровати.

Сцена А

Просыпается Пётр. «Матросы» в халатах его поднимают с пола и ведут по корридору.

Пётр: Господа, вы, я полагаю, понимаете, что вас тоже скоро убьют. Так вот, из уважения к смерти – если даже не к моей, то хотя бы к своей собственной – прошу вас, сделайте это быстро и без издевательств. Я все равно ничего не смогу вам сообщить. Я, видите ли, частное лицо, и…

Жербунов (с ухмылкой перебил): – Это что, Вот что ты вчера выдавал, это да. А какие стихи читал! Хоть сам то помнишь?

Кабинет Врача. На столе стоит до потопный комп. С 14’’ монитором, коробка с дискетами.

Пётр: – Вы, видимо, ждете от меня каких‑то адресов и явок, правильно я вас понимаю? Но поверьте, мне совершенно нечем вас обрадовать. Моя история с самого детства – это рассказ о том, как я бегу от людей, а в этом контексте о других следует говорить только категориально, понимаете?

Доктор: – Разумеется, ( что‑то записал на бумажку.) – Без всяких сомнений. Но в ваших словах противоречие. Сначала вы говорите, что дошли до своего нынешнего состояния вместе с другими, а затем – что бежите от людей.

Пётр: – Помилуйте, – ответил я, не без риска для равновесия закидывая ногу за ногу, – противоречие только кажущееся.

(За окном раздается сигнал автомобиля, Доктор смотрит в окно, за окном дорога, на которой столкнулась два автомобиля, один из водителей ругается второй говорит по телефону)

Пётр:Чем сильнее я пытаюсь избежать общества людей, тем меньше мне это удается. Кстати говоря, причину я понял только недавно – шел мимо Исакия, поглядел на купол – знаете, ночь, мороз, звезды… да… и стало ясно.

Доктор: – И в чем причина?

Пётр:– Да в том, что если пытаешься убежать от других, то поневоле всю жизнь идешь по их зыбким путям. Уже хотя бы потому, что продолжаешь от них убегать. Для бегства нужно твердо знать не то, куда бежишь, а откуда. Поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму.

Доктор: Да. Когда я представляю себе, сколько с вами будет возни, мне становится страшно.

Пётр плечами и поднял глаза на плакат над его головой. Все же, видимо, это была не гениальная метафора, а какое‑то медицинское пособие. Может быть, часть анатомического атласа.

Доктор: – Вы знаете, – я ведь человек опытный. Через меня очень много народу тут проходит.

Пётр:– О, не сомневаюсь.

Доктор: – И вот что я вам скажу. Меня не столько интересует формальный диагноз, сколько та внутренняя причина, по которой человек выпадает из своей нормальной социально‑психической ниши. И, как мне кажется, ваш случай очень прозрачный. Вы просто не принимаете нового. Вы помните, сколько вам лет?

Пётр:– Разумеется. Двадцать шесть.

Доктор: – Ну вот видите. Вы как раз принадлежите к тому поколению, которое было запрограммировано на жизнь в одной социально‑культурной парадигме, а оказалось в совершенно другой. Улавливаете, о чем я говорю?

Пётр:– Еще бы, – ответил я.

Доктор: – Таким образом, налицо серьезный внутренний конфликт. Хочу сразу вас успокоить – с этим сталкиваетесь не вы один. И у меня самого имеется подобная проблема.

Пётр:– Вот как? – (с несколько издевательской интонацией.) – И как же вы ее решаете?

Сцена Г

(Пётр приходит в себя после ранения полученного на станции «Лозовая»)

Распахнутое окно, колышутся занавески. С улицы доносится пение птиц.

Пётр приподнялся на локте. Видимо, мое движение было для Анны полной

неожиданностью - она уронила книгу на пол и растерянно на меня уставилась.

Пётр; - Где я? (садясь в кровати.)

Анна; - Ради Бога, лежите, - сказала она, нагибаясь ко мне. - Все хорошо.

Вы в безопасности.

(Мягкое нажатие ее рук уложило меня на спину.)

Пётр; - Но я могу хотя бы узнать, где именно я лежу? И почему сейчас лето?

Анна; - Да, - сказала она, возвращаясь на стул, - лето. Вы совсем ничего не

помните?

Пётр; - Я все отлично помню, - сказал я. - Я только не понимаю, как это я

ехал в поезде, а потом вдруг оказался в этой комнате.

Анна; - Вы довольно часто начинали говорить в бреду, - сказала она, - но ни

разу не приходили в сознание. Большую часть времени вы были в коме.

Пётр; - В какой коме? Я помню, что мы пили шампанское, и еще Шаляпин пел...

Или ткачи... А потом этот странный господин... Товарищ... Словом, Чапаев.

Чапаев взял и отцепил вагоны.

Наверно, не меньше минуты Анна недоверчиво смотрела мне в глаза.

Анна; - Как это странно, - сказала она наконец.

Пётр; - Что странно?

Анна; - Что вы помните именно это. А потом?

Пётр; - Потом?

Анна; - Ну да, потом. Ну, например, - бой на станции Лозовая помните?

Пётр; - Нет, - сказал я.

Анна; - А то, что раньше было?

Пётр; - Раньше?

Анна; - Ну да, раньше. Вы ведь под Лозовой уже эскадроном командовали.

Пётр; - Каким эскадроном?

Анна; - Вы, Петя, под Лозовой очень отличились. Не зайди вы тогда со своим

эскадроном с левого фланга, всех бы перебили.

Пётр; - Какое сегодня число?

Анна; - Третье июня, - сказала она. - Я знаю, что такие случаи бывают, при

ранениях в голову, но... Было бы понятно, если бы вы вообще потеряли

память, а такая странная избирательность удивляет. Хотя вообще-то я не

медик. Может, это тоже в порядке вещей.

Пётр поднял руки к голове и вздрогнул - мне показалось, что мои ладони

легли на обросший короткой щетиной бильярдный шар. Я был пострижен наголо,

как при тифе. Была еще какая-то странность, какой-то безволосый выступ на

коже. Я провел по нему пальцами и понял, что это длинный шрам, наискось

пересекающий весь череп. Ощущение было такое, словно мне на кожу приклеили

гуммиарабиком кусок кожаного ремня.

Анна; - Шрапнель, - сказала Анна. - Хоть шрам и внушительный, это пустяки.

Вас только царапнуло пулей. Кость даже не задело. Но контузило, похоже,

прилично.

Пётр; - Когда это случилось? - спросил я.

Анна; - Второго апреля.

Пётр; - И что, с тех пор я не приходил в сознание?

Анна; - Несколько раз. Буквально на несколько мгновений, и все.

Сцена Б

(Чапаев сидел на своем месте с закрытыми глазами, сложив ладони на

рукояти упертой в пол шашки. Казалось, он о чем-то глубоко задумался или

впал в дрему. Вдруг он открыл глаза и повернул лицо к Петру).

Чапаев: - Тебя еще мучают эти кошмары, на которые ты жаловался?

Пётр: - Как всегда, Василий Иванович, - ответил я.

Чапаев: - Что, и опять об этой лечебнице?

Пётр: - О, если бы только о ней, - Знаете, как в любом сне, там

все меняется с фантастической легкостью. Сегодня, например, мне снилась

Япония. А вчера действительно снилась лечебница, и знаете, что произошло?

Этот палач, который всем там заправляет, попросил меня подробно изложить

на бумаге то, что со мной происходит здесь. Он сказал, что ему это нужно

для работы. Можете себе представить?

Чапаев: - Могу, - А почему бы тебе его не послушать?

(Я изумленно посмотрел на него.)

Пётр: - Вы что, серьезно советуете мне это сделать?

Чапаев кивнул.

Пётр: - А зачем?

Чапаев: - Ты же сам сказал, что в твоих кошмарах все меняется с

фантастической быстротой. А любая однообразная деятельность, к которой ты

возвращаешься во сне, позволяет создать в нем нечто вроде фиксированного

центра. Тогда сон становится более реальным. Ничего лучше, чем делать

записи во сне, просто не придумаешь.

Пётр задумался.

Пётр: - Но для чего мне фиксированный центр кошмаров, если на самом деле я

хочу от них избавиться?

Чапаев: - Именно для того, чтобы от них избавиться. Потому что избавиться

можно только от чего-то реального.

Пётр: - Допустим. И что, я могу писать про все-все, что здесь происходит?

Чапаев: - Конечно.

Пётр: - А как мне называть вас в этих записях?

Чапаев засмеялся.

Чапаев: - Нет, Петька, не зря тебе психбольница сниться. Ну какая разница,

как ты будешь называть меня в записках, которые ты делаешь во сне?

Пётр: - Действительно, - сказал я, чувствуя себя полным идиотом. - Просто я

опасался, что... Нет, у меня действительно что-то с головой.

Чапаев: - Называй меня любым именем, - сказал Чапаев. - Хоть Чапаевым.

Пётр: - Чапаевым? - переспросил я.

Чапаев: - А почему нет. Можешь даже написать, - сказал он с ухмылкой, - что у

меня были усы и после этих слов я их расправил.

(Бережным движением пальцев он расправил усы.)

Чапаев: - Но я полагаю, что совет, который тебе дали, в большей степени

относится к реальности, - сказал он. - Тебе надо начать записывать свои

сны, причем стараться делать это, пока ты их помнишь в подробностях.

Пётр: - Забыть их невозможно, - сказал я. - В себя придешь, так понимаешь,

что это просто кошмар был, но пока он снится... Даже и непонятно, что

правда на самом деле. Коляска, в которой мы сейчас едем, или тот кафельный

ад, где по ночам меня мучают бесы в белых халатах.

Чапаев: - Что правда на самом деле? - переспросил Чапаев и опять закрыл

глаза. - На этот вопрос ты вряд ли найдешь ответ. Потому что на самом деле

никакого самого дела нет.

Пётр: - Это как? - спросил я.

Чапаев: - Эх, Петька, Петька, - сказал Чапаев, - знавал я одного китайского

коммуниста по имени Цзе Чжуан. Ему часто снился один сон - что он красная

бабочка, летающая среди травы. И когда он просыпался, он часто не мог

взять в толк, то ли это бабочке приснилось, что она занимается

революционной работой, то ли это подпольщик видел сон, в котором он порхал

среди цветов. Так вот, когда этого Цзе Чжуана арестовали в Монголии за

саботаж, он на допросе так и сказал, что он на самом деле бабочка, которой

все это снится. Поскольку допрашивал его сам барон Юнгерн, а он человек с

большим пониманием, следующий вопрос был о том, почему эта бабочка за

коммунистов. А он сказал, что она вовсе не за коммунистов. Тогда его

спросили, почему в таком случае бабочка занимается подрывной

деятельностью. А он ответил, что все, чем занимаются люди, настолько

безобразно, что нет никакой разницы, на чьей ты стороне.

Пётр: - И что с ним случилось?

Чапаев: - Ничего. Поставили его к стенке и разбудили.

Пётр: - А он?

(Чапаев пожал плечами).

Чапаев: - Дальше полетел, надо полагать.

Сцена В

(Картины на стенах)

Пётр в лечебнице в зале для творчества. На стенах висят рисунки. Камера медленно скользит по ним.

Часть из них явно принадлежала Марии. Это были самые неумелые, почти

детские каракули, где в разных вариантах повторялась тема аэроплана,

украшенного мощным фаллическим выступом. Иногда этот аэроплан оказывался

стоящим на хвосте, и изображение приобретало христианские обертона,

довольно, впрочем, кощунственные. В целом рисунки Марии были

малоинтересны.

Зато другой цикл показался мне любопытным до чрезвычайности, и не

только потому, что его автор обладал несомненным художественным

дарованием. Это были рисунки, объединенные японской темой. Она была

представлена как-то странно, неровно - большинство рисунков, семь или

восемь, словно пытались воспроизвести где-то виденное изображение: самурая

с двумя мечами и непристойно оголенной нижней частью тела, стоящего на

краю обрыва с камнем на шее. Еще два или три рисунка изображали отдых

всадников на фоне далеких гор - горы были нарисованы с удивительным

мастерством в традиционном японском духе. Лошади на этих изображениях были

привязаны к деревьям, а спешившиеся всадники в широких разноцветных

одеяниях, сидя неподалеку на траве, пили из каких-то плошек. Самое сильное

впечатление на меня произвел рисунок на эротическую тему - отрешенный

мужчина в крохотной синей шапочке и отдающаяся ему женщина с широкоскулым

славянским лицом. В этом лице было что-то жуткое.

Пётр; - Простите, господа, - а кому принадлежат эти работы

на японскую тему?

Володин: - Семен, - кому твои рисунки принадлежат? Наверно,

больнице?

Пётр; - Это ваши, господин Сердюк?

Сердюк: - Мои, - ( посмотрел на меня исподлобья своими

ярко-голубыми глазами.)

Пётр; - Восхитительно, - сказал я. - Только, пожалуй, немного мрачно.

Он ничего не ответил.

Третья серия рисунков - принадлежащая, как я догадался, Володину, -

была очень неконкретной и импрессионистической по исполнению. Здесь тоже

была сквозная тема: какие-то три размытых темных силуэта вокруг вспышки

огня и падающий на них сверху столб света. По композиции это напоминало

известную картину с тремя охотниками у костра, только через миг после

разрыва в этом костре фугасного снаряда.

Я посмотрел на другую стену и вздрогнул.

Картина (Красная)

Это был, наверно, самый острый приступ Deja Vu в моей жизни. С

первого взгляда на двухметровый картон, покрытый крохотными разноцветными

фигурами, я почувствовал свою глубокую связь с этим странным объектом.

Встав со стула, я подошел к нему.

Мой взгляд упал на верхнюю часть картона, где помещалось нечто

напоминающее план сражения, как их обычно рисуют в учебниках истории. В

центре плана помещался заштрихованный синий овал, на котором было крупно

написано "ШИЗОФРЕНИЯ". К нему сверху шли три широких красных стрелки -

одна прямо упиралась в овал, а две другие, изгибаясь, впивались в его

бока. На стрелках было написано "инсулин", "аминазин" и "сульфазин", а от

овала вниз уходила прерывистая синяя стрелка, под которой было написано

"болезнь отступает". Изучив этот план, я перевел взгляд на рисунок снизу.

Картина (Синяя)

Множеством действующих лиц, обилием деталей и запутанностью

изображения он напоминал иллюстрацию к роману Толстого "Война и Мир" - я

имею в виду такую иллюстрацию, на которой поместились бы все герои романа

и все его действие. И одновременно рисунок был очень детским по своей

природе, потому что на нем, так же точно, как на рисунках детей, запросто

нарушались все законы перспективы и смысла. Правую часть картона занимало

изображение большого города. Увидев ярко-желтый купол Исаакия, я понял,

что это Петербург. Его улицы, местами нарисованные подробно, а местами

просто обозначенные линиями, как на плане, были заполнены стрелками и

пунктирами, явно изображавшими траекторию чьей-то жизни. От Петербурга

пунктирный след вел в такую же примерно Москву, находящуюся совсем рядом.

В Москве были крупно выделены только два места - Тверской бульвар и

Ярославский вокзал. От вокзала вела тоненькая двойная паутинка железной

дороги, которая, приближаясь к центру картонного листа, расширялась,

увеличивалась и становилась объемной, превращаясь в рисунок, выполненный

более-менее по законам перспективы. Рельсы уходили к заросшему ярко-желтой

пшеницей горизонту, а на этих рельсах, в облаках дыма и пара, стоял поезд.

Поезд был нарисован подробно. Паровоз был разворочен несколькими

прямыми попаданиями снарядов; из дыр в его бочкообразном теле валили

тяжелые клубы пара, а из кабины свешивался мертвый машинист. За паровозом

виднелась платформа со стоящим на ней броневиком (надо ли говорить, как

забилось в моей груди сердце), пулеметная башня которого была повернута к

желтым волнам пшеницы. Люк башни был открыт, и над ним виднелась коротко

остриженная голова Анны. Ребристый хобот пулемета изрыгал огонь в сторону

поля, куда указывала шашка Чапаева, стоящего на платформе рядом с

броневиком. Чапаев был одет в высокую папаху и какой-то мохнатый черный

плащ, застегнутый на шее и падающий до пят; его поза, пожалуй, была

слишком театральной.

Поезд на рисунке только нескольких метров не дошел до железнодорожной

станции, большая часть которой осталась за краем листа; видно было только

ограждение платформы и табличка со словами "Станция Лозовая".

Я попытался найти на рисунке врагов, в которых строчила из своей

башенки Анна, - но увидел только множество приблизительно набросанных

силуэтов, почти по плечи скрытых высокой пшеницей. Оставалось такое

впечатление, что автор этого изображения не очень представлял себе, с кем

и почему ведутся боевые действия. Что же касалось самого этого автора, то

на его счет у меня, к сожалению, оставалось мало сомнений.

Крупными печатными буквами под рисунком было написано:

"Бой на станции Лозовая".

Рядом другой рукой было добавлено:

"Чапаев в бурке, а Петька в дурке".

Я стремительно повернулся к остальным.

Пётр: - Послушайте, господа, вам не кажется, что это несколько выходит за

рамки того, что принято между порядочными людьми, а? Что, если я начну

делать то же самое? А? Что будет?

Володин и Сердюк отвели глаза. Мария сделал вид, что не слышит.

Некоторое время я смотрел на них, пытаясь понять, кто сделал эту гадость,

но ни один так и не выдал себя. Впрочем, если честно, это не особо меня

волновало, и в большой степени мое раздражение было напускным. Куда больше

меня занимал рисунок, при первом взгляде на который я испытал ощущение

какой-то незавершенности. Повернувшись к картону, я некоторое время

пытался понять, что именно меня тревожит. Кажется, это был участок между

схемой сражения и поездом, где по идее было небо - большой кусок картона

не был ничем заполнен, и из-за этого рождалось ощущение какой-то

засасывающей пустоты. Подойдя к столу, я нашарил среди валяющегося на нем

хлама огрызок сангины и почти целый угольный стержень.

Следующие полчаса ушли у меня на то, чтобы заполнить небо над

пшеничным полем черными кляксами шрапнельных разрывов. Рисовал я их

одинаково - густо-черное, закрашенное углем облачко и разлетающиеся в

разные стороны стрелы осколков, оставляющих за собой длинный сангиновый

след.

Результат оказался очень похож на известное полотно Ван-Гога,

названия которого я не помнил, где над пшеничным полем чернело множество

ворон, похожих на грубые и жирные буквы "V".

Сцена Ё

Пётр: - А вот вы скажите, Василий Иванович, только как на духу. Вы красный

или белый?

Чапаев: - Я? - спросил Чапаев, переводя на меня взгляд. - Сказать?

Он взял со стола две луковицы и принялся молча чистить их. Одну он

ободрал до белизны, а со второй снял только верхний слой шелухи, обнажив

красно-фиолетовую кожицу.

- Гляди, Петька, - сказал он, кладя их на стол перед собой. - Вот

перед тобой две луковицы. Одна белая, а другая красная.

Пётр: - Ну,

Чапаев: - Посмотри на белую.

Пётр: - Посмотрел.

Чапаев: - А теперь на красную.

Пётр: - И чего?

Чапаев: - А теперь на обе.

Пётр: - Смотрю,

Чапаев: - Так какой ты сам - красный или белый?

Пётр: - Я? То есть как?

Чапаев: - Когда ты на красную луковицу смотришь, ты красным становишься?

Пётр: - Нет.

Чапаев: - А когда на белую, становишься белым?

Пётр: - Нет, - сказал я, - не становлюсь.

Чапаев: - Идем дальше, - Бывают карты местности. А этот стол

- упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые. Но разве оттого,

что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что

может приобрести их?

Пётр: - Во вы загнули, Василий Иванович. Значит, ни красные, ни белые. А

кто тогда мы?

Чапаев: - Ты, Петька, прежде чем о сложных вещах говорить, разберись с

простыми. Ведь "мы" - это сложнее, чем "я", правда?

Пётр: - Правда, - сказал я.

Чапаев: - Что ты называешь "я"?

Пётр: - Видимо, себя.

Чапаев: - Ты можешь мне сказать, кто ты?

Пётр: - Петр Пустота.

Чапаев: - Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит?

Пётр: - Ну, можно сказать, что я - это психическая личность.

Совокупность привычек, опыта... Ну знаний там, вкусов.

Чапаев: - Чьи же это привычки, Петька? - проникновенно спросил Чапаев.

Пётр: - Мои, - пожал я плечами.

Чапаев: - Так ты ж только что сказал, Петька, что ты и есть совокупность

привычек. Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности

привычек?

Пётр: - Звучит забавно, - сказал я, - но, в сущности, так и есть.

Чапаев: - А какие привычки бывают у привычек?

Я почувствовал раздражение.

Пётр: - Весь этот разговор довольно примитивен. Мы ведь начали с того, кто

я по своей природе. Если угодно, я полагаю себя... Ну скажем, монадой. В

терминах Лейбница.

Чапаев: - А кто тогда тот, кто полагает себя этой мандой?

Пётр: - Монада и полагает, - ответил я, твердо решив держать себя в руках.

Чапаев: - Хорошо, - сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, - насчет "кто" мы

потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с "где" разберемся. Скажи-ка

мне, где эта манда живет?

Пётр: - В моем сознании.

Чапаев: - А сознание твое где?

Пётр: - Вот здесь, - сказал я, постучав себя по голове.

Чапаев: - А голова твоя где?

Пётр: - На плечах.

Чапаев: - А плечи где?

Пётр: - В комнате.

Чапаев: - А где комната?

Пётр: - В доме.

Чапаев: - А дом?

Пётр: - В России.

Чапаев: - А Россия где?

Пётр: - В беде, Василий Иванович.

Чапаев: - Ты это брось, - прикрикнул он строго. - Шутить будешь, когда

командир прикажет. Говори.

Пётр: - Ну как где. На Земле.

Мы чокнулись и выпили.

Чапаев: - А Земля где?

Пётр: - Во Вселенной.

Чапаев: - А Вселенная где?

Я секунду подумал.

Пётр: - Сама в себе.

Чапаев: - А где эта сама в себе?

Пётр: - В моем сознании.

Чапаев: - Так что же, Петька, выходит, твое сознание - в твоем сознании?

Пётр: - Выходит так.

Чапаев: - Так, - сказал Чапаев и расправил усы. - А теперь слушай меня

внимательно. В каком оно находится месте?

Пётр: - Не понимаю, Василий Иванович. Понятие места и есть одна из

категорий сознания, так что...

Чапаев: - Где это место? В каком месте находится понятие места?

Пётр: - Ну, скажем, это вовсе не место. Можно сказать, что это ре...

Я осекся. Да, подумал я, вот куда он клонит. Если я воспользуюсь

словом "реальность", он снова сведет все к моим мыслям. А потом спросит,

где они находятся. Я скажу, что у меня в голове, и... Гамбит. Можно,

конечно, пуститься в цитаты, но ведь любая из систем, на которые я могу

сослаться, подумал вдруг я с удивлением, или обходит эту смысловую брешь

стороной, или затыкает ее парой сомнительных латинизмов. Да, Чапаев совсем

не прост. Конечно, есть беспроигрышный путь завершить любой спор,

классифицировав собеседника, - ничего не стоит заявить, что все, к чему он

клонит, прекрасно известно, называется так-то и так-то, а человеческая

мысль уже давно ушла вперед. Но мне стыдно было уподобляться самодовольной

курсистке, в промежутке между пистонами немного полиставшей философский

учебник. Да и к тому же не я ли сам говорил недавно Бердяеву, заведшему

пьяный разговор о греческих корнях русского коммунизма, что философию

правильнее было бы называть софоложеством?

Чапаев хмыкнул.

Чапаев: - А куда это вперед может уйти человеческая мысль? - спросил он.

Пётр (рассеяно): - А? -

Чапаев: - Вперед чего? Где это "впереди"?

Я решил, что по рассеянности заговорил вслух.

Пётр: - Давайте, Василий Иванович, по трезвянке поговорим. Я же не философ.

Лучше выпьем.

Чапаев: - Был бы ты философ, - сказал Чапаев, - я б тебя выше, чем навоз в

конюшне чистить, не поставил бы. А ты у меня эскадроном командуешь. Ты ж

все-все под Лозовой понял. Чего это с тобой творится? От страха, что ли?

Или от радости?

Пётр: - Не помню ничего, - сказал я, ощутив вдруг странное напряжение всех

нервов. - Не помню.

Чапаев: - Эх, Петька, - вздохнул Чапаев, разливая самогон по стаканам. - Не

знаю даже, как с тобой быть. Сам себя пойми сначала.

Мы выпили. Механическим движением я взял со стола луковицу и откусил

большой кусок.

Чапаев: - Не пойти ли нам подышать перед сном? - спросил Чапаев, закуривая

папиросу.

Пётр: - Можно, - ответил я, кладя луковицу на стол.

Сцена Д.

(Выход Пётра из больницы, станция «Лозовая»)

Пётр с Жербуновым

От ворот больницы шла узкая заснеженная тропинка. Сначала она петляла

по редкому березовому лесу, потом минут десять вела нас по опушке и опять

нырнула в лес. Никаких следов цивилизации вокруг видно не было, если не

считать толстых проводов, которые провисали между одинаковыми

металлическими мачтами, похожими на скелеты огромных красноармейцев в

буденовских шлемах. Неожиданно лес кончился, и мы оказались у

железнодорожной платформы, на которую вела деревянная лесенка.

Единственным строением на платформе был кирпичный загончик с вяло

дымящей трубой, крайне похожий на больничную проходную. Я даже подумал,

что таков господствующий в этом незнакомом мире тип архитектуры - но,

конечно, у меня было еще недостаточно опыта, чтобы делать слишком широкие

обобщения. Жербунов подошел к оконцу будки и купил мне билет.

Жербунов: - Ну что, - сказал он. - Вон электричка идет. Пятнадцать минут до

Ярославского вокзала.

Пётр; - Прекрасно, - ответил я.

Жербунов: - Что делать-то собираешься на гражданке?

Меня слегка покоробил его вопрос. По долгому опыту общения с

солдатней я знал, что бесстыжее обсуждение интимных сторон жизни в низших

классах общества выполняет примерно ту же функцию, что разговор о погоде в

высших. Но Жербунов, видимо, сразу же собирался входить в нюансы и

обсуждать подробности.

Пётр пожал плечами.

Пётр; - Не могу сказать, что особенно соскучился по вашим согражданкам,

Жербунов.

Жербунов: - Это почему? - спросил Жербунов.

Пётр; - А потому, - ответил я, - что все бабы суки.

Жербунов: - Это верно, - сказал он и вздохнул. - Ну а все-таки - чем будешь

заниматься? Работать-то надо кем-то?

Пётр; - Не знаю, - ответил я. - Могу стихи писать, могу эскадроном

командовать. Там видно будет.

Электропоезд остановился, и его двери с шипением распахнулись.

Жербунов:( протягивая мне клешнеобразную ладонь). Покедова.

Пётр; - Прощайте, И, пожалуйста, передавайте мои лучшие

пожелания соседям по палате.

Пожав его руку, я неожиданно увидел на его кисти татуировку, которой

раньше не замечал. Это был размытый синий якорь, над которым можно было с

трудом разобрать буквы "БАЛТФЛОТ" - они были бледными и нечеткими, как

будто их пытались сводить.

Войдя в вагон, я сел на жесткую деревянную лавку. Поезд тронулся;

мимо окна проплыла коренастая фигура Жербунова и навсегда исчезла в

небытии. Когда мой вагон был уже возле самого края платформы, я увидел над

ее ограждением укрепленную на двух шестах табличку с надписью: "СТАНЦИЯ

ЛОЗОВАЯ".

Сцена Е.

(Прилюдия)

Пётр лежит ниц на кровати.

Пётр: Да-да, - крикнул я, даже не потрудившись встать с кровати, -

войдите!

Дверь раскрылась, но никто не вошел. Несколько секунд я выжидал, а

потом не выдержал и поднял голову. В двери, все в том же глухом черном

платье, стояла Анна.

Анна: - Позволите войти? - спросила она.

Пётр: - Да, конечно, - сказал я, поднимаясь, - прошу вас. Садитесь.

Неловкая пауза.

Анна: - Не могу сказать, что мне очень понравилось ваше стихотворение проэту княгиню, - сказала она, - но на фоне остальных участников концерта вы

выглядели довольно сильно.

- Благодарю, - сказал я.

- Кстати сказать, сегодня я всю ночь читала ваши стихи. В гарнизонной

библиотеке нашлась книжка...

Пётр: - А какая?

Анна: Не знаю. Первых страниц не хватало - видимо, их выдрали на

самокрутки.

Пётр: - А как же вы узнали, что это моя книга?

Анна: - Не важно. Спросила у библиотекаря. Так вот, там было такое

стихотворение, переделка из Пушкина. Насчет того, что когда открываешь

глаза, вокруг только снег, пустыня и туман, и вот дальше, дальше было

очень хорошо. Как же там было... Нет, я сама вспомню. Ага. "Но в нас горит

еще желанье, к нему уходят поезда, и мчится бабочка сознанья из ниоткуда в

никуда".

Пётр: - А, припоминаю, - сказал я. - Эта книга называется "Песни царства

Я".

Анна: - Какое странное название. В нем есть какое-то самодовольство.

- Нет, - сказал я, - дело не в этом. Я раньше много путешествовал и в какой-то момент вдруг понял, что, куда бы я ни направлялся, на самом деле я перемещаюсь только по одному пространству, и это пространство - я сам. Тогда я назвал его "Я", но сейчас, может быть,

я назвал бы его "У". Но это не важно.

Анна: - А как же другие? - спросила Анна.

Пётр: - Другие? - спросил я.

Анна: - Да. Вы ведь много пишете о других. Например, - она чуть наморщила

брови, видимо, вспоминая, - вот это: "Они собрались в старой бане, надели

запонки и гетры и застучали в стену лбами, считая дни и километры... Мне

так не нравились их морды, что я не мог без их компаний - когда вокруг

воняет моргом, ясней язык напоминаний, и я..."

Пётр: - Достаточно, - сказал я, - я помню. Не сказал бы, что это мое лучшее

стихотворение.

Анна: - А мне нравится. Вообще, Петр, мне ужасно понравилась ваша книга. Но

вы не ответили на мой вопрос - как быть с другими?

Пётр: - Я не очень понимаю, о чем вы.

Анна: - Если все, что вы можете увидеть, почувствовать и понять, находится

в вас самих, в этом вашем царстве "Я", то, значит, другие просто

нереальны? Я, например?

Пётр: - Поверьте, Анна, - сказал я горячо, - если есть для меня что-нибудь

реальное в мире, так это вы. Я до такой степени переживал нашу... Не знаю

как сказать, размолвку, что...

Неловкая пауза. Свет становится ярче.

Крупный план Анны (Анна смотрит вожделеющим взглядом) Свет становится ярче.

Лампочка перегорает с характерным звуком. Из окна падает тусклый свет, в котором видны лишь силуэты.

Они бросаются друг к другу.

Анна обхватила меня руками за шею, и ее губы закрыли мне рот; это произошло так быстро, что я еще продолжал говорить в тот момент, когда она уже целовала меня. Разумеется, я не

настолько дорожил той фразой, которую собирался произнести, чтобы мешать

ей.

Я чувствовал нежное касание ее

подрагивающего языка; ее глаза между полусомкнутыми ресницами были так

близко, что я, казалось, мог нырнуть в их влажный блеск и раствориться в

нем навсегда. Наконец стало не хватать дыхания, и наш первый поцелуй

прервался; ее лицо повернулось в сторону, и теперь я видел его в профиль;

она закрыла глаза и провела языком по губам, словно они пересохли, - все

эти маленькие мимические движения, в другой ситуации не имевшие бы

никакого значения или смысла, невероятно волновали. Я вдруг понял, что нас

уже ничего не разделяет, что уже все возможно, и моя рука, лежавшая на ее

плече, простое прикосновение к которому минуту назад казалось почти

кощунством, просто и естественно легла ей на грудь. Она чуть отстранилась

- но, как я сразу понял, только для того, чтобы моя ладонь не встречала

никаких препятствий на своем пути.

Анна; - О чем вы сейчас думаете? - - Только честно.

Пётр;- О чем я думаю? - сказал я, заводя свои руки ей за шею. - О том, что

движение к высшей точке счастья в буквальном смысле подобно восхождению на

гору...

Анна; - Да не так же. Крючок расцепите. Да нет. Оставьте, я сама. Простите,

я вас перебила.

Пётр;- - Да, оно похоже на рискованное и сложное восхождение. Пока самое

желанное еще впереди, все чувства поглощает сам процесс подъема. Следующий

камень, на который должна ступить нога, куст бурьяна, за который можно

ухватиться рукой... Как вы прекрасны, Анна... О чем бишь я... Да, цель

придает всему этому смысл, но начисто отсутствует в любой из точек

движения. В сущности, приближение к цели само по себе выше, чем цель. Был,

кажется, такой оппортунист Берштайн, который сказал, что движение - это

все, а цель - ничто...

- Не Берштайн, а Бернштейн. Как это у вас расстегивается... Где вы

только нашли такой ремень?

- О Боже, Анна, вы хотите, чтобы я сошел с ума...

Анна: - Говорите дальше, - сказала она, подняв на секунду взгляд, - но не

обижайтесь, если некоторое время я не смогу поддерживать беседу.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: