Попытка культурного синтеза

Вместе с тем аналогии Серебряного века с эпохой Возрождения (ср. концепция “культурного ренессанса” Н.А.Бердяева), при всей своей метафоричности и условности, вполне правомерны: преобладающим в культуре этого времени становится конфигуратор культурного синтеза, затронувший не только различные виды искусств, но и другие специализированные культурные формы (науку, философию, религию), а также социализированные формы культуры (политическая, правовая, хозяйственная культура в России этого времени); более того, русская культура Серебряного века стремилась интегрировать в себе и социальную действительность (социум), и личную жизнь деятелей культуры, и повседневное поведение простых людей как специфические феномены культуры. Был выработан универсальный символический язык культуры, “снимавший” в себе антиномии онтологического и эпистемологического, эмпирического и трансцендентного, социального и культурного, образно-ассоциативного и понятийно-дискурсивного и т.п., не только позволявший интегрировать морфологически различные феномены русской и мировой культуры этого времени, но и сближать явления далеких в стадиальном и региональном отношении культур (древности, Средневековья, Просвещения, романтизма и модерна, классики и современности, Запада и Востока).

Однако культурный синтез, к которому стремился русский Серебряный век, был противоречив и неорганичен (подтверждением тому служат такие его культурные плоды, как русский авангард, русский неопозитивизм, русский революционный марксизм и его крайнее, экстремистское течение — большевизм). В отличие от западноевропейского Ренессанса, в основании которого лежали культурно-регулятивный механизм универсализма и принцип индивидуалистического гуманизма, русский “культурный ренессанс” осуществлял семантический синтез, предполагавший взаимодополнительность двух “нижележащих” механизмов — кумуляции и дивергенции, во многом взаимоисключающих, а потому, в случае интеграции, “взрывоопасных”. Отсюда кратковременность Серебряного века как парадигмы, системная нестабильность его выдающихся культурных достижений (в области литературы и искусства, философии, общественно-политической и религиозной мысли), а главное, — его внутренняя противоречивость в социально-политической и морально-этической сфере, остроконфликтная антиномичность нравственного и эстетического, политического и религиозного, социального и философского, личностного и коллективного, массового и элитарного. Культурный синтез в Серебряном веке был осложнен дивергентностью, приобретавшей все более жесткий и безальтернативный характер, и в конечном счете оказался вытеснен ею как эпохальный конфигуратор русской культуры и российской истории. Однако это не было простым возвратом к прежнему конфигуратору дивергенции.

Нараставшая внутренняя поляризация русской культуры конца ХIХ — начала ХХ вв. приводила к “расщеплению” культурного ядра, выразившемуся в наполнении ключевых понятий и представлений культуры противоположными и нередко взаимоисключающими смыслами, полярными оценками (достаточно вспомнить осмысление различными идейными течениями в это время таких явлений, как “революция” и “реформы”, “либерализм” и “демократия”, “социализм” и “капитализм”, “материальность” и “духовность”, “наука” и “религия”, “нравственность” и “польза”, “личность” и “массы”, “хулиганство” и “рутина”, “хамство” и “творческая активность”, "мещанство" и "интеллигенция" и т. д.). Дивергентный социокультурный процесс перерос в революционный, взрывной тип социокультурной динамики, в котором процессы качественного размежевания и борьбы различных ценностей, норм и тенденций в русской культуре заслонили собой, а затем и остановили объединительные, синтезирующие ее тенденции и процессы.

Самое же главное — осуществляемый в Серебряном веке синтез носил почти исключительно культурный характер, не становясь синтезом социокультурным. Это означало, что распространение синтезирующих интенций на собственно социальные процессы (в том числе политические и экономические) носило во многом виртуальный, а во многих конкретных случаях и иллюзорный характер. Художественно-эстетические и религиозно-нравственные идеи не имели прямого влияния на социальную реальность и существовали обособленно от экономической и житейской повседневности огромного большинства населения России; философский и научный дискурсы существовали в вопиющем отрыве от настроений и интересов трудящихся масс, в своей основе темных и непросвещенных, озлобленных и полных деятельного нетерпения. Культурная и социальная семантика как никогда до того в истории русской культуры дифференцировались, размежевались между собой, вступили в жестко-конфронтационные, непримиримые отношения. Высокая элитарная культура Серебряного века, вошедшая в историю отечественной и мировой культуры, фактически оказалась в неразрешимом противоречии с массовой культурой повседневности — утилитарно-практической, забытовленной, шаблонной, что и предопределило неизбежность социокультурного взрыва.

Русская революция (в том числе “культурная революция”, расцвет “левого”, авангардистского искусства, рост насилия и его апологии как особых феноменов культуры и т. п.) знаменовала собою осуществление такого инновационного синтеза предшествовавших тенденций и форм, который решительно порывал и с ними, и со всем культурным наследием прошлого, выступая как их последовательное отрицание. В то же время дивергенция, положенная в фундамент этого синтеза, распространилась на целое культуры и не только осуществила миссию гражданской войны в культуре с делением на “красных”, белых” и разного рода “попутчиков” (идея Л.Д.Троцкого), но и привела к трагическому распаду русской культуры на две — советскую и культуру русского зарубежья (в результате чего реализовалась ленинская концепция “двух культур в одной”, — правда, применительно только к одной национальной культуре, русской, в течение более чем трех веков развивавшейся в русле дивергентных процессов, а потому в принципе чреватой расколом).

Отныне уже не одна, а две русские культуры существовали в мировой культуре, притом не только в разных смысловых пространствах, с различными идеологическими (в том числе политическими, философскими, религиозными, художественно-эстетическими и этическими) установками, но в разных географических ареалах. Однако их своеобразие и пути дальнейшего развития определяли не столько их культурный контекст и исторические условия развития (асимметричные по отношению друг к другу), но их взаимоотношения, выливавшиеся в идейную конфронтацию, огульную критику и жесткое обличение, игнорирование и замалчивание друг друга, непримиримое отчуждение, последовательно проводимый смысловой контрапункт, — т. е. различные формы антидиалога, в дальнейшем все совершенствовавшиеся.

Селективное развитие

Регулятивным механизмом каждой из двух оппозиционных русских культур ХХ века, с одной стороны, поддерживавшим единство и целостность каждой из них, а, с другой, укреплявшим их взаимное противостояние (являя собой своего рода формулу строгого “взаимоупора” как воплощенной бинарности и амбивалентности самой русской культуры как целого), стал механизм селекции (от лат. selectio — выбор, отбор). В истории мировой культуры механизм селекции в общем виде известен практически в каждой культуре; он служит самоограничению и сохранению самоидентичности той или иной культурной системы за счет отсечения, изъятия тех компонентов и форм, которые противоречат принципам данной системности. Особенно сильны селекционные процессы в периоды войн (религиозных, гражданских, межнациональных), революций, крупномасштабных реформ, когда в противоборстве и идейно-мировоззренческой конфронтации сталкиваются целые культурные парадигмы (национальные, эпохальные, конфессиональные и т. п.).

Однако в данном случае речь идет об особом конфигураторе, во-первых, действующем на протяжении целой культурно-исторической эпохи, а во-вторых, направленном на искусственное, целенаправленное “выведение” качественно новой, улучшенной культуры (революционной, пролетарской, социалистической, советской или, напротив, контрреволюционной, общечеловеческой, национально определенной, эмигрантской и антисоветской). В Советском Союзе шло планомерное создание культуры, не только порывающей со своим культурным прошлым и современным окружением, не только пересматривающим, с точки зрения классовости, партийности, народности, революционности, коммунистической идейности, воинствующего безбожия (атеизма), всемирно-исторических задач (пролетарского интернационализма и перманентной мировой революции), все национальное и всемирное культурное наследие, но и создающей нечто, никогда не существовавшее, — должное, будущее (например, изображение жизни в ее “революционном развитии” — как сверхзадача соцреализма). За рубежом русской эмиграцией также вырабатывалась особая русская культура, искусственно сохранявшая и оберегавшая все существенные компоненты и принципы дореволюционной русской культуры, но особенно те, которые оказались табуированными, запрещенными и изъятыми из обращения в советской культуре (черты национального своеобразия русской культуры, религиозность и богословские идеи, либерализм, демократизм, консерватизм, монархизм, общечеловеческие ценности и т. д.).

Тоталитарная культура (от лат. totalis — весь, полный, целый), постепенно формировавшаяся в СССР путем последовательного изъятия, запрещения и уничтожения актуально или потенциально “чуждых” идее социализма и “враждебных” феноменов культуры, стремилась к совершенной целостности и абсолютному синтезу, но достигала этого, в отличие от “культурного ренессанса” начала ХХ в., средствами перманентного насилия над культурой, своего рода социокультурной вивисекцией над самой собой и своим историческим прошлым, беспощадно устраняя всё, мешающее целостности, — “лишние” культурные формы, оппозиционные тенденции, любые проявления инакомыслия, внутренние противоречия, критическую рефлексию системы, несанкционированные инновации или неэталонные интерпретации и оценки “разрешенных” явлений и т. п., и тем самым добиваясь подчинения основного массива культурных феноменов политически заданной матрице культурного целого (строгая селекция).

В то же время эмигрантская культура (культура русского зарубежья) — правда, с гораздо меньшей последовательностью, целеустремленностью и планомерностью, нежели тоталитарная культура, — добивалась “чистоты” от тоталитарных тенденций, с различной степенью осознанности и ригористичности отмежевываясь от большевизма, революции, социализма, советской власти, атеизма, советской культуры и ее деятелей, даже новой орфографии, а также от аналогичных тенденций в своей собственной среде, т. е. осуществляла свою селекцию, зеркально обращенную относительно тоталитарной селекции и принципиально вялую (а потому апеллирующую одновременно к ценностям либерализма и демократии, к монархизму и парламентаризму, к общечеловеческому опыту и национальному менталитету, к философии свободного духа, экуменизму и православной церковности, к жестким лозунгам Белого движения и интеллигентским идеалам гуманизма, поискам компромисса, к модернистским исканиям и сохранению, даже “охранению” культурного наследия — национального и мирового). Однако русская эмиграция была слишком разнородной в политическом, религиозном и культурном отношении, чтобы достигнуть полного синтеза, подобного тоталитарному. Более того, она сознательно противопоставляла свою “неорганизованность”, “мягкость”, спонтанность, идейный и стилевой плюрализм (внутреннюю "кумулятивность") советскому “монизму” как свободу — порабощению, как демократию — деспотии, как личное творчество — унификации и общей дисциплине. Эмигрантская и советская культура складывались в ХХ в. как единство асимметричное, гетероморфное, внутренне антитетичное, самоосуществляющееся через взаимное противостояние, сквозные оппозиции, последовательную непримиримость друг к другу.

При всем принципиальном различии двух видов селекции, различно регулировавших самосохранение и развитие двух противостоящих друг другу русских культур, а также их антиномичность, взаимоотталкивание — это был один тип культурной регуляции, успех которой во многом зависел от возможности самоизоляции (и взаимоизоляции) двух конфронтирующих между собой культур в рамках одной конфигурации национальной культуры. Одновременно обе русские культуры методом селекции отстаивали свою национальную самоидентичность в контексте европейской и мировой культуры, поддерживая в себе диссимилятивные тенденции.

Советская культура, проводившая и в этом плане очень строгую селекцию, сочетала классово-партийный подход (мания классового антагонизма, пролетарская солидарность, антибуржуазность, коммунистическая целеустремленность и т. п.) и национально-радикалистские установки (антиимпериализм и антиколониализм, помощь национально-освободительным движениям, социалистический патриотизм, борьба с космополитизмом и др.). Культура же русского зарубежья, развивавшаяся в инокультурном, иноязыковом, иноконфессиональном окружении, сохраняла свою самобытность (и ментальную преемственность по отношению к национально-культурному прошлому России), действуя гораздо менее жесткими средствами; она стремилась не к самоизоляции в мире (как тоталитаризм), а , наоборот, к достижению открытости и культурной консолидации с Европой и миром. Поэтому диссимилятивные тенденции эмигрантской культуры не исключали ее адаптации к западной культуре и сочетались с ассимилятивными процессами, а механизм селекции в русской зарубежной культуре по отношению к контексту западноевропейской и мировой культуры работал вяло (по сравнению с советской тоталитарной культурой).

Обе русские культуры ХХ века, возникнув из единой, хотя и противоречивой, культуры — Серебряного века, представляли собой две разные системы смысловых структур и ценностей русской культуры, существующие во взаимонепроницаемых смысловых пространствах, отталкиваясь друг от друга, бескомпромиссно разделенные “железным занавесом” взаимных табу и запретов. Однако их многое и объединяло — структурно-функциональное сходство селективных процессов и общая установка на поддержание неравновесного состояния социокультурной неполноты (во многом установка, противоположная конфигуратору "культурного синтеза"). И советская, и эмигрантская культура были отделены от Серебряного века социокультурным "взрывом": при этом советская культура была отторгнута от недавнего прошлого страны временным разрывом социальной и культурной преемственности — революцией; культура русского зарубежья была отрезана от своего дореволюционного прошлого территориальным отчуждением — эмиграцией. Двойная (пространственно-временная), притом крайне резкая, ценностно-смысловая метаморфоза ("революция + эмиграция"), произошедшая с русской культурой Серебряного века после революционного "взрыва", суммарно и выразилась в формировании "железного занавеса" — символического "разделителя" поляризованных ценностей, смыслов, норм и традиций, типов деятельности и автономных систем ментальностей.

“Железный занавес” не только отделил советскую культуру от культуры русского зарубежья, послереволюционную действительность от дореволюционного прошлого, но и тоталитарную Россию от всей остальной мировой культуры и иных цивилизаций. В отношениях между "двумя русскими культурами" начал действовать регулятивный механизм селекции, констатировавший не только различие двух культурных систем, но и их непримиримую конфронтационность, бескомпромиссное их размежевание и смысловую взаимоисключаемость. Его парадоксальность заключалась в том, что практически все реальные субъекты русской культуры в условиях социально-политического и культурно-исторического раскола страны не могли (и не хотели) слышать своих оппонентов, слушая исключительно самих себя; не могли и не хотели видеть какой-либо иной системы норм и ценностей, кроме той, которую исповедовали сами, искренно считая ее единственно правильной, исторически закономерной, соответствующей самой природе русской культуры, ее ментальным основаниям (понимаемым прямо противоположно — либо в духе традиционализма и охранительности, либо радикалистски, революционно и тоталитарно). Утопизм, самодовлеющий монологизм, взаимная непримиримость двух русских культур ХХ века, объективно приводившие недавних соотечественников к "культурной глухоте и слепоте", делали невозможным на протяжении многих десятилетий какой-либо диалог между двумя русскими культурами ХХ века, игнорировавшими сам факт существования друг друга. Обе русские культуры — в своей обоюдной необъективности — мифологизировали противника, а затем беспощадно боролись с созданными собственным больным воображением тенденциозными образами друг друга. Тем самым обе культурные системы оказывались взаимонепроницаемыми для враждебной критики, "параллельными" мирами.

Расчет на “силовые” методы (включая не только идеологический диктат и политические табу, но и подчас прямой массовый террор), на полную автономность каждой из двух культур от посторонних влияний, на спасительное ограждение “железным занавесом”, на пассивную податливость культурного материала, капитулирующего перед насилием,— всё это делало механизм селекции, и связывающий, и разделяющий две русские культуры, крайне хрупким, нестабильным, целиком зависящим от спонтанных социально-исторических процессов; его постепенная эрозия (начиная со Второй мировой войны и затем, после смерти Сталина, все углубляющаяся) была исторически закономерной, а последующая интеграция двух русских культур — неотвратимой, хотя и сложно реализуемой. Эта хрупкость и явная нестабильность селекции как культурного конфигуратора стала очевидной чуть ли не в самом начале размежевания двух русских культур: уже авторы сборника статей “Из глубины”(1918; опубл. 1921) доказывали органичность революции — русской истории и культуре и неизбежность возрождения / воскресения новой России после ее падения / гибели в революционной смуте; а авторы эмигрантского сборника “Смена вех” (Прага, 1921) “зеркально” утверждали, что не только русская революция и советская власть, но и сам большевизм суть последние плоды русской культуры, не только не губительные для России, но и прямо спасительные для нее — как великой державы и мировой империи, как национально самобытной культуры и тысячелетней цивилизации.

Оппозиционные, а затем диссидентские настроения и творческие интенции внутри советской культуры сопровождали практически всю ее историю (“другая” литература, философия, музыка, театр и т. п., затем андеграунд, стремительно развивающаяся рок-культура). В рамках культуры русского зарубежья все более и более отчетливо заявляли о себе то конструктивная критика, то сочувственный интерес, то одобрительный анализ, а то и восторженная апология советизма (явления, неотрывные от ностальгии и эмигрантского патриотизма), сквозившие не только в “сменовеховстве”, но и в концепциях евразийцев, в движении “младороссов” и русских фашистов, наконец, и в признаниях убежденных либералов из числа идейных лидеров русской эмиграции (П.Милюков). В этом же ряду следует рассматривать и тайный интерес русских эмигрантов к итальянскому и немецкому фашизму (Д.Мережковский, И.Ильин, П.Краснов и др.).

Все это означало, что механизм селекции, не ограничиваясь взаимным разделением и “очищением” двух оппозиционных русских культур, был каждой из них интериоризирован в качестве конфигуратора начавшихся подспудно дивергентных процессов внутри как советской, так и эмигрантской культур. Однако при господстве селекции дивергентные процессы не могли стать самодовлеющими механизмами культурной регуляции, но служили задачам отбора и противоречивого синтеза русской культуры как целого. В то же время эти же дивергентные процессы, развертывавшиеся внутри каждой из двух русских культур, имплицитно вели каждую из них к внутреннему кризису и затем смысловому распаду. Единство русской культуры достигалось ценой разложения "малого единства" — зарубежной русской и советской культур как автономных ценностно-смысловых систем.

В обеих русских культурах ХХ в. выявлялись и вычленялись тоталитарное и антитоталитарное начала, взаимно поляризовавшиеся и вступавшие между собой в безостановочную борьбу. В советской культуре тоталитарное начало составляло ее основу и смысловое ядро, тем самым определяя центростремительный вектор советской культуры; в то время как антитоталитарные тенденции формировались на периферии советской культуры, в среде ее изгоев и “отщепенцев”, в качестве духовно-нравственной стихийной оппозиции тоталитаризму, как ее центробежные тенденции (Е.Замятин, Б.Пильняк, М.Зощенко, М.Булгаков, А.Платонов, Г.Шпет, А.Лосев, М.Бахтин, О.Мандельштам, А.Ахматова, Б.Пастернак, В.Шаламов, В.Гроссман, А.Солженицын, А.Сахаров и др.). В культуре русского зарубежья ядерные смысловые структуры, напротив, образовывали антитоталитарные силы, обладавшие центростремительной энергией (именно они фундировали целое эмигрантской культуры), а на ее периферии обретали жизнь разрозненные оппозиционные, прототалитарные тенденции — как правило, совершенно сознательные и рациональные — социалистической или националистической ориентации, обладавшие центробежным импульсом, а потому размывавшие целое зарубежной русской культуры (косвенно — Н.Устрялов и Ю.Ключников, П.Савицкий и Н.Трубецкой, Н.Бердяев и И.Ильин).

Таким образом, прототалитарные силы в СССР и в русском зарубежье заключали между собой духовный альянс; аналогичным образом (во многом бессознательно) складывался духовный союз антитоталитарных сил по ту и по эту сторону политико-идеологической границы двух культур. При этом сохранялась общая социокультурная асимметрия русской культуры как целого: тоталитарные и антитоталитарные силы “перекрестно” выступали то как “ядро”, то как “периферия” одной и той же культуры. В результате русская культура ХХ в. исподволь “стягивалась” воедино вокруг общего бинарного фрейма: “тоталитаризм — антитоталитаризм”, основная коллизия которого не могла быть разрешена при господстве селекции ни в метрополии, ни в диаспоре.

Парадоксальный характер механизма селекции может быть объяснен его сложной многосоставностью и многоуровневостью. В самом деле, ближайший к поверхности смысловой уровень этого конфигуратора — синтез, и этот синтез в истории русской культуры ХХ в. противоречиво осуществляется — сначала в процессе конструирования асимметричной диады: тоталитарной и антитоталитарной социокультурной консолидации (соответственно — советской и эмигрантской культур); затем — “поверх барьеров” — всей русской культуры ХХ в. как расколотого сложного целого. Это связано с тем, что в основании этого синтеза лежит механизм дивергенции, по своей сути аналитический, а не синтетический и по преимуществу дифференциальный, а не интегральный. Наконец, глубинный пласт селективных процессов, генетически и структурно предшествующий и дивергенции, и синтезу в составе культурной селекции, — кумулятивное ядро русской культуры и ее истории — порождает стихийность и аморфность тех интегративных процессов, которые имели место и в советской, и в эмигрантской культурах, а также в складывающейся к концу ХХ в. русской посттоталитарной культуре, объединяющей явления и черты как советской, так и зарубежной русской культуры; как прототалитарные, так и антитоталитарные особенности той и другой (в каждом отдельном случае несущие своеобразную тенденциозность, идеологию, символику, стилистику); а также: национальный эгоцентризм и “всемирную отзывчивость”; имперские амбиции и жажду свободы; социальную мечтательность и “почвенную” укорененность; утопизм и утилитарно-практическую заземленность и т. д.

Синтез, осуществляемый посредством селекции, носил заведомо ущербный характер: модель социокультурной неполноты была представлена здесь наиболее последовательно и демонстративно, — ведь именно неполнота социокультурной системы, достигаемая искусственно и насильственно, является необходимым условием ее (системы) цельности и внутренней непротиворечивости. Новый тип культуры целенаправленно “выращивался” путем жесткого отбора элементов и свойств, соответствующих нормативно-эталонной модели культуры “социалистической” (“революционной”, “пролетарской” и т. п.), неполнота которой была теоретически заданной. Столь же противоречиво использовались в селекции конструктивные особенности дивергенции и кумуляции, на которые в “снятом” виде она опиралась в своих дифференцирующих и интегрирующих культуру актах, поскольку эти механизмы оказывались вспомогательными и подчиненными задачам ценностно-смыслового отбора. Собственно ущербностью селекции как таковой (ее неполнотой, искусственной неравновесностью смысловых структур, прямой политизированностью целей и средств, сочетанием грубого утилитаризма и утопизма, деструктивными функциями синтеза и непредсказуемостью получаемых результатов) и объясняется относительная недолговечность селективных процессов в русской культуре ХХ в.

Конвергентное развитие

Начиная с эпохи “оттепели” в русской культуре происходит медленное, но неуклонное восстановление социокультурной полноты — за счет разрешения ранее табуированных смыслов; реабилитации ценностей, репрессированных за годы сталинизма (в дальнейшем кругозор возвращаемой культуры распространился на все время советской власти); за счет включения в культуру прежде изъятых из нее компонентов иных культурных систем (казавшихся прежде несовместимыми с советской культурой и опасными для ее конституирования как принципиально новой культурной системы) и т. д. Возвращается в советскую культуру прежде исключенное из нее наследие (русская классика, неортодоксальная советская культура, культура русского зарубежья); расширяется кругозор советских людей в отношении западноевропейской и мировой культуры. Эталону непротиворечивой целостности культуры, явно обеднявшему и искажавшему ее действительное состояние — в угоду упрощенному теоретическому представлению о ее должной сущности, — все более настойчиво противостоял желанный идеал социокультурной полноты, достигаемый ценой утраты целостности и монистичности тоталитарной культуры (принципы дополнительности, мозаичности, открытости и т. п.).

Никакие гонения режима и усилия официальной пропаганды не могли остановить или блокировать диссидентского и правозащитного движений в СССР, ориентировавшихся на либеральные, общечеловеческие ценности и противостоявшие тоталитаризму, искоренить андеграунд (например, рок-культуру). Вместе со второй и третьей “волнами” русской эмиграции произошло внутреннее сближение культуры русского зарубежья с советской культурой; этому способствовала взаимная дополнительность “Самиздата” и “Тамиздата”, действовавших по принципу “сообщающихся сосудов”; в итоге расширились и конкретизировались представления Запада об СССР, размылась смысловая граница между русской культурой ХХ в. и ее европейским или всемирным контекстом. Коллизия тоталитаризма и антитоталитаризма в русской культуре разрешалась посредством нового для нее, складывавшегося во второй половине ХХ в. регулятивного механизма — конвергенции (от лат. convergere — приближаться, сходиться), стоявшего за этими, постепенными и не заметными, с точки зрения современников, социокультурными процессами.

Механизм конвергенции, направленный на интеграцию разнородных ценностей, взаимоисключающих тенденций, полярных смыслов в рамках единого, сложного и отнюдь не монолитного по своей структуре целого, был противоположен дивергенции, с одной стороны, и селекции, с другой, поскольку те различно решали по преимуществу задачи дифференцирования культуры. В отличие же от механизма кумуляции, дорефлексивного, стихийного и спонтанного, способного организовать культурный и цивилизационный хаос лишь на ранних ступенях развития общества, конвергенция была призвана связать противоположности средствами развитой рефлексии (в том числе в формах специализированной культуры). Между тем внутренне конфликтная интеграция тоталитарного и антитоталитарного культурного наследия (а именно об этой интеграции, в первую очередь, должна идти речь в связи с кризисом селекции) в принципе не могла проходить легко, органично, безболезненно. Для подобной интеграции необходимы особые условия (в некотором смысле искусственные, порожденные волевым импульсом самой культуры), которые бы позволили вместо идейной и стилевой конфронтации, взаимного отталкивания и полемики, “фильтрации” ценностей и смыслов совместить до этого несовместимое в качестве амбивалентного или "мозаичного" смыслового единства. Эти условия и порождает конфигуратор конвергенции (если он получает возможность свободно осуществлять свои регулятивно-синтетические функции).

Наиболее оптимальными здесь оказываются сознательный эклектизм и самодовлеющий эстетизм (“снимающие” в себе мировоззренческие антиномии философского, религиозного, этического или политического порядка), преобладание игрового подхода к реальности (включая иронию, гротеск, мысленный эксперимент над жизненным и собственно культурным материалом) — столь распространенные в постмодерне средства культурного преодоления неразрешимых противоречий действительности. Важным для понимания генезиса российского постмодерна (в этом отношении отличного от западного) является все более широко распространяющееся и глубоко укореняющееся в индивидуальном и массовом сознании посттоталитарной эпохи противостояние политически нейтральной культуры повседневности —культурно-политической ангажированности любого толка (про- или анти-тоталитарной). Заметим, однако, что для расширения и усиления области культуры повседневности, тем более для последующего вытеснения ею политизированных форм тоталитарной или антитоталитарной культуры необходима полоса мирного и относительно стабильного развития национальной жизни, исключающая политические или экономические потрясения, вспышки насилия, идейно-нравственной конфронтации и борьбы.

Выращенный искусственно продукт (тоталитарная советская или антитоталитарная эмигрантская культура) контрастировал со своим контекстом , который составляла культура повседневности, — в одном случае российская, в другом — западная, и неизбежно вступал с ними во взаимодействие. В результате контаминации текста и контекста культуры складывался новый текст, отличавшийся гораздо меньшей ценностно-смысловой и формальной определенностью, структурной четкостью, мировоззренческой ясностью, что как раз и свидетельствовало о преодолении селекционности в развитии русской культуры. В этих условиях оказалось возможным и взаимопроникновение, и смешение советской и русской зарубежной культур в коллажной, пародийной, гротескной, игровой и т. п. интертекстуальной форме (ср.: соцарт, травестия классики, литературная мистификация, научный розыгрыш, соединение документа и вымысла, эпатирующее нарушение этических и эстетических норм актуальной культуры, смешение смехового и серьезного начал).

Несмотря на преобладание стихийно-хаотических тенденций в развитии русской культуры на постмодернистском этапе ее истории, — тенденций, явно подвергающих испытанию единство и целостность ее смыслового ядра, — конвергентные процессы в современной русской культуре все же выдвигаются на первый план ее современного развития и придают ей устойчивость и стабильность, в значительной мере восстанавливая утраченную за десятилетия конфронтации тоталитарных и антитоталитарных сил социокультурную полноту. В отличие от дивергентных и селективных процессов, различными путями приводящих русскую культуру к расколу, конвергенция позволяет перейти от культурной дихотомии — к трихотомии, от бинарных смысловых структур к тернарным. Так, рядом с классическими компонентами тоталитарной и антитолитарной культурных традиций появляются компоненты культуры повседневности, “снимающие” политизированную антиномию “двух культур” обыденностью и самоочевидностью житейского опыта, не укладывающегося в “прокрустово ложе” жесткой дихотомии. Тем самым размывается смысловая граница не только между тоталитарным и антитоталитарным началами в русской культуре ХХ в., но и между высоким и низким, серьезным и смеховым, вымыслом и реальностью, религией и атеизмом, искусством и кичем, элитарным и массовым, культурой и социальной действительностью.

Русская культура к концу ХХ в. обрела единство и цельность, далекие от тех, что были результатом действия механизма кумуляции: ее монизм прямо предполагает неограниченный плюрализм; диалог различных и противоречивых тенденций не исключает их напряженной борьбы и взаимной нетерпимости; интеграция полярных и антиномичных сил и процессов в нормативном поле единой культуры не препятствует их взаимной автономии и вседозволенности при самоутверждении. Это — сложно структурированная и внутренне динамичная цельность; это мучительно трудное обретение единства в противостоянии “порядка” и “хаоса”. Многое сближает современный, конвергентный этап в истории русской культуры с Серебряным веком (“русским культурным ренессансом”), также искавшим и находившим формы социокультурного синтеза, также стремившимся к идеалу социокультурной полноты. Однако синтетичность Серебряного века была результатом и попыткой преодоления дивергентных процессов, лишь чреватых будущим расколом культуры, общества и страны; что же касается посттоталитарной конвергентности, то это — процесс компенсации уже произошедшего социокультурного раскола России, со всеми вытекающими из него селективными эксцессами и необратимыми разрушениями культуры и цивилизации. культуры и цивилизации. Вообще по мере архитектонического строения русской культуры интегративные ее возможности и особенно устремления усиливаются — пропорционально имманентно нарастающим сложностям в процессе интеграции.

Если культурный синтез конца XIX — начала ХХ вв. добивался единства (всеединства) культурных форм и цивилизационных достижений в рамках одной культурно-цивилизационной системы (русской культуры Серебряного века, русскго модерна, России кануна революции), то конвергенция в России конца ХХ в. тяготеет к метаисторическому “свертыванию” и обобщению национальной истории культуры в единой интерпарадигмальной топологии , а также претендует на межкультурный и интерцивилизационный синтез. Причем, если первое (метаисторическое "свертывание" истории культуры в виде одной, итоговой парадигмы) представляет собой своего рода предельное обобщение национальной истории культуры как целого, то второе (межкультурный и межцивилизационный синтез) может в конце ХХ в. осуществляться только ценой национально-культурного "самоотречения", т. е. в инокультурных и иноцивилизационных формах, за пределами собственного менталитета и собственной архитектоники русской культуры, — в смысловом пространстве другой культуры и цивилизации (более или менее чужеродной России).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: