Глава 7 ЭКОНОМИКА И ПРАВО

ГЛАВА 2. ОБЩЕСТВО

Экономисты очень долго не хотели обсуждать роль общества в экономике. Практически любое экономическое построение об­ходилось двумя понятиями - правительство и рынок. Там, где не справляется рынок, его прикрывает правительство. Но после того, как в середине XX века в мире похозяйничали тоталитарные ре­жимы, стало ясно, что провалы, идущие от государства, могут быть гораздо более тяжелыми, чем провалы, идущие от рынка. Возникло даже специальное понятие «провалы бюрократии». Но если имен­но бюрократия закрывает провалы рынка, кто же закрывает ее собственные провалы? Место осталось вакантным. Тогда-то эко­номисты и стали предполагать, что какие-то экономические функ­ции все же есть у общества.

ОБЩЕСТВО И СКЛЕРОЗ

Чтобы было понятно, насколько непосредственное отношение все это имеет к недавнему прошлому и современности нашей страны, я приведу спор, который возник в 1990-е годы между автором тео­рии общественного выбора Джеймсом Бьюкененом и автором те­ории коллективных действий Мансуром Олсоном. Они обсуждали следующий исторический парадокс: в середине XX века ликвиди­руются тоталитарные режимы в Центральной Европе и Восточной Азии - и через 10-15 лет происходит немецкое и японское эконо­мическое чудо; в конце 1980-х годов ликвидируются авторитарные режимы в Восточной Европе и Северной Азии - но где экономи­ческое чудо, спрашивал Бьюкенен у Олсона? Где же, в самом деле, русское экономическое чудо?

Ответ, который дал автор теории коллективных действий, был связан с тем, что происходит не в экономике, а в обществе. Дело в том, что как перед японским, так и перед немецким экономиче­ским чудом в этих странах происходили очень важные обществен­ные изменения. Резко выросли уровни взаимного доверия людей и увеличились масштабы общественной деятельности, начали дей­ствовать крупные организации, возникли переговорные площад­ки. После этого всплеска и начался резкий экономический рост. Однако возможны и обратные процессы: мелкие организованные группы тянут одеяло на себя и при этом имеют достаточное вли­яние для того, чтобы распределить бюджет. В итоге каждая из групп своих целей достигает, а страна движется все медленнее^ медленнее и медленнее. Олсон назвал этот феномен «социальным склерозом», или «британской болезнью», поскольку обнаружил его в послевоенной Великобритании. В 1960-70-е годы в этой стране-победителе фашизма начали происходить странные вещи: темпы экономического развития катастрофически падают, фунт перестает быть одной из мировых резервных валют... Оказалось, что различные группы интересов в британском обществе настоль­ко замкнули все на себя, что фактически перераспределением пи­рога остановили развитие страны. Только железные действия пра­вительства Тэтчер вывели Великобританию из этого тупика.То, что происходило после распада СССР в России, Олсон считал крайней формой «британской болезни» - «красным скле­розом». Олсон смог ответить на вопрос, почему не случилось рос­сийского экономического чуда, проследив, как на протяжении всего XX века - с 1920-х по 1990-е годы - в России эволюциониро­вал менеджмент. Сталин создал очень мощный менеджмент, но справляться с ним мог только одним способом - террором, кото­рый приводил к ротации. Когда был остановлен террор, началось срастание внутри менеджмента, и группы интересов в итоге стали сильнее первых лиц государства. Когда же было уничтожено ав­торитарное государство, связки менеджеров не только не ослабли, они усилились, и их группы стали делить бюджеты, замыкать на себя ренты и тормозить развитие страны. Исчезли последние огра­ничения - узкие перераспределительные группы не сдерживались ни государством, ни широкими коалициями.

ОБЩЕСТВО И ХАЛЯВЩИК

Оказывается, от того, как устроено общество, может зависеть, бу­дет ли страна форсированно развиваться или остановится в своем развитии. И дело здесь не в схемах государственного управления, не в политике правительства, а в том, насколько активны в обще­стве различные группы интересов, широкие и малые. Механизмы функционирования этих групп как раз и изучает теория коллек­тивного действия, сформулированная Мансуром Олсоном. В от­личие от Джеймса Бьюкенена, этот выдающийся экономист, к со­жалению, не дожил до присуждения ему Нобелевской премии - он умер, номинируясь. Но он ее безусловно заслужил - самой постановкой вопроса о том, почему и как существует обществен­ная деятельность. Ведь на самом деле это абсолютная загадка.

Приведу пример, который, думаю, будет очевиден любому че­ловеку, сталкивавшемуся с проблемой коллективных действий. Вы живете в многоквартирном доме, вдруг происходит скачок напря­жения в сети, и у всех сгорает техника - видеомагнитофоны, теле­визоры, холодильники. Вместе с несколькими людьми из вашего дома вы идете в общество потребителей, пишете претензии орга­низациям, ответственным за поставку электроэнергии, при необ­ходимости идете в суд. Если все эти действия в итоге заканчива­ются успехом, кто получает компенсацию за сгоревшую технику? Компенсацию получают все жители вашего дома. Потом начина­ется вырубка деревьев рядом с домом. Вместе с несколькими людь­ми из вашего дома вы идете в «Гринпис», Социально-экологический союз, экологическую милицию, прокуратуру. Если вырубку уда­ется остановить, для кого растут деревья? Деревья растут для всех жителей дома, даже для тех, кто и не думал идти в «Гринпис». Поэтому когда рядом начинается уплотнительная застройка и все ожидают, что вместе с несколькими людьми из вашего дома вы займетесь и этим вопросом, вы спрашиваете себя: «Доколе? Сколько можно заниматься тем, что приносит результаты всем, а издержек требует от меня? Разве я родился для того, чтобы нести издержки общественной деятельности? Мне что, больше делать нечего?»

В институциональной экономической теории этот феномен называется freerider problem - «проблема безбилетника» или «про­блема халявщика». Если вы производите общественное благо, надо учитывать, что оно обладает двумя признаками: во-первых, оно неконкурентно в потреблении, а во-вторых, оно неисключаемо из доступа. Все имеют равный доступ к общественному благу, при этом его не становится меньше от того, что все им пользуются. Но в итоге не очень понятно, как покрывать издержки производства этого общественного блага. Если вы, скажем, печете пирожки, то, когда вы их продаете, на вырученные деньги вы можете купить муку и опять испечь пирожки. А если вы занимаетесь обществен­ной деятельностью, то все происходит иначе. Вы сделали что-то хорошее для людей, они этим попользовались - и все, никакой ма­териальной отдачи и личной выгоды вы не получаете. Как обеспе­чивается воспроизводимость всей этой деятельности, совершенно непонятно. Между тем она воспроизводится, причем в огромных масштабах - причем очень многое из того, что мы привыкли счи­тать результатом действий правительства, на самом деле является результатом именно общественной деятельности.

Как же решается «проблема халявщика», одно из главных пре­пятствий для общественной деятельности? Единого решения нет, зато существует множество решений частных, которые определя­ются тем, что, во-первых, сами общественные блага бывают очень разными, а во-вторых, их производством занимаются очень раз­ные группы: большие, малые, однородные, разнородные. Давайте попробуем разобраться, как именно это происходит.

К счастью, жизнь устроена немного сложнее, чем теория, и не вполне понятно, существуют ли в реальности абсолютно чистые общественные блага. Возьмем мост через реку - казалось бы, чем не чистое общественное благо? Он нужен всем. Но вряд ли это благо можно считать совсем уж неконкурентным - ведь не могут же все одновременно по этому мосту проехать. Или возьмем ядер­ное оружие - казалось бы, оно должно обеспечивать безопасность всех без исключения жителей той или иной ядерной державы. Но проблема в том, что существует такая штука, как пояса противо­ракетной обороны, и они обычно покрывают страну не вполне равномерно: Москва, допустим, таким поясом окружена, а Омск - нет. Академик Сахаров рассказывал историю о том, как генераль­ный секретарь Брежнев научил его, что надо думать про всех лю­дей. Обсуждалась возможность ядерного контрудара со стороны КНР, и Сахаров объяснял, что китайские ракеты все равно даль­ше Омска не долетят, на что Брежнев сказал: «А в Омске, между прочим, тоже советские люди живут». Выясняется, что обществен­ные блага не такие уж неисключаемые и неконкурентные, и даже если они и достаются всем, то не в одинаковой пропорции.

Не менее сложно устроены группы, которые производят эти общественные блага. Возьмем такую социальную группу, как жи­тели одного подъезда. Допустим, это интеллигентные старушки, которые обсуждают установку домофона. Найдут они консенсус по поводу того, нужен ли им домофон, какой домофон дорогой, а какой приемлемый? Думаю, да - у них близкие представления о том, что в подъезде лучше, когда там чистота и герань на окнах, а не общественный туалет, и понимание ценности денег у них то­же очень близкое. А теперь представим, что в этом подъезде живут еще двое «новых русских». Будет найдено решение по производ­ству общественного блага - домофона? Тоже да. Конечно, на со­брании жильцов будет полчаса или час крика, но потом один «но­вый русский» скажет другому: «Слушай, Петь, мы уже тут с тобой потеряли больше времени, чем стоит этот проклятый домофон. Давай пополам скинемся и уже поставим его наконец». В этой си­туации частная выгода превышает общественные издержки.

Нечто очень похожее я видел неоднократно при принятии ре­шений в различных российских бизнес-ассоциациях. Обычно в та­кие ассоциации входят очень разные по обороту компании, у ко­торых есть некие общие представления о том, что нужно содер­жать минимальный аппарат, раз в год выпускать красивый отчет по ситуации в отрасли, проводить пару выставок и конференций.

Вдруг возникает вопрос о создании какого-нибудь серьезного бла­га, необходимого всем членам ассоциации - например, законода­тельного продукта. Для этого нужно довольно много денег: раз­работка, маркетинговые исследования, лоббирование. И тут на­чинается крик: как скидываться - по обороту, не по обороту, кто дает больше, кто меньше... Чем это все обычно кончается? В пере­рыве в курительной комнате встречаются представители трех- четырех крупнейших компаний, потом они возвращаются в зал совещаний и говорят: «Предлагаем вопрос по законопроекту за­крыть. Мы решили, что четыре компании делают специальный взнос на эту программу, она будет обеспечиваться не в общем, а в специальном порядке». В итоге выясняется, что сравнительно не­большие, но более или менее однородные группы способны про­изводить даже такие сложные и затратные общественные блага, как, например, законы. При этом, если законопроект будет реали­зован, каждая из скинувшихся компаний все равно получит гораз­до больше, чем потратила на разработку. Здесь частные выгоды тоже превышают общественные издержки.

ОБЩЕСТВО И ОРГАНИЗАЦИЯ

Но как быть, если мы имеем дело не с малыми, а с широкими груп­пами, с миллионами людей, которые физически не могут решить все свои проблемы на общем собрании? В этой ситуации «пробле­ма халявщика» становится гораздо более острой, поскольку у всех этих людей, разумеется, больше надежды на то, что, если благо нужно всем, кто-нибудь произведет его без их участия. Мансур Олсон предложил решение, которое сам он назвал положитель­ными и отрицательными «селективными стимулами».

Помните, когда Остап Бендер при знакомстве пытается уго­стить Шуру Балаганова пивом и сталкивается с надписью «Пиво только членам профсоюза»? Это типичный случай положительно­го селективного стимула. Приведу еще два примера, уже из реаль­ной жизни - американской и российской. На протяжении всего XX века одной из самых широких групп американского общества, его символической группой, были фермеры. Но им очень долго не удавалось создать сколь-нибудь массовую организацию по про­изводству законодательных общественных благ, которые были им необходимы, - фермеров было слишком много, и каждый из них думал, что общие проблемы решит кто-нибудь другой. Какое бы­ло найдено решение? Допустим, фермер хочет уйти в отпуск - ко­му доверить корову? Другому фермеру. Тут уже возникаег не об­щественное благо, а частная услуга. На принципе взаимных част­ных услуг, доступных только членам общественного объединения, и были созданы большие фермерские ассоциации. Каждый фер­мер, платящий взносы, получил для себя несомненную частную выгоду - возможность уйти в отпуск от коровы. А все вместе они получили выгоды в виде создания общественных благ: взносы по­зволили фермерским ассоциациям создавать законы и крайне успешно лоббировать свои интересы в конгрессе США.

В качестве российского примера того, как действуют положи­тельные селективные стимулы, приведу общество «Мемориал». Оно производит несомненное общественное благо - восстанавли­вает и поддерживает историческую память нации. Именно для этого 2о лет назад собралась небольшая группа людей с очень сильными профессиональными возможностями. Но, с другой сто­роны, «Мемориал» - организация, в которой состоят около мил­лиона людей, потому что она оказывает правовую и гуманитар­ную помощь репрессированным и членам их семей. Получается, что эта система одновременно обеспечивает оказание взаимных услуг и создание общественного блага. Причем функционирует она отнюдь не на бюджетные деньги.

Что касается негативных селективных стимулов, то их действие хорошо знакомо всем, кто читал книгу Марио Пьюзо или хотя бы смотрел фильм «Крестный отец». Почему там, где действуют про­фсоюзы, немедленно появляется мафия? Потому что это выгодно обеим сторонам. В конце 1940-х годов в США был принят закон Тафта-Хартли, который был направлен против засилья в профсо­юзах организованной преступности и ставил их под контроль правительства. Однако вскоре он был отменен, и произошло это по одной простой причине: закон Тафта-Хартли не был нужен профсоюзам, они вовсе не возражали против мафиозного при­сутствия. Мафия гарантировала их существование, она была эф­фективным инструментом полдержания коллективного договора. Допустим, идет забастовка. Как не допустить на завод штрейкбре­херов? Очень просто: поставить у проходной людей с бейсболь­ными битами, не очень симпатичными физиономиями и не очень добрым взглядом. Аналогичный пример из российской практи­ки - различные организации ветеранов Афганистана. С одной стороны, вроде бы социальная организация, с другой - крими­нальные войны, взрывы на кладбищах и тому подобное.

Подобное сосуществование добра и зла, когда группы людей объединяются при помощи насилия или угрозы применения на­силия, - это и есть использование негативных селекгивных стиму­лов. Если не находится достаточных позитивных стимулов, чтобы большие сообщества людей производили общественные блага, со­блюдали правила, поддерживали неформальные институты, то этим начинают заниматься организации, которые имеют преиму­щество в осуществлении насилия (в том числе государство).

Общество - а вернее, различные группы внутри него - в состо­янии производить самые разные общественные блага. Но на ранних фазах развития общественной активности негативные стимулы най­ти легче, чем позитивные. «Мемориал» и американские фермерские ассоциации - это креативные решения. Если же подобных креатив­ных наработок не хватает, в общественную деятельность вплетают­ся нити насилия. При этом из самого факта существования тех или иных групп, которые теоретически могут производить обществен­ные блага, совершенно не следует, что они будут это делать.

ОБЩЕСТВО И КАПИТАЛ

Почему же в одних странах различные группы производят много общественных благ, а в других - мало? Иными словами, что опре­деляет конструктивность коллективной общественной деятельно­сти? Почему в Скандинавии около 8о% людей состоят минимум в одной общественной организации, а в России процент людей, участвующих в деятельности неполитических общественных ор­ганизаций, примерно равен проценту европейцев, которые состо­ят в политических движениях (а это, замечу, очень специфический вид общественной деятельности)? Все это обусловлено тем, на­сколько высоки трансакционные издержки коммуникации, кон­тактов между людьми. Эти издержки - переменная величина, ко­торая фиксируется специальным индикатором под названием со­циальный капитал, свидетельствующим об уровне взаимного до­верия и честности в обществе.

Социальный капитал можно измерять двумя способами. Первый - с помощью соцопросов, в которых респонденты отве­чают, насколько они доверяют другим людям: родным, близким, соседям, незнакомцам, жителям своего города, региона, страны. У нас такие опросы первым начал проводить лет двадцать назад Юрий Левада, но в Европе они проводятся уже больше полувека, а это вполне достаточный срок, чтобы можно было рассуждать о различных тенденциях и влиянии социального капитала на жизнь страны. Например, мы знаем, что в послевоенной Германии уровень взаимного доверия в общесгве был рекордно низким: на вопрос, можно ли доверять другим людям, «нет» отвечали больше 90% респондентов. И это понятно, у немцев за спиной было 13 лет нацистского режима, военный разгром, очень тяжелая послевоен­ная депрессия. Зато в конце 1950-х уже больше половины немцев отвечали на аналогичный вопрос положительно.

Современная Россия поразительно похожа на послевоенную Германию: у нас 88% людей говорят, что другим доверять нельзя - очень близко к абсолютному рекорду немцев. А вот в конце 1980- х все было иначе: 74% людей говорили, что доверять другим мож­но. И мы видим, как это проявляется: сейчас, когда ю тысяч че­ловек выходят на митинги в Калининграде или во Владивостоке, все страшно удивляются, а 20 лет назад по полмиллиона выходи­ло на улицы Москвы, и это было в порядке вещей. Все дело в со­циальном капитале - тогда его уровень был несравненно выше, и люди были гораздо больше готовы к коллективным действиям.

Второй способ измерения социального капитала практикуют американцы: бросаешь кошелек со стодолларовой купюрой и адресом хозяина и смотришь, сколько людей его вернут. Правда, если учитывать данные социологии, в России проводить такой эксперимент довольно рискованно: так можно все наши валютные резервы по улицам раскидать. Поэтому я могу предложить тре­тий, типично российский способ мерить социальный капитал.

Один мой знакомый лет десять назад построил дом в Под­московье, позвал посмотреть, говорит: «Смотри, я по английскому проекту строил». А я ему говорю: «Понимаешь, в Англии это бы­ла бы либо тюрьма, либо психбольница». Потому что дом-то он, конечно, сделал по английскому проекту, но одновременно по­строил еще и забор высотой в четыре метра, в Англии совершенно невообразимый. Если где-нибудь в Литве или на Кипре вы види­те дом с забором, можно не сомневаться: русские купили. Это и есть третий способ измерения социального капитала: чем выше и плот­нее забор, тем ниже уровень взаимного доверия в обществе.

ОБЩЕСТВО И СВЯЗИ

Но что будет, если в России, как в середине XX века в Германии, начнет внезапно расти уровень взаимного доверия? Когда растет социальный капитал, падают издержки коммуникации между людь­ми, коллективная деятельность становится более массовой, интен­сивной, эффективной, и в итоге производится больше обществен­ных благ. Первые признаки положительной динамики экономисты и социологи определяют как рост плотности социального капита­ла. Возьмем то же самое общее собрание жильцов. Если люди по­сле него сразу же разошлись, плотность социального капитала низ­кая. Если они пошли по пиву, значит, у них формируются более плотные социальные связи. Ну а если они все вместе пошли репе­тировать домашний спектакль, значит, плотность социального ка­питала уже очень высока, у людей есгь множество связей. В этот момент начинается интенсивный процесс накопления социально­го капитала, который в итоге прорывается наружу.

Правда, прорываться он может по-разному. Есть два типа со­циального капитала, которые влияют на дальнейшую жизнь очень по-разному. Первый называется бондингом, от английского слова «bond» - «связь». Это своего рода огораживание внутри одной группы людей: я доверяю, но только своим. Бондинг свойственен, например, представителям преступных группировок: есть мои братки, я им доверяю всецело, они мне спину прикрывают - а есть братки чужие, им я совсем не доверяю, с ними я воюю. Но это могут быть не только бандиты, но и представители одной этниче­ской группы, жители одного города или двора. Бондинговый ка­питал по-своему хорош, потому что позволяет легко функциони­ровать таким вещам, как кредитный потребительский кооператив, когда люди сберегают деньги и выдают кредиты другим, или боль­ничные страховые кассы, или общества взаимного страхования (а в криминальных группах - знаменитый «общак»).

Но есть и другой тип капитала, бриджинговый, от английского слова «bridge» - «мост». Он в гораздо большей степени способствует экономическому росту, потому что позволяет выстроить связи между разными группами людей. Но накопить и реализовать брид­жинговый социальный капитал очень трудно. Если идет спонтан­ный процесс, гораздо легче накапливается бондинговый капитал, ведь мосты гораздо приятнее строить не поперек реки, а вдоль - не нужны никакие водолазы, опоры тоже не нужны, можно сэко­номить массу сил и времени. В России социальные мосты так и сто­ят - вдоль реки: у нас пенсионеры Москвы доверяют пенсионерам Челябинска и не доверяют бизнесменам Москвы, а бизнесмены Екатеринбурга, может быть, и доверяют бизнесменам Пскова, но не доверяют профсоюзам Свердловской области. Единственный мост, который ведет в России через реку, находится под охраной кремлевских курсантов. Государство становится ключевым эле­ментом общественной и экономической жизни, потому что в об­ществе накоплены только бондинговые капиталы. Доверие, в прин­ципе, будет восстанавливаться, но при этом вы можете получить ситуацию «холодной» гражданской войны в стране, разделенной на группы с сильнейшими внутренними связями.

Что можно сделать, чтобы шло накопление бриджингового со­циального капитала, росло доверие между группами и, соответ­ственно, количество продуктов общественной деятельности? Тут требуются три вещи. Первое: поскольку в нашей стране формаль­ные и неформальные институты воюют друг с другом, люди бо­ятся оказаться под преследованием закона и жмутся к своим, к род­ным, к близким. Как только удастся гармонизировать институты, люди начнут наводить понтоны через реки.

Второй момент очень практический. Когда социологические данные показали, что у населения России такой высокий уровень недоверия, Андрей Яковлев и Тимоти Фрай провели опрос среди бизнесменов: можно ли доверять контрагентам по бизнесу? И по­лучили обратную картину: 84% респондентов ответили «да». Но почему? Ведь бизнесмены явно не самые доверчивые в мире лю­ди. Все дело в том, что в бизнес-среде недоверие институциализи- ровано, оно высказано вслух. Один российский предприниматель очень точно заметил: «Ничто так не укрепляет веру в человека, как стопроцентная предоплата». И это правильно, это огромный шаг к выработке доверия. Сначала предоплата будет юо%, потом - 50%, потом - 25%, а потом можно будет вообще без предоплаты, потому что накопилась исгория отношений, хорошая кредитная история, как сказали бы банкиры. В общественных отношениях нужно пройти тот же самый путь, для начала сказав: «Мы не доверяем друг другу». Тогда налаживать связи станет гораздо проще.

И последнее. Юрий Лотман говорил о том, что архетип нашей культуры - это не договор, а вручение себя. У нас очень неразвито такое качество, как договороспособность. Сейчас буквально на три­колоре можно написать самую популярную в России фразу: «Я с этими на одном поле не сяду». Почему? Ведь людям не предла­гают любить друг друга, дружить, соглашаться - им предлагают поговорить. Но лозунгом является отказ от общения. К чему при­водит этот лозунг? К доносу: эй, власть, ты с этими разберись, они там ерунду говорят, поэтому их в тюрьму, а нас - в правительство. Или наоборот. В такой ситуации социальный капитал либо нака­пливается медленно, либо способствует огораживанию, сгроигель- ству мостов вдоль рек. Нужно понять, что договороспособность - это не проявление слабости, а «одежда на вырост», формула, по которой живут наиболее успешные страны. Это должно сменить потенциальную надпись на российском триколоре.

ГЛАВА6 СОБСТВЕННОСТЬ

Во всем мире вопрос о собственности - это, по сути, религиоз­ный вопрос. В свое время Карл Маркс написал очень точную фразу: «Когда дело касается вопроса о собственности, священ­ный долг повелевает поддерживать точку зрения детского бук­варя как единственно правильную для всех возрастов и всех сту­пеней развития». Собственность сакральна, и ее сакрализация очень тесно связана с проблемой трансакционных издержек: са­мый эффективный способ снижения издержек защиты и под­держания прав собственности - выработать в обществе консен- сусную идеологию по поводу того, что имеющаяся собственность идеальна, легитимна и должна признаваться всеми. И тогда для защиты собственности не нужно нанимать охранников, строить заборы, заниматься розыском похищенного имущества и нести прочие подобные издержки.

В России вопрос о легитимности пока остается открытым, это гноящаяся рана. Об этом свидетельствует множество фактов - например, колоссальное количество людей, занятых в охранных структурах. Авторитаризм российской власти - тоже следствие того, что люди не очень признают легитимность существующей собственности. У авторитарного политического режима есть очень простые методы убеждения в отношении бизнеса. Он го­ворит: «Я вот сейчас отойду в сторону - и тебя порвут, как тузик грелку, потому что ты же народное используешь, ты же набил себе карманы за счет народа! А я тебя защищаю от народа, и по­этому мне отдашь столько, сколько скажу».

Но для того чтобы разобраться, что же есть на самом деле соб­ственность и какие пути ее легитимизации существуют, нам при­ходится отбрасывать распространенное (и, в общем, полезное) представление о ней как о естественной норме отношений. Ведь на самом деле ответа на вопрос, какая собственность лучше, не существует. Представьте: в гардеробе у вас висят шуба, джинсо­вый костюм, смокинг и купальный костюм. Что лучше? Это за­висит от того, что вы собираетесь делать. Скажем, дороже всего, вероятно, шуба. Но если вы собираетесь плавать, шуба - вряд ли наилучший вариант. То же самое относится и к разным режимам собственности, каждый из которых имеет свои плюсы и имеет свои минусы. Так между чем мы выбираем? Традиционная эко­номическая парадигма предусматривает три режима собствен­ности - частную, государственную и коммунальную. Главная новация институциональных экономистов заключается в том, что они добавили в эту модель еще один вариант - режим «несоб­ственности» или так называемый «режим свободного доступа».

СОБСТВЕННОСТЬ ДЛЯ ЛЮБОГО

Почему никто до институциональных экономистов не мог раз­глядеть и объяснить режим свободного доступа? Потому что обычно считалось, что в свободном доступе могут быть вещи, ко­торые очень широко распространены. Скажем, никто не уста­навливает права собственности на воздух - пока его хватает на всех. Но оказывается, что в режиме свободного доступа могут появляться и экономические блага, то есть вещи вполне редкие - например, компьютерные программы, или музыкальные произ­ведения, или скамейка в парке. Объяснить этот феномен можно только с помощью ключевого для институционалистов понятия трансакционных издержек: если издержки по закреплению прав собственности на тот или иной актив выше, чем выгоды, которые вы получаете, он оказывается в свободном доступе. Вы просто потеряете больше, пытаясь доказать, что это ваше, и наказать то­го, кто этим свободно пользуется.

Размеры свободной территории, где собственности не существу­ет, постоянно меняются - она сужается и расширяется в зависи­мости от целого ряда обстоятельств. Например, от того, какие существуют моральные ограничения - например, можно ли поль­зоваться нелицензированными программами или нельзя. Или от того, насколько развиты те или иные технологии - вроде каче­ственных средств копирования. Ведь еще 30-40 лет назад пробле­мы нелегального копирования программных продуктов, аудио- и видеопроизведений попросту не существовало, слишком слож­ной и профессиональной была сама техника копирования.

А дальше возникает ситуация, когда то, что формально явля­ется частной собственностью, перестает быть таковой. Куда этот актив попадет дальше - совершенно непонятно. Например, в России, чтобы как-то решить проблему незаконного копиро­вания произведений, еще в 1998 году был принят указ президен­та о том, что с каждого носителя - видеокассеты, аудиокассеты, ввозимой на территорию страны, - взимается специальный пла­теж в пользу Фонда защиты авторских прав. Но ведь фактически это означает, что институт частной собственности не справляет­ся со своими задачами - и нужно вводить государственный ре­жим, брать налоги, а на эти налоги производить фильмы и пи­сать песни. Возможны, правда, и другие варианты восстановле­ния зоны частной собственности: например, производители со­фта, аудио- и видеопроизведений могут вложиться в какие-то технические решения, или в изменение неформальных институ­тов в обществе, или в более эффективное применение судебного преследования (как это делали в Microsoft, когда добрались аж до пермского учителя, который пользовался их нелицензирован­ными программами).

При этом развитие технологий привело к тому, что очень мно­гие вещи становится выгодно оставлять в режиме свободного до­ступа. Например, писатель Стивен Кинг сам выкладывал одну из своих книг в интернет - по одной главе - и предлагал читателям заплатить за нее столько, сколько они сами посчитают нужным. То же самое делают многие музыканты. По существу это попыт­ки формирования механизма координации, который позволил бы сохранять режим свободного доступа. Производство творче­ских продуктов связано с определенными типами взаимодействия людей, и поэтому здесь могут быть найдены решения, которые не предполагают возвращения в государственный режим или уси­ления частной собственности.

И все же пока в большинстве случаев из режима свободного доступа необходим выход. Почему? Приведу такой пример. На территории МГУ растут одичавшие яблони. Формально это соб­ственность Московского университета, фактически же они нахо­дятся в режиме свободного доступа. Все пороки этого режима и его вредоносность для активов проявляются здесь очень четко. Идет, как выражаются экономисты, рассеивание ренты, сверхис­пользование ресурсов и подрыв воспроизводства. Что такое рас­сеивание ренты? Яблоки, конечно, рвут зелеными, им не дают дозреть: если ты не сорвешь сегодня, завтра уже ничего не будет. Почему идет сверхиспользование? Потому что никто не думает о том, как будут возобновляться запасы. И если для того, чтобы сорвать яблоко, нужно сломать ветку, ломается ветка. В итоге сверхиспользование и рассеивание ренты приводит к подрыву воспроизводства, и яблок с каждым годом становится меньше. При этом совершенно не факт, что не будет найден какой-либо выход в другой режим собственности. Например, появится че­ловек, который скажет, что, согласно данным многолетних иссле­дований, у абитуриента, который съел яблоко с Воробьевых гор, в два раза выше шансы поступления в университет. Этот человек организует торговлю яблоками, и на основе его идеи и дефицит­ности этих самых яблок актив фактически перейдет в режим част­ной собственности, если он выкупит или арендует сады у МГУ, направив доходы на защиту собственности, табличка «Не рвать» вряд ли кого-нибудь остановит: тут нужна минимум колючая проволока под током, а это уже слишком высокие издержки, обычные яблоки того не стоят.

Но выход из режима свободного доступа - это отдельная про­блема. Далеко не всегда понятно, в какую именно сторону он происходит. Пути к режимам собственности связаны вовсе не с тем, что написано в законах или, например, на складе. Запись в конституции или в Гражданском кодексе, определяющая и раз­граничивающая режимы частной и государственной собственно­сти, вовсе не свидетельствует о том, что эти режимы работают. Это очень точно выразил журналист, литературовед и экономист Кирилл Рогов, когда описывал различия между двумя последни­ми десятилетиями российской истории. В iggo-е была дана ко­манда «нести мешки из амбара». Все несут мешки и немножко отсыпают по дороге. В 2000-е годы была дана другая команда - «нести мешки в амбар». Все несут мешки в амбар и немножко от­сыпают по дороге. И вопрос не в том, куда все несут мешки, а в том, сколько отсыпают по дороге. Как идея создания частной соб­ственности в iggo-е годы, так и идея усиления госсобственности в 2000-е годы на самом деле не приводили к формированию эф­фективного частного или государственного режима. Просто эле­менты режима свободного доступа позволяли перераспределить активы. Потому что для того, чтобы возникла эффективная част­ная собственность, нужны многие дополнительные условия - на­пример, работающая судебная система. А для того чтобы возник­ла реальная и эффективная государственная собственность, нуж­ны другие условия - например, работающая обратная связь, си­стема бюджетного контроля. Надпись «государственная собственность» может свидетельствовать о том, что на самом деле это собственность правителя или его агентов, чиновников, как это было в позднесоветское время. А может быть, это просто режим свободного доступа: «Тащи с завода каждый гвоздь, ты здесь хо­зяин, а не гость».

СОБСТВЕННОСТЬ ДЛЯ ОБЩИНЫ

Когда речь в России заходит о выборе между разными режимами собственности, спорят в основном о частном и государственном. Но у нас оказывается резко недооценен еще один режим - комму­нальный. Между тем именно за исследования в области коммуналь­ной Элинор Остром получила в гоод году Нобелевскую премию по экономике. Феномен коммунальной собственности изучается уже довольно давно: так, блестящие экономисты Джеймс Бьюкенен и Гордон Таллок исследовали его в связи с зонированием городов - где в них должны находиться жилые, деловые и экономические районы, как они должны быть устроены (кстати, очень актуальная для современной России проблема). Обычно при городском зони­ровании рассматривалось только два варианта - либо государствен­ная собственносгь, либо частная. Но коммунальная собственность для города не менее важна. Она нужна там, где вы не можете чего- то сделать без согласования с жителями.

Наши исследования в России показали, что нередко оппози­ция частной собственности в городах связана с тем, что привыч­ные объекты коммунальной собственности попали в собствен­ность частную. Это вовсе не означает, что у людей есть какие-то предубеждения против мелких и средних бизнесменов, которые владеют этими объектами. Но если дворец пионеров, в который вы привыкли ходить с детства, вдруг превратился в казино, в ко­торое вы не можете зайти, или - еще хуже - в закрытый клуб, и вы даже не можете пройти через парк, в котором он расположен, вы чувствуете себя ущемленным в каких-то неотъемлемых вроде бы правах. Вы, может, вовсе не против того, чтобы там был клуб или казино, но вы хотите принимать участие в решении судьбы быв­шего дворца пионеров, потому что это объект коммунального ре­жима собственности, который можно использовать как угодно, но с вашего согласия и с учетом ваших интересов.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: