Действие второе. Беглый гласный 18 глава

В Симферополе в нем проснулась настоящая, глухая злоба, он почувствовал в себе способность если не убить, то сильно поуродовать человека. Почему, в конце концов, он должен терпеть? Почему всякий строй начинает с того, что лишает его крыши или запрещает передвижения, отнимает его ремесло — единственное ремесло, от которого что-то останется будущему? В конце концов, если Бог дал ему жизнь — он что-то имел в виду, и не всяким кретинам отбирать ее. Хватит, попраздновали! Полгода он честно мирится с тем, что никому не нужен и только уступает дорогу ликующему хамью: прав был Свинецкий — всем нам, проклятой интеллигенции, еще только предстоит стать людьми. Нет, баста. «Баста»,— повторял он сам себе. Преимущество Ятя было в том, что он ехал без вещей, голый человек на голой земле,— только узелок с книгой Клингенмайера — и вдобавок был в отчаянии, а это не всегда плохо. Сил его хватило не только на то, чтобы по головам татар, дачников и горожан пробиться в вагон, но и на то, чтобы помочь молодой матери с ребенком — хохлушке, совсем простой бабе. Принимая из ее рук младенца, Ять в проеме вагонной двери в последний раз увидел симферопольский вокзал: чуть поодаль, в стороне от толпы, приступом берущей вагон, он заметил невысокого бровастого старика. Старик был бритый, сухонький, в теплом картузе. Он стоял, заложив пальцы за пояс, и серыми злыми глазками внимательно смотрел на столпотворение.

Ять не успел вспомнить, где видел старика, да и не было времени приглядываться — надо было локтями прокладывать путь из тамбура. Ему достался вагон второго класса. Он втянулся на верхнюю полку и оттуда смотрел на кишащие в проходе тела. Все тащили какие-то мешки. Воля ваша, этого он совсем не понимал. Мешки-то куда? Что делать с мешками? Эти люди, даже зная, что едут на смерть, захватили бы с собой никому не нужный, вшивый скарб.

Книгу, однако, он берег.

Поезд тронулся, но с него еще опадали последние уцепившиеся,— ясно было, что уже не втиснуться ни в один тамбур, а они все лезли. Странное дело — Ятю было решительно плевать на всех. Он никого больше не жалел и ни о чьей судьбе не заботился: то ли потому, что от его жалости и заботы ничего не зависело, то ли по причине спасительного отупения. Вагон стонал, голосил, плакал, кто-то надрывно, тягуче звал неведомого Олёшу, зловоние стояло невыносимое, и Ять время от времени утыкался лицом в ладони — чтобы почувствовать какой-никакой, а свой запах. Больше ничего своего в этом поезде не было. До полуночи вагон гомонил, потом стал храпеть… Внизу, под Ятем, украинец переговаривался с украинкой — многословно, пустословно, тонким, нитяным голосом, и эта нитка все лезла Ятю в ухо, все щекотала его: заснуть было решительно невозможно. Украинец рассказывал бабе всю свою жизнь. Жизнь была такая, что лучше бы не родиться. Посреди повествования оба делали друг другу куртуазные сельские комплименты:

— Ой,— говорила она,— я же ж вижу, что вы такой человек, что вас же ж всякий может, простите меня, обмануть или провести, потому что честного же ж человека видно…

Этот честный человек, штурмуя вагон, только что не грыз стоявших впереди, и рожа у него была при этом самая зверская,— Ять его запомнил. Впрочем, он и сам был хорош.

— А вот скажите,— в свою очередь обращался хохол к собеседнице,— ведь я же ж вижу по глазам, что вы часто верили людям и много раз в них обманывались…

Этот письмовник в лицах продолжался до утра, когда две ангельские души, обретя гармонию, утомились наконец взаимными излияниями. Ять нарочно не сказал им ни слова, не желая прерывать столь идиллическую беседу, а главное, вновь не чувствуя за собой права никому ничего навязывать. Впрочем, был у него и некий экспериментальный интерес — проверить, проснется ли у них совесть; он ворочался наверху, свешивал голову — но никто не обращал на него внимания. Да и кто бы разглядел его кудлатую башку в темном вагоне.

«Вот в этом-то вся и разница,— рассуждал он в полубреду, когда эти двое в конце концов смолкли.— Я могу думать о чужом неудобстве, а они — нет; и никаким происхождением, никаким воспитанием, ни даже возрастом этого не объяснишь. Просто одни могут все, а другие — не все, и больше между людьми нет никаких различий; теоретические дискуссии надо запретить, а вот поездить всем вместе такими поездами — это могло бы быть полезно, честное слово… Сразу стало бы ясно, кто мне единомышленник, а кто враг…»

Помочиться он пробрался в тамбур между вагонами и еле влез обратно; днем вагон нагрелся, невыносимо хотелось пить, хохлушка внизу достала огромную бутыль чего-то красного — «компот», называла она эту жидкость,— и предлагала соседу. Ять не решался попросить — сейчас и так не хватает всего; хохлы пили и кушали с большим аппетитом. Наконец какой-то солдат протянул Ятю медный чайник — в Джанкое набрали воды. Ять сделал несколько глотков, чувствуя, как внезапные, необъяснимые слезы сжимают ему горло. Впрочем, этот же солдат с легкостью отпихнул бы его от дверей, атакуя поезд, или проорал бы до утра пьяную песню, все одну и ту же,— нимало не смущаясь тем, что мешает кому-то спать.

Вторая ночь путешествия — они давно уже должны были выехать из Крыма, а все тянулась за окном сухая желтая степь,— была тошней первой. Снова духота, вонь, храп, внезапные остановки, паровозные искры и копоть, идиотские слухи — то о немецком, то о жидовском происхождении Ленина, то о том, будто в Питере всех баб пустили по рукам, а браки больше не регистрируются и каждый может каждую, то, наконец, о том, что столица обратно перенесена в Москву (это был предел апокалиптсических ожиданий — главное, кому это было надо?!). Много спорили о немцах, еще больше — о своих бандитах, которые уже вовсю берут власть в городах; упоминались и обнаглевшие татары. Татары испуганно молчали — в этом поезде они были в меньшинстве.

Вдруг поезд резко дернулся и встал. Ять едва не свалился с полки. Заголосили и тут же испуганно замолчали женщины. В наступившей тишине послышался стук копыт вдоль насыпи. В соседнем вагоне зазвенело разбитое стекло.

— Грабят,— в ужасе прошептала хохлушка внизу.— Мамынько, грабят…

Треснула пара выстрелов.

— Выходи-и!— протяжно крикнул мужской голос из тамбура.— Выходи, т-твою… Стоп машина.

Ежась от ночного холода, Ять спрыгнул с подножки вагона. Его тут же ощупали две пары чрезвычайно проворных рук.

— Вещи е?— спросил веселый конопатый хлопец.

— Портянки,— Ять показал узелок.

— Э, тут не одни портянки… Бритва, га?— Конопатый взял бритву и сунул в себе в карман.— Еще шо есть? Сам говори лучше.

— Книга.

— Добре. Тикай, дядя,— сказал хлопец и принялся досматривать следующего. Все сколько-нибудь ценное изымалось немедля: иная баба принималась было голосить, но на нее тотчас цыкали. Удивительно, какой тихий и организованный получался грабеж.

— А вы чьи будете?— спросил Ять у конопатого, все еще не отходя от поезда.

— Да батьки Щаравого,— ответил тот.— Кого увидишь — всем расскажи: батька Щаравый — одна теперь сила на Украине. Прочие все — так, один запах…

— А где батька?— поинтересовался Ять.

— Ты шо, побалакать с ним надумал?— мрачно спросил второй хлопец, не переставая рыться в корзине хохлушки. Хохлушка стояла зажмурившись, чтобы не видеть, как утекает ее добро.— Лучше тебе с ним не встречаться, я так скажу.

Конопатый жизнерадостно захохотал.

— А поезд-то пойдет еще?

— Тикай в степь, дядя,— отозвался конопатый,— тикай и забудь про поезд. Машиниста чпокнули, стопиться не хотел… А у нас, сам знаешь, нема тут машинистов…

— Есть тут город поблизости?— спросил Ять.

— Та полно. Туда — Симферополь,— конопатый махнул рукой назад,— туда — Питер. Тебе шо больше нравится?

Погрузив мешки на огромную подводу, банда лениво ускакала. Люди сидели у вагонов, не зная, куда податься. Некоторые тихо плакали, другие уходили в степь.

— Где мы?— спросил Ять у куртуазного хохла.

— Та, може, й Харькив близко,— неуверенно ответил он.— А може, ще не близко…

Так встретили они рассвет. Ять посмотрел в бледнеющее небо, потом хлопнул себя по коленям и встал.

— Надо идти,— сказал он.

— Идите, идите,— еле слышно проговорила хохлушка. Она все не могла уняться — плакала об украденном.

— А вы как же?

— Шо мы? Зараз усе.— она не договорила. Видимо, путешествие потеряло для нее всякий смысл.

Ять зашагал вдоль поезда, благословляя свои сапоги — еще вполне прочные сапоги. Были бы поновей с виду — веселая банда батьки Щаравого непременно бы стащила. Вот и все, что у него осталось,— сапоги да книга. Мы-то думаем — вот он, предел, а предела нет.

Почему-то ему казалось, что надо идти. Сидеть просто так, на путях, и ждать неизвестно чего — было уж совсем невыносимо.

Из двери паровоза свешивалась окровавленная голова машиниста.

Ять шел вдоль рельсов весь день, пока не стемнело. Несколько раз ему попадались разбитые полустанки. Один раз встретился колодец — можно было напиться, вода оказалась чистой. Есть было нечего, во всем теле чувствовалась небывалая легкость. Ему мерещилось, что он идет очень быстро. Между тем он едва делал версту в час, голова кружилась.

Ночью на горизонте появилось красное зарево — видимо, там горела деревня. На зарево Ять не пошел — боялся отклоняться от рельсов. Степь была кругом, голая скифская степь. Он шел весь день и всю ночь. Поначалу разговаривал сам с собой, принимался читать стихи, доканчивал старые споры… После говорить не стало сил, и он шел молча, сомнамбулически, ничего не понимая и ни о чем не думая,— и не поручился бы, что не идет на месте. Несколько раз мелькали обрывки мыслей — о Тане, о том, что она сейчас точно так же плывет по бесконечной ровной воде; совпадения были ужасны. Надо наконец распараллелиться.

Ближе к ночи он понял, что идти больше не может. У железной дороги росли три дерева, до нижних веток Ять смог дотянуться, надергал сухой травы и запалил маленький костер. Ветра не было, трава занялась легко. Можно было обогреться.

Он уже задремывал, глядя в огонь, когда вдали замаячило размытое бледное пятно. Пятно приближалось, и Ять вскочил, охваченный безумной надеждой: к нему шел человек.

Это был сутулый, длиннорукий — кисти болтались на уровне колен,— неопределенного возраста мужик с треугольным желтым лицом. Глаза на этом лице смотрели беспокойно, рот был полуоткрыт, как у слабоумного,— и точно так же, как у этих несчастных выродков, клочьями росла у него черная борода: так, пух на остром подбородке и на огромном, выступающем кадыке.

— Ты кто?!— закричал Ять.— Откуда ты? Где я?!

— Этово тово, земляк,— промычал мужик.— Как оно тово…

— Да говори ты! Где мы?

— Тово, земляк, тово,— мотал головой мужик.

Ять понял. Это был идиот из сгоревшей деревни — или из любой другой деревни,— бродящий в поисках пропитания. Когда самим голодно, кто будет кормить идиота? Черные всклокоченные волосы дыбом стояли у него на голове, словно он чего-то раз навсегда испугался и так с тех пор не пришел в себя.

— К огоньку бы, земляк,— сказал странный гость.— К огоньку бы…

Верно, «земляк» было единственным известным ему обращением.

— Ну, садись,— разрешил Ять.

Все попытки разговорить мужика остались тщетны — он молчал, из открытого рта у него текли слюни. Ять и сам не сказал бы, как ему страшней — с таким попутчиком или одному в степи, однако задремал, а когда проснулся — было уже светло, мужик исчез.

В этот день ему повезло — он попал на поле, засаженное подсолнухами; поле было большое — птицы расклевали не всё. Подсолнухи перестояли зиму, некоторые легли,— Ять срывал головки, с измочаленных бледно-желтых стеблей, да готов был грызть и стебли. Удивительно, сколько было сил в его истощенном, с декабря голодавшем теле. Отъелся в Крыму — да разве так отъедаются? Он зубами раздирал головки подсолнухов, с кожурой глотал безвкусные семена. Потом он, кажется, потерял сознание, потому что очнулся уже ночью; снова кое-как нарвал травы, стащил несколько подсолнуховых стеблей в кучу, попытался поджечь — горело еле-еле; так, тлело.

Он опять не заметил, как из темноты снова появилось мутное пятно. Оно приближалось, обретало контуры, и скоро к едва тлеющему огню подошел вчерашний попутчик.

— Этово тово, земляк,— протянул он.

Ять вскочил, от резкого движения закружилась голова.

— Кто ты?!— заорал он.

Мужик не отвечал. Уже не спрашивая разрешения, он присел к костру — и Ять уловил еле слышный запах тления, исходивший от ночного гостя.

— Да кто ты, наконец?! Какого черта таскаешься за мной?!

Попутчик мычал, молчал, грыз стебель подсолнуха. Ять повалился на землю. Очнулся он оттого, что идиот, пошатываясь, пытался вытащить у него из рук узелок с книгой и портянками.

Ять поднялся и резко ударил его в желтое треугольное лицо. Сил на настоящий удар уже не было — попутчик покачнулся, но устоял.

— Тово, земляк,— умоляюще протянул он.

Ять, не помня себя, стал изо всех сил колотить в мотающийся перед ним треугольник. Мужик упал, не смог подняться и, оставляя цепочку кровавых капель, пополз прочь. Уже светало. Обессилевший Ять сел на землю и сидел так долго. Потом встал, подхватил отвоеванный узел и, шатаясь, побрел. Все спасение было в том, чтобы брести. Тут рельсы внезапно кончились — они просто обрывались посреди степи, и неясно было, куда идти дальше. Вышло бледное солнце. Ять прошел еще шагов триста, стараясь не терять направления,— и увидел впереди большую воду.

Он не знал, море это или озеро. Серая ровная вода простиралась до горизонта Степь переходила в нее незаметно. Уже виднелся глинистый берег и на нем полусгнившие серые мостки. Дальше пути не было.

Ять все понял и лег на спину. Это была смерть. Он сам не заметил, когда она пришла, но, видно, после смерти все так и есть. На земле не бывает таких больших пустых пространств.

Небо над ним темнело и клубилось. Черно-серебряные тучи бродили и сталкивались в нем. Подул ветер. Вот, оказывается, что надо было делать. Пока он шел, ветра не было. Надо было с самого начала лечь, смириться — и тут же что-то началось, задвигалось. Зашелестела трава Скифская степь медленно оживала. О!— вот и птица. Прежде птиц не было. Ять испугался, что птица выклюет ему глаза,— но она не снижалась, так и кружила над ним. Потом ее снесло ветром.

Он приподнял голову — издалека к нему шли люди.

Они шли, растянувшись по всему горизонту, широкой цепью, как идут солдаты: он видел это на фронте. Вот приблизились, вот отдалились. Они словно делали несколько шагов вперед — и тут же отступали назад. Встречают, подумал Ять, ритуал встречи. И счастливая догадка пронзила его: Барабулинские степи! Вот где я — в степях, которых не бывает; сюда ушли последние альмеки. Теперь они пришли за мной.

Птица кружила, кружила над ним, потом спустилась и подала кружку молока.

— Пей, пей,— сказала она ласково.— Выпьешь, еще дадим.

Цыганский табор, подобравший его в степи, шел на север, к столице. Цыгане отпоили его молоком, и через три дня он мог уже внятно отвечать на вопросы.

— Куда шел?— ласково говорила молодая цыганка, давая ему напиться.— Степь одна, до города верст двести было. Зачем шел?

— Слушай,— сказал Ять.— Я странного мужика встретил. Он ко мне ночью выходил, на огонь. Смуглый такой, желтый. Этот не из ваших?

Кругом засмеялись.

— Колю видел,— объяснила старая цыганка, сидевшая рядом.

— Какого Колю?

— Степной человек такой, Коля. Он не страшный, навроде комара — только кровь не пьет. А так комар и есть, руки-ноги длинные, сам тощий.

— Он что, живет тут?— не понял Ять.

— Он везде живет,— засмеялась цыганка — Он к тому приходит, кто в степи ночью гуляет. Вреда нет от Коли. Бродит, вроде как мы.

— Все с места сорвались,— удовлетворенно сказал старый цыган Миша — Все бегут, все едут… Скоро мы на одном месте жить станем, а все побегут. Гадать будут, коней у нас красть…

И он усмехнулся.

— Как прозвище твое?— спросила старая цыганка.

— Ять,— ответил Ять.

— Ну, ладно,— кивнула она, не удивившись.— Всякие имена есть. Я Марья, она Соня..

«Хорошо,— успокоенно думал Ять.— Вот тебе и бродячий цирк… Буду водить медведя..»

Водить медведя, однако, ему не пришлось. Цыгане промышляли воровством и гаданием. От него ничего не требовали — он был пришлый. В благодарность за спасение он выучил было одного цыганенка грамоте, но Марья его отняла: сказала, что незачем. Незачем так незачем — навязываться он не стал. Никому здесь не было до него дела — это оседлым людям есть дело друг до друга, а странникам никогда.

Через неделю, обходя города и передвигаясь в основном по ночам, они дошли до Луги. В Луге жил какой-то важный цыган, с которым предстояло совещаться. Как понял Ять, все цыгане вокруг Петрограда и в самом городе слушались его. Совещаться с ним пошел Миша.

— Сказал на Урал идти, сытно на Урале,— сказал он.

— Не пойду на Урал,— сказал молодой цыган Ян.

— Не ходи на Урал,— легко согласился Миша.

— В Польшу пойду,— решил Ян.

— В Польшу иди,— разрешил Миша.

И вправду альмеки, понял Ять. Разговор с главным цыганом был чистой условностью — кто куда хотел, тот туда и шел.

— Ну что, мил человек,— сказал Миша и ударил Ятя по плечу.— Тебе тут близко. Одним налево, другим направо, а тебе туда,— и показал рукой куда-то на север. Там был Петроград.

— Спасибо,— сказал Ять.

— Будь здоров,— равнодушно сказала Марья.

— Колю больше не видай,— засмеялась Соня.

И, не споря, не ища правых и виноватых, не прощаясь, они поделились: кто хотел, пошел направо, кто хотел — налево, а Ять — прямо.

Он вернулся в Петроград пятнадцатого апреля — полуседые космы, борода, узелок с книгой в руке.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: