Сделай Сам Свою Работу на 5

Практическое занятие. ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ КОГНИТИВИЗМ 15 глава





плохо, если другие люди знают, что человек чувствует

Для русских культурных скриптов А. Вежбицкая находит прямо противоположные формулировки:

хорошо, если другие люди знают, что человек чувствует.

II. Сценарии того, как думать.Одним из самых характерных англо-американских «правил мышления», о котором много говорят, является по­стулат «позитивного мышления». Это правило можно сфор­мулировать следующим образом:

хорошо часто думать что-то вроде:

я могу сделать что-то (очень) хорошее.

Еще одно англо-американское правило можно назвать правилом «уверенности в себе»:

плохо часто думать что-то вроде:

кто-то другой сделает для меня хорошее

мне не надо ничего делать

хорошо часто думать что-то вроде:

если я хочу, чтобы со мной случилось что-то хорошее,

мне надо делать что-то для этого

я могу это делать.

III. Сценарии того, как хотеть.Англо-американская культура поощряет своих носителей говорить о том, чего ты хочешь сам и давать другим людям право выбора. Это может быть представлено так:

каждый может говорить другим людям что-то вроде:

я хочу этого, я не хочу этого

так говорить хорошо

хорошо говорить другим людям что-то вроде:



я хочу знать, что ты хочешь.

Японская культура, наоборот, настаивает на почти диа­метрально противоположных сценариях:

 

я не могу говорить другим людям что-то вроде:

я хочу этого, я не хочу этого.

Не поощряются в японской культуре и вопросы к другим людям о том, чего они хотят. Вам, скорее, приходится угады­вать потребности других и стараться удовлетворять их, не заставляя других людей говорить что бы то ни было (принцип omoiyari):

я не могу сказать другим людям что-то вроде:

я хочу знать, что ты хочешь

хорошо знать, что другие люди хотят (и думают, и чувствуют)

когда они ничего не говорят.

IV. Сценарии того, как говорить что-либо.Англо-американская культура поощряет ее носителей от­зываться с похвалой о других людях, чтобы получать от них положительную ответную реакцию и поднимать их в их соб­ственных глазах. Это можно представить так:

хорошо часто говорить другим людям что-то вроде:

ты сделал (делаешь) что-то (очень) хорошее.

В японской культуре, наоборот, похвала в лицо не поощ­ряется:



нехорошо говорить другим людям что-то вроде:

ты сделал что-то хорошее.

С другой стороны, в японской культуре вполне поощряет­ся говорить о себе «плохие вещи» по такому принципу:

хорошо часто говорить другим людям что-то вроде:

я сделал что-то плохое

я чувствую что-то плохое благодаря этому.

Все эти и многие другие «культурные сценарии» при всей внешней простоте формулировки, на наш взгляд, вскрывают глубинные, часто неосознанные жизненные установки и модели поведения людей.

В книге «Китайская картина мира» Тань Аошуан по модели, предложенной А. Вежбицкой, формулирует еще несколько любопытных культурных сценариев, присущих китайскому языковому менталитету: Так, европейцев удивляет, что китайцы не открывают подарков до ухода гостей. То, что вежливо с точки зрения европейца, оказывается проявлением плохого тона для китайца. За этим стоят следующие сценарии.

Что думают, когда вскрывают подарок при дарителе(европейский):

Хорошо сказать другому человеку что-то вроде:

«Ты сделал что-то хорошее».

Что думают, когда не вскрывают подарка при дари­теле (китайский):

Плохо сказать другому человеку что-то вроде:

«Ты сделал что-то хорошее».

Если я так говорю другим людям,

обо мне могут подумать что-то вроде:

«Этот человек очень любит деньги».

Это плохо.

В китайской культуре также принято негативно реагиро­вать на прямые похвалы. За этим стоит сценарий:

Нехорошо ничего не говорить,

когда другие люди говорят хорошо о тебе;

хорошо говорить что-то вроде:

«Это не так, я не такой хороший, как ты думаешь».

А. Вежбицкая заключает свой экскурс в культурные сценарии разных народов так: «Множить примеры можно до бесконечности, но уже и те, что были приведены здесь, в достаточной степени иллюстри­руют (если и не подтверждают адекватным образом) заявле­ние о том, что культурно обусловленные сценарии могут рассматриваться в качестве места, где встречаются «культу­ра» и «дух», и что, будучи обусловлены спецификой культу­ры, они и переводимы и сопоставимы в диапазоне различных культур» [Вежбицкая 1997: 398].



Ее слова выражают, в сущности, очень простую и в то же время очень большую мысль: при наличии доброй воли к взаимопониманию и живого интереса к другим «культурным универсумам» люди разных национальностей смогут преодолеть границы тех «кругов», куда их, согласно В. фон Гумбольдту, поместил язык, в котором они живут, на котором они думают, чувствуют и разговаривают.


ЛЕКЦИЯ 17. ТЕОРИЯ «ЯЗЫКОВОЙ КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИИ МИРА» И ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА В СОВРЕМЕННОЙ МСШ

ПЛАН

1. Основы теории языковой концептуализации мира в МСШ

2. Понятие «языковая картина мира» в МСШ

3. Основные идеи русской языковой картины мира

4. Национальное своеобразие «внутренней формы» языка

Возьмем самую простую английскую фразу: Have a good night! Эту фразу вы услышите, когда продавец прощается с клиентом, или коллеги друг с другом в конце рабочего дня. Можно услышать ее и просто как пожелание прощания в разговоре не слишком знакомых друг с другом людей, которых объединяет общее мероприятие. Она вообще означает что-то вроде «До свидания», но сказанного в вечернее время суток. А теперь представьте себе, что во всех этих ситуациях мы, русские, произносим эту фразу в буквальном переводе: Желаю хорошо провести ночь! Поймут ли нас правильно?

Нам кажется, что мы живем в мире физического пространства и времени, в мире природы, звуков, запахов и красок, но на самом деле все это приходит к нам сквозь опосредующее воздействие нашего языка. Иными словами, мы живем в культурной среде, в культурной оболочке нашего языка, и это не метафора. В. фон Гумбольдт утверждал: «Границы языка моей нации означают границы моего мировоззрения». Национальный язык не только отражает реальность, но интерпретирует ее, создавая особую реальность, в которой живет человек. М. Хайдеггер, выдающийся мыслитель нашего времени, назвал язык «домом бытия».

Возьмем еще одну самую обычную русскую фразу: Как хорошо, что вы зашли. Заходите к нам в магазин… В английском языке здесь просто –– to come ‘прийти’. Но реально –– это непереводимо, потому что глагол зайти отражает оттенок необязательности (мио проходил и зашел), кратковременности и неконтролируемости действия. Т.е. как хорошо, что вы зашли подразумевает (что ненадолго пришли, не по делу, а так, и скоро уйдете). Поэтому удивительно, что хозяин магазина использует это вместо императивного приходите. А дело в том, что здесь есть еще один непереводимый оттенок –– неформальных отношений, почти дружеских, и вытекающей отсюда несерьезности, необязательности. На собрание нельзя зайти, а если можно –– то это характеризует отношение субъекта к этому действию как «несерьезному». По тем же соображением –– нельзя зайти поучиться, а можно прийти учиться. Вот как в простенькой и заурядной фразе поднимаются целые глубины и бездны, целые пласты жизненных установок, скрытых в самых элементарных выражениях русского языка.

Та же идея заключена в значении глаголов определенного движения с пристав­кой за-: зайти (за хлебом по дороге с работы), занести (приятелю книгу), завезти (детей в детский сад по дороге на работу). Все такие глаголы описывают действия, совершаемые попутно, заодно, т. е. требующие минимальных усилий для своего осуществления. Мы часто говорим: Ну, заходи как-нибудь к нам в гости, Я к вам как-нибудь зайду (забегу). Такое приглашение — в отличие от более «стандарт­ного» Приходи к нам в гости — особенно ни к чему не обязывает ни гостя, ни хозяина: когда предлагают заходить, приглашаемый может не прийти, а приглаша­ющий может никак не готовиться к его приему. (Наоборот, приглашение на торже­ственный прием не может быть сделано с использованием глагола заходить, разве что с иронией: Заходите ко мне в субботу на свадьбу.)

Из указанных соображений в рамках поздней МСШ и развивается особое направление семантических исследований, связанное с лингвокультурологической проблематикой, с выявлением лингвоспецифичности национального способа видения мира –– теория «языковой картины мира».

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ТЕОРИИ ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЫ МИРА. Теоретической основой этих исследований является сформулированное Ю.Д. Апресяном понятие «языковая концептуализация мира». Каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации (= концептуализации) мира. Выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка. Свойственный данному языку способ концептуализации действительности отчасти универсален, отчасти национально специфичен, так что носители разных языков могут видеть мир немного по-разному, через призму своих языков. С другой стороны, языковая картина мира является «наивной» в том смысле, что во многих существенных отношениях она отличается от «научной» картины. При этом отраженные в языке наивные представления отнюдь не примитивны: во многих случаях они не менее сложны и интересны, чем научные. Таковы, например, представления о внутреннем мире человека, которые отражают опыт интроспекции десятков поколений на протяжении многих тысячелетий и способны служить надежным проводником в этот мир. В наивной картине мира можно выделить наивную геометрию, наивную физику пространства и времени, наивную этику, психологию и т.д.

Так, например, заповеди наивной этики реконструируются на основании сравнения пар слов, близких по смыслу, одно из которых нейтрально, а другое несет какую-либо оценку, например: хвалить и льстить, обещать и сулить, смотреть и подсматривать, свидетель и соглядатай, добиваться и домогаться, гордиться и кичиться, жаловаться и ябедничать и т.п. Анализ подобных пар позволяет составить представление об основополагающих заповедях русской наивно-языковой этики: «нехорошо преследовать узкокорыстные цели»; «нехорошо вторгаться в частную жизнь других людей»; «нехорошо преувеличивать свои достоинства и чужие недостатки». Характерной особенностью русской наивной этики является концептуальная конфигурация, заключенная в слове попрекать (попрек): «нехорошо, сделав человеку добро, потом ставить это ему в вину». Такие слова, как дерзить, грубить, хамить, прекословить, забываться, непочтительный, галантный и т.п., позволяют выявить также систему статусных правил поведения, предполагающих существование определенных иерархий (возрастную, социально-административную, светскую): так, сын может надерзить (нагрубить, нахамить) отцу, но не наоборот и т.п.

 

На этом фоне складывается научный концепт ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА –– исторически сложившаяся в обыденном сознании данного языкового коллектива и отраженная в языке совокупность представлений о мире, определенный способ концептуализации действительности. Понятие языковой картины мира восходит к идеям В. фон Гумбольдта и неогумбольдтианцев (Вайсгербер и др.) о внутренней форме языка, с одной стороны, и к идеям американской этнолингвистики, в частности так называемой гипотезе лингвистической относительности Сепира – Уорфа, – с другой. Огромную роль в этой теории сыграли исследования А. Вежбицкой.

НАУЧНОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ (А.А. Зализняк): «Языковой картиной мира» принято называть совокупность представлений о мире, заключенных в значении разных единиц данного языка (полнозначных лексических единиц, «дискурсивных» слов, устойчивых сочетаний, синтаксических конструкций и др.), которые складываются в некую единую систему взглядов, или предписаний — по выражению А. Вежбицкой, «культурных сценариев» (таких как, например: хорошо, если другие люди знают, что человек чувствует [Вежбицкая 1999:545]).

Итак, понятие языковой картины мира включает две связанные между собой, но различные идеи: 1) что картина мира, предлагаемая языком, отличается от «научной» (в этом смысле употребляется также термин «наивная картина мира») и 2) что каждый язык «рисует» свою картину, изображающую действительность несколько иначе, чем это делают другие языки. Реконструкция языковой картины мира составляет одну из важнейших задач современной лингвистической семантики. Исследование языковой картины мира ведется в двух направлениях, в соответствии с названными двумя составляющими этого понятия. С одной стороны, на основании системного семантического анализа лексики определенного языка производится реконструкция цельной системы представлений, отраженной в данном языке, безотносительно к тому, является она специфичной для данного языка или универсальной, отражающей «наивный» взгляд на мир в противоположность «научному».

С другой стороны, исследуются отдельные характерные для данного языка (= лингвоспецифичные) концепты, обладающие двумя свойствами: они являются «ключевыми» для данной культуры (в том смысле, что дают «ключ» к ее пониманию) и одновременно соответствующие слова плохо переводятся на другие языки: переводной эквивалент либо вообще отсутствует (как, например, для русских слов тоска, надрыв, авось, удаль, воля, неприкаянный, задушевность, совестно, обидно, неудобно), либо такой эквивалент в принципе имеется, но он не содержит именно тех компонентов значения, которые являются для данного слова специфичными (таковы, например, русские слова душа, судьба, счастье, справедливость, пошлость, разлука, обида, жалость, утро, собираться, добираться, как бы).

То, что некая идея носит лингвоспецифичный характер, доказывается, во-первых, тем, что эта же идея повторяется в значении других слов и выражений, даже грамматических категорий и синтаксических конструкций и словообразовательных моделей, а во-вторых, тем, что именно эти слова хуже других переводятся на иностранные языки.

Так, носителям русского языка кажется очевидным, что пси­хическая жизнь человека подразделяется на интеллектуальную и эмоциональную, причем интеллектуальная жизнь связана с голо­вой, а эмоциональная — с сердцем. Мы говорим, что у кого-то светлая голова или доброе сердце; запоминая что-либо, храним это в голове, а чувствуем сердцем; переволновавшись, хватаемся за сердце. Нам кажется, что иначе и быть не может, и мы с удив­лением узнаем, что для носителей некоторых африканских языков вся психическая жизнь может концентрироваться в печени, так что они говорят о том, что у кого-то «умная печень» или «добрая печень», а когда волнуются, чувствуют дискомфорт в печени. Разу­меется, это связано не с особенностями их анатомии, а с языковой картиной мира, к которой они привыкли.

Откуда берется это навязывание. Всему виной наш проклятый антропоцентризм, который мы разделяем с воспитавшим нас языком. Дело в в том, что значения слов отражают далеко не всю информацию о мире. Для правильной интерпретации язы­ковых выражений человек должен использовать большое количест­во дополнительной информации [Fillmore 1977: 132—133], которую никому не придет в голову отражать в словаре. Например, человек сел в кресло –– означает, что не на спинку, сел на поезд –– не на крышу и пр. Все это –– естественные импликации (выводные знания), которые и не должны быть вербализованы, если мы не хотим обидеть слушающего, заподозрив его в неумении делать простые, следующие из опыта умозаключения, т.е. в кретинизме.

Именно эти импликации национально обусловлены и навязаны языком. Как отвечает на этот вопрос А. Зализняк и А.Д. Шмелев: «Почему это так — почему говорящий на данном языке должен обязательно разделять эти взгляды? Потому что представления, формирующие картину мира, входят в значения слов в неяв­ном виде, так что человек принимает их на веру, не задумы­ваясь. Иначе говоря, пользуясь словами, содержащими неявные смыслы, человек, сам того не замечая, принимает и заключенный в них взгляд на мир. Напротив того, смысловые компоненты, кото­рые входят в значение слов и выражений в форме непосредствен­ных утверждений, могут быть предметом спора между разными носителями языка и тем самым не входят в общий фонд представ­лений, формирующий языковую картину мира. Так, из русской пословицы Любовь зла, полюбишь и козла нельзя сделать никаких выводов о месте любви в русской языковой картине мира, а можно лишь заключить, что козел предстает в ней как малосимпатичное существо».

Именно в этом –– неправота тех многочисленных, выходящих сплошь и рядом книги о языковой ментальности, которые призывают анализировать пословицы, сказки ,поговорки, потому что истинный анализ обычных слов языка для них кажется неприподъемным. Ведь это очень просто: выписать пословиц про пользу глупости и объявить русский народ повинным в повальной в любви к дуракам. Но ведь не меньшее количество пословиц другой исследователь наскребет и в защиту ума и сделает вывод, что русские –– сплошь нация философов. И то, и другое –– неправда. А правда –– то, что объективно дает нам язык при простом анализе. Та ЯКМ, которая предстает нам при анализе лексики грамматики языка, причем на синхронном уровне. Подлинным героем таких исследований является русский язык. Наша задача — обнару­жить те представления о мире, стереотипы поведения и психиче­ских реакций, которые русский язык навязывает говорящему на нем, т. е. заставляет видеть мир, думать и чувствовать именно так, а не иначе. Никаких выводов относительно свойств «русской ду­ши», «русского национального характера» и т. п. мы не делаем, хотя и используем в нашем анализе соответствующие концепты — как общие места русского бытового, философского, научного и т. д. дискурса.

Итак, СНОВА ПРОСТЫМИ СЛОВАМИ: ЯКМ –– это то, что мой язык (и я как его носитель) думает и чувствует о мире, то, как он его оценивает, и то, как предписывает вести себя в нем.

По мнению А.Д. Шмелева, А.А. Зализняк и др., ключевыми идеями, или сквозными мотивами, для русской языковой картины мира являются, в частности, следующие:.

1) Идея непредсказуемости мира {а вдруг, на всякий случай, если что, авось; собираюсь, постараюсь; угораздило; добирать­ся; счастье).

2) Представление, что главное — это собраться (чтобы что-то сделать, необходимо мобилизовать свои внутренние ресурсы, а это трудно) {собираться, заодно).

3) Представление о том, что для того чтобы человеку было хо­рошо внутри, ему необходимо большое пространство снару­жи; однако если это пространство необжитое, то это тоже со­здает внутренний дискомфорт {удаль, воля, раздолье, размах, ширь, широта души, маяться, неприкаянный, добираться).

4) Внимание к нюансам человеческих отношений {общение, отношения, попрек, обида, родной, разлука, соскучиться).

5) Идея справедливости {справедливость, правда, обида).

6) Оппозиция «высокое — низкое» {быт — бытие, истина — правда, долг — обязанность, добро — благо, радость — удо­вольствие; счастье).

7) Идея, что хорошо, когда другие люди знают, что человек чувствует {искренний, хохотать, душа нараспашку).

8) Идея, что плохо, когда человек действует из соображений практической выгоды {расчетливый, мелочный, удаль, раз­мах).

Сюда относятся, напр., следующие представления: 'в жизни могут случаться непредвиденные вещи' (если что, в случае чего, вдруг), но при этом 'всего все равно не предусмотришь' (авось); 'что­бы сделать что-то, бывает необходимо мобилизовать внутренние ресурсы, а это не всегда легко' (неохота, собираться I собрать­ся, выбраться), но зато 'человек, которому удалось мобилизовать внутренние ресурсы, может сделать очень многое' (заодно); 'че­ловеку нужно много места, чтобы чувствовать себя спокойно и хорошо' (простор, даль, ширь, приволье, раздолье), но 'необжитое пространство может приводить к душевному дискомфорту' (непри­каянный, маяться, не находить себе места); 'плохо, когда человек стремится к выгоде по каждому поводу; хорошо, когда он бескоры­стен и даже нерасчетлив' (мелочность, широта, размах). Как ка­жется, многие из указанных представлений помогают понять неко­торые важные черты русского видения мира и русской культуры.

Анализ русской лексики позволяет сделать выводы об особенно­стях русского видения мира, частично подтверждающие и одновре­менно дополняющие и уточняющие указанные выводы, и подвести под рассуждения о «русской ментальности» объективную базу, без которой такие рассуждения часто выглядят поверхностными спе­куляциями. Разумеется, не все лексические единицы в равной мере несут информацию о русском характере и мировоззрении. Наиболее по­казательными с этой точки зрения оказываются следующие лек­сические сферы.

1. Слова, соответствующие определенным аспектам универ­сальных философских концептов. В русском языке это такие «лек­сические пары», как правда и истина, долг и обязанность, свобода и воля, добро и благо и т.д. Назовем их универсальными концептами. Они, как правило, возникают в виде связок типа истина –– правда.

2. Существенную роль в русской языковой картине мира иг­рают также слова, соответствующие понятиям, существующим и в других культурах, но особенно значимым именно для русской культуры и русского сознания. Сюда относятся такие слова, как судьба, душа, жалость и некоторые другие. Когнитивно уникальными концептами, в силу того, что на языковом уровне им можно найти перевод.

3. Еще один важный класс слов, ярко отражающих специфику «русской ментальности — это слова, соответствующие уникаль­ным русским понятиям: тоска или удаль и некоторые другие. Пе­реход от «сердечной тоски» к «разгулью удалому» — постоянная тема русского фольклора и русской литературы, и это тоже можно поставить в соответствие с «крайностями русской души». Их мы назовем вербально-уникальными, или лингвоспецифичными безэквивалентными понятиями.

 

Еще В. фон Гумбольдт увидел, что главные различия между языками –– не в их звуковых оболочках и не в разном числе склонений и спряжений. А в тех уникальных конфигурациях смыслов, которые сливаются в каждом языке в свой образ мира, не передаваемый средствами другого языка. Это связано с одним из самых важных и в то же время одним из самых загадочных и не­ясно определяемых понятий в его энергетической концепции языка как воплощения креативной деятельности духа народа –– с понятием «внут­ренняя форма языка». Именно внутренняя форма членит мир, вос­принимаемый челове­ком, упорядочивает его мыс­ли и чувства и определяет его «особую пози­цию в видении мира», что впоследствии будет названо «языковой карти­ной мира». Так В. фон Гумбольдт различает «внутреннюю форму языка» как глубинный принцип его порождения, определяющий собой все своеоб­разие языковой организации, и «внешнюю форму языка» (звуковую, грам­матическую и т.д.), в которой проявляется и воплощается внутренняя форма. При этом внутренняя форма проявляется на всех содержательных уровнях языка –– как в лексической категоризации внеязыкового содержа­ния, так и в своеобразной мыслительной организации системы граммати­ческих катего­рий.

Современный лингвистический когнитивизм обнаруживает определенный инструментарий, посредством которго можно выявлять конститутивные черты внутренней формы языка, опираясь на целостный анализ конкретных языковых фактов. Так, в области системы языка исходный набор смыслов выражения может быть по-разному «сконфигурирован», возможна разная функциональная распределенность, например, разное соотношение акцента и фоновой части и пр.

Возьмем, например известную есенинскую фразу: «Ты жива еще, моя старушка?». Попытаемся перевести ее на английский язык. У нас по­лучится что-то вроде: «Are you still alive, my dear little woman?» (если бук­вально: ‘моя дорогая маленькая старая женщина’). Насколько точен этот перевод? На первый взгляд, он логически точен, ведь все компоненты смысла, заложенные в русском слове старушка, вроде бы присутствуют: ‘дорогая’ + ‘маленькая’+ ‘старая’ + ‘женщина’. Но сразу возникает во­просы. Почему ‘маленькая’? А если эта старушка была высокого роста, ее так нельзя было бы назвать? А почему ‘дорогая’, а не, скажем, ‘милая’? Вообще-то у нас слово дорогой больше принято в общении с налетом официальности и торжественности. А куда делся еще один важнейший смысл ‘к которой я тепло и душевно отношусь’, который тоже есть в рус­ском словоупотреблении? А смысл ‘родная’? И еще мы забыли про об­щий, совершенно невыразимый смысл, скорее, даже общую смысловую тональность, «ауру» высказываний подобного типа, рождающих атмо­сферу особой эмоциональной насыщенности и душевности.

Но, в крайнем случае, непомерную задачу выразить все эти (и еще многие другие) смыслы можно было бы возложить на контекст и интона­цию. Дело не в этом. Дело в том, что все эти смыслы, сколько бы их ни было, английский вариант способен передать только расчлененно, анали­тически, описательно (сочетанием слов), тогда как в русском они слиты воедино, переданы целостно и нерасчлененно, в одном словесном знаке. И это –– не формальное различие. И не простая экономия семантических средств.

Это содержательное различие, которое заключается в том, что для русского языка все эти смыслы нераздельны и как бы предполагают друг друга, вытекают друг из друга: они настолько связаны между собой и со­присутствуют один в другом, что наш язык их не разделяет и не различает. Более того, наш язык счел этот комплекс смыслов настолько важным, что счел нужным формализовать его в специальную, единую для всех подоб­ных случаев типовую модель его выражения и тем самым сделал выраже­ние этого комплекса смыслов облигаторным (обязательным) для всех но­сителей языка. Попробуйте «вырезать» из значения слова старушка (точ­нее, из значения суффикса -к-) компонент ‘дорогая’, оставив при этом, на­пример, ‘маленькая’?

Ничего подобного нет в английском варианте. Там носитель языка может свободно заменить dear на nice или sweet, убрать little или old, со­хранив при этом dear, и вообще построить любую другую похожую ком­бинацию смыслов, какую ему угодно. Это довольно рационалистическая модель словесного представления события, которая ничего общего не имеет с неизъяснимым ощущением добра и душевной теплоты, которым веет от русского высказывания. Нажмите три клавиши на рояле одну за другой (как в гамме). А потом нажмите их одновременно (как в аккорде). И то, и другое –– музыка. Но почувствуйте разницу!

Получается, что в каком-то важном для нас отношении этот перевод совершенно неточен. И точнее ему не стать, потому что именно эти смыслы именно в такой конфигурации и именно таким способом средства английского языка выразить не могут. Получается также, что в русском языке и в английском языке, условно говоря, –– две разные старушки. Из­лагая это модным современным языком, можно сказать, что на одну «ре­альную» старушку приходится две «виртуальные» старушки, «реальная» старушка» как бы раздваивается на две «виртуальные» старушки.

Это и есть та «внутренняя форма языка», о которой говорил Гумбольдт. В настоящее время однозначного ответа на вопрос, какие же черты или признаки языка можно отнести к его внутренней форме, в современ­ном гуманитарном знании все же пока не существует. Некоторые пути от­вета на это вопрос намечены в идее «национального общеязыкового типа», предложенной в книге Ю.Н. Караулова «Русский язык и языковая лич­ность» (1987).

Это некоторые устойчивые, типичные черты разных уровней языко­вой системы, остающиеся в основе своей неизменными при ее синхрони­ческом функциональном варьировании и диахроническом развитии и, что важно, безошибочно распознаваемые в качестве таковых всеми носите­лями языка.

В лексике это –– совокупность базовых корней слов национального языка с ореолом значений, образующим этимон каждого корня, доста­точно устойчивая часть в наборах слов, составляющих ассоциативные поля и стандартные ассоциатив­ные цепочки, типовые, т.е. обладающие высокой прецедентностью словосочетания и пр.

В грамматике это –– типовые способы выбора словесных форм и мо­делей построения высказываний, типовые, угадываемые с помощью флек­сий, порядка слов и союзов синтаксические роли и соответственно типич­ная частеречная квалификация слов в этих ролях, типовые способы связи слов в словосочетаниях, за счет формообразующих и словообразователь­ных формантов вызывающие в сознании соответствующие шаблоны, сте­реотипы и пр. [Караулов 1987: 157].

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.