Практическое занятие. ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ КОГНИТИВИЗМ 14 глава

В.В. Красных рассказывает о такой особенности японского речевого этикета, как неприятие категоричности в межличностных отношениях между людьми. По данным Сахоко Кадзи, Торико Хама и Дж. Райса, в японском сознании одно понятие незаметно пере­текает в другое. Слишком четкие определения — ис­точник потенциального риска разойтись во мнениях. В Японии не любят прямых вопросов так же, как и прямых ответов. Крайне редко японец ска­жет Вам четкое «да» или четкое «нет». Нормальной ре­акцией будет скорее «Ма» или «Ма-ма», что в перево­де означает что-то вроде «Ну-у, как бы это сказать...», «Пожалуй, что да...» или «Более или менее». Нет способа сказать четко «да» или «нет» — по край­ней мере так, как эти слова понимаются на Западе. «Хай» чаще всего переводят как «да», однако на самом деле оно означает: «Я слышал Вас и понял Вас, и теперь думаю, что ответить». Иностранцы зачастую при­нимают «хай» за согласие, тогда как на самом деле за ним скрывается прямо противоположное. Есть спо­соб сказать «нет» — только в тех случаях, когда отказ не вызовет обиды. Но японцы знают, когда они подра­зумевают «нет», даже если не произносят его вслух. [Красных 2002: 215-216].

Русский речевой этикет содержит массу регистров межличностного общения, множество возможностей передать самые тонкие различия в статусе говорящих, в уровне официальности общения и в степени серьезности затрагиваемых вопросов. О.А. Корнилов справедливо задается вопросом6 «Как, на­пример, иностранец должен понимать многочисленные комбинации со­четаний «ты» и «Вы» с обращениями по имени, по имени и отчеству, по фамилии, по должности?» И «ты», и «Вы» может быть использовано в сочетании с каждой из четырех форм обращения. Без этнопсихо­логических комментариев в этом случае явно не обойтись, и инос­транец обречен на непонимание, почему можно сказать и Сергей Петрович, ты мне позвони завтра, и Сережа, Вы мне позвоните завтра, а главное — что стоит за этими формами обращения, какие нюансы отношений между говорящими, каково соотношение и взаи­модействие официальных статусных ролей и межличностных отноше­ний?

«Иностранца, вступающего в деловые контакты в России, пора­жает некая расшатанность статусных ролей и чувства субординации у русских. Всем известно их стремление как можно быстрее сокра­тить дистанцию, перейти на «ты», на обращение по имени... У русских не приняты обращения к коллегам по званию, должности..., обязатель­ные в других культурах. Вместо безликого you (англ.) или nǐ (китайск.) и универсального mister (англ.), senor (испанск.), xiānsheng (китайск.) и т. п.— це­лый набор самых разнообразных комбинаций, в каждой из которых только ухо носителя русского мировидения способно уловить и выде­лить оттенки отношений между говорящими. Диапазон этих отношений даже в сфере официального общения оказывается весьма широким: почтение, симпатия, доверительность, покровительское отношение, нефор­мальность отношений, фамильярность, отстраненность, холодность, пре­небрежение, заискивание, подхалимство. Все эти отношения, бесспорно, существуют между участниками ситуации общения в любой культуре, но, как правило, они завуалированы предельно стандартизированными языковыми формами, языковыми трафаретами, не допускающими такой широчайшей амплитуды эмоциональ-ных «довесков», как в русских обращениях от Сидорова, ты... до Лидочка Петровна, будьте доб­ренькие ...

Б.А. Успенский дает концептуальный анализ разных типов обращения на ты / вы в разных культурах. Поскольку личные местоимения, такие как я и ты, мо­гут относиться к любому лицу, может считаться недопусти­мым, с точки зрения соблюдения приличий, пользоваться ими при обращении к лицу, занимающему высокую социальную по­зицию. В самом деле, употребление этих местоимений в прин­ципе предполагает равноправный статус, и именно эта предпосылка может восприниматься как недопус­тимая в таких условиях — как оскорбительная для адресата. Поэтому местоимение 2-го лица обычно избегается или даже исключается — в разных языках — при разговоре с монархом, папой, епископом и т. п. (ср. такие специальные гонорифические формы обращения, как Santita, Eminenza, Eccelenza, Majesta и т. п., а также такие формы, как ваше величество, ва­ше святейшество и т. п., которые включают посессивные местоимения 2-го лица, но при этом могут согласовываться с глаголом в 3-м лице). В целом ряде языков к вышестоящему лицу принято обращаться в 3-м лице с использованием слова, выражающего превосходство, могущество, старшинство, — та­ких, например, как государь, господин, seigneur, sire и т. п. (ча­сто с добавлением притяжательного местоимения 1-го лица, ср. отсюда франц. monsieur, итал. messere и т.п.).

Равным образом и местоимение 1-го лица может избе­гаться в такого рода ситуации: оно может заменяться при этом словом с уничижительным значением, например таким, как раб, слуга и т. п. (которое соотносится с наименованием собеседни­ка «господином» и т. п.). Ср. также описательные обороты, заменяющие местоимение я и противопоставленные формам обращения типа ваше величество, ваше благородие и т. п., — та­кие, например, как mediocritas nostra, parvitas nostra, humilitas

В определенной разновидности английского языка (в граф­стве Суффолк) местоимение 1-го лица (I), так же как и местоиме­ние 2-го лица (you), может заменяться в вежливой речи на место­имение 3-го лица (he), например, говорят Не will do it for him with pleasure вместо I will do it for you with pleasure или He's sure вместо I am sure и т. п. При этом местоимение he в значе­нии 1-го лица выступает, по-видимому, как субститут выражения your (obedient) servant, а в значении 2-го лица — как субститут слова со значением ‘господин’ (Sir, Mylord и т.п.). Таким обра­зом, выступая в функции 1-го лица, местоимение he выражает смирение, уничижение, тогда как в функции 2-го лица та же фор­ма выражает, напротив, почтение. Употребление форм 3-го лица как вместо 1-го, так и вместо 2-го лица может наблюдаться и в персидской вежливой речи.

Местоимение 2-го лица единственного числа может за­меняться каким-то местоименным субститутом (гонорифической местоименной формой) — в частности, соответствующей формой местоимения 2-го лица множественного числа (в раз­ные исторические периоды такой формой может быть, напри­мер, лат. vos, исп. vos, итал. voi, франц. vous, рус. вы, польск. wy, англ. уе, уои, нем. Ihr и т.п.), 3-го лица единственного числа (нем. Erlsie, дат. han/hun, швед, han/hon, исп. el / ella, итал. Ella, Lei) или, наконец, 3-го лица множественного числа (нем. Sie, дат. De). Местоимение 3-го лица при обращении обычно восходит либо к обращению типа господин, либо к гонорифическим формам обращения типа ваша милость и т.п., но это, вообще говоря, не обязательно.

В свою очередь отношения между высшим и низшим оп­ределяют правила вежливости, принятые между людьми, равно­правными по своему социальному положению, — по тому же принципу, как принято кланяться друг другу, именовать своего собеседника «господином», «милостивым государем» и т. п. или же называть самого себя его «покорным слугой», — так, как если бы каждый из собеседников занимал низшее положение по отно­шению к другому. Иначе говоря, речевой этикет предполагает одинаковое подчеркивание дистанции между говорящим и слу­шающим, занимающими равную социальную позицию. В резуль­тате такого рода замена (замена местоимения 2-го лица единст­венного числа на тот или иной местоименный субститут) может оказываться регламентированной (нейтральной) формой обраще­ния к собеседнику. Так, во французском языке обращение на tu маркировано (будучи ограничено в своем употреблении), тогда как в английском форма you практически вытеснила соответст­вующую форму единственного числа (thou), которая получила специальную функцию поэтической или возвышенной формы; в результате you является в современном английском языке ме­стоименной формой 2-го лица, общей для обоих чисел.

Форма множественного числа, можно сказать, возве­личивает собеседника, выражая его превосходство над го­ворящим (в основе такого употребления лежит, очевидно, ут­верждение, что этот человек по своему могуществу или зна­чимости равен множеству людей). Типологически это сопос­тавимо с определением самого говорящего как маленького, ничтожного по отношению к собеседнику.

С обращением к вышестоящему лицу во множественном числе, которое призвано показать превосходство собеседника над говорящим (принятое в вежливой речи), можно сопоставить об­ратное явление: обращение в единственном числе к группе лиц, занимающих низшее или подчиненное положение по отношению к говорящему (в вежливой речи недопустимое). В первом случае имеет место возвеличивание собеседника, во втором — умаление. В русском языке это наблюдается, например, в военных командах типа Стой!, Ложись!, Становись!, Разойдись!, Заряжай! и т.п. (ср. особенно: Пошел все наверх! — с нарушением согласования по числу). Говорящий в таких случаях обращается к ка­ждому члену группы, которая как бы состоит при этом из одно­родного, неразличимого материала.

Вместе с тем обращение в 3-м лице (с использованием слова, означающего ‘господин’, ‘госпожа’ и т. п.) может восприниматься как сервильное: в английском, французском или немец­ком языке такое обращение характеризует речь слуг, официантов, продавцов и т. п., выражающихся с подчеркнутой отстраненно­стью, которая не предполагает такого же обращения со стороны собеседника (ср.: Monsieur m 'a appeld?, What can I show Madam?, Was wtinscht der Hen?).

Совершенно так же, наконец, может считаться невежли­вым и употребление местоимения 3-го лица единственного чис­ла (если только оно не является гонорифической заменой ме­стоимения 2-го лица, см. выше) — постольку, поскольку человек, обозначаемый таким образом, особенно если он присутствует при разговоре, как бы выключается из сферы общения, уподоб­ляясь, тем самым, неличным и, в частности, неодушевленным объектам. Вообще 3-е лицо означает отсутствие, выключе­ние — либо из сферы общения, либо из данного места или вре­мени. В некоторых языках местоименная форма 3-го лица единственного числа может заменяться при этом формой 3-го ли­ца множественного числа (иногда по аналогии с формой 2-го ли­ца множественного числа, принятой при вежливом обращении); в определенном стиле русского языка так принято было говорить о присутствующих. Замена формы 3-го лица единственного числа — как местоименной, так и неместоименной — на соответ­ствующую форму множественного числа характеризует, в част­ности, вежливый стиль персидского языка.

Еще отчетливее подчеркивалась дистанция между комму­никантами в Древней Руси, где эпистолярный этикет предписы­вал использование уменьшительной формы имени по отношению к себе самому, при том что адре­сат именовался полным именем (ср., например: «Государю Бори­су Ивановичу бьет челом (...) Терешка Осипов» и т.п.).

Семиотически это ритуальное самоумаление аналогично по­клону, в той или иной форме принятому в самых разных культурах при общении с вышестоящим лицом. Очевидно, что и в этом слу­чае подчеркивается дистанция между говорящим и слушающим, причем социальная дистанция проявляется здесь как дистанция пространственная (будучи соотнесена с противопоставлением вы­сокого и низкого). Между тем обратное явление — ритуальное са­мовозвеличение, проявляющееся в формах pluralis majestatis (мы, Николай II), — ти­пологически может быть сопоставлено с церемониалом византий­ского двора, где в то время как посол кланялся императору, тот неожиданно возносился над ним с помощью сделанного в троне механизма [Успенский 2007: 22-30].

ЛЕКЦИЯ 16. ОСНОВНЫЕ ЕДИНИЦЫ МОТИВАЦИОННО-ПРАГМАТИЧЕСКОЙ СФЕРЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

ПЛАН

1. Прецедентные феномены

2. Речеповеденческие стереотипы

3. Концептуальный анализ личных местоимений в речевом этикете (Б.А. Успенский)

Прецедентные феномены. Понятие «прецедентные феномены» восходит к понятию «прецедентные тексты», введенному Ю.Н. Карауловым: «Назовем прецедентными –– тексты, значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, имеющие сверхличностный характер, т.е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников; и, наконец, такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной личности» [Караулов 1987: 216]. Однако современная теория «прецедентности» ставит вопрос о прецедентных явлениях, которые имеют не обязательно вербальную природу (В.Г. Костомаров, Ю.А. Сорокин, В.В. Красных, Д.Б. Гудков и т.д.).

В.В. Красных предпочитает говорить именно о «прецедентных феноменах» как о феноменах сознания, культуры и поведения. Апелляция в своем опыте к чему-то знакомому и обладающему приоритетной ценностной значимостью для члена социум или этноса есть проявление древних речеповеденческих моделей семиотического поведения, когда человек ориентировался на жесткую систему предписаний и запретах, сформулированных в «авторитетном слове».

В.В. Красных выделяет следующие признаки прецедентных феноменов [Красных 2002: 44-48]. К числу прецедентных относятся феномены:

1) хорошо известные всем представителям националъно-лингво-культурного сообщества («имеющие сверхлично­стный характер»): прецедентный феномен «хорошо известен всем пред­ставителям...» постольку, поскольку последние знают (как минимум) о его существовании и имеют некий, общий, обязательный для всех носителей данного ментально-лингвального комплекса, национально-детер­минированный, минимизированный инвариант его вос­приятия;

2) актуальные в когнитивном (познавательном и эмоцио­нальном) плане: за прецедентным феноменом всегда стоит некое пред­ставление о нем, общее и обязательное для всех носи­телей того или иного национально-культурного мен­талитета, или инвариант его восприятия, который и делает все апелляции к прецедентному феномену «про­зрачными», понятными, коннотативно окрашенными;

3) обращение (апелляция) к которым постоянно возобнов­ляется в речи представителей того или иного национально-лингво-культурного сообщества.

Они могут быть как вербальными, так и невербальными. К первым относятся разнооб­разные вербальные единицы, тексты как продукты рече-мыслительной деятельности, ко вторым — произведения живописи, скульптуры, архитектуры, музыкальные про­изведения и т.д.

Можно выделить следующие их типы:

Прецедентная ситуация— некая «эталонная», «идеальная» ситуация, связанная с набором определенных коннотаций, дифференциальные признаки которой вхо­дят в когнитивную базу; означающим ПС могут быть пре­цедентное высказывание или прецедентное имя (например, Ходынка, Смутное время) или не прецедентный феномен (например, яблоко, соблазнение, познание, изгнание — как атрибуты одной ситуации);

Прецедентный текст — законченный и само­достаточный продукт речемыслительной деятельности; (поли)предикативная единица; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; он хо­рошо знаком любому среднему члену национально-лингво-культурного сообщества; обращение к нему может мно­гократно возобновляться в процессе коммуникации через связанные с этим текстом прецедентные высказывания или прецедентные имена (произзведения художественной литературы (напр., «Евгений Онегин», «Война и мир»), тексты песен, рекламы, анекдотов, политические публицистические тек­сты и т.д.);

Прецедентное имя — индивидуальное имя, свя­занное или с широко известным текстом, как правило, от­носящимся к прецедентным (например, Печорин, Теркин),или с прецедентной ситуацией (например, Иван Сусанин);это своего рода сложный знак, при употреблении которо­го в коммуникации осуществляется апелляция не к соб­ственно денотату (референту), а к набору дифференциаль­ных признаков данного прецедентного имени; может состоять из одного (напр., Ломоносов) или более элементов (например, Кули­ково поле, «Летучий голландец»), обозначая при этом одно понятие;

Прецедентное высказывание — репродуцируе­мый продукт речемыслительной деятельности; закончен­ная и самодостаточная единица, которая может быть или не быть предикативной; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу: последний все­гда «шире» простой суммы значений; в когнитивную базу входит само ПВ как таковое; оно неоднократно воспроиз­водится в речи носителей русского языка. К числу прецедентных высказываний принадлежат цитаты из текстов различного характера (на­пример, Не спится, няня!, Кто виноват? и Что делать?, Ждем-с),а также пословицы (например, Тише едешь — дальше будешь).

По степени обобщенности когнитивного пространства, охватываемого прецедентными феноменами, В.В. Красных выделяет: (1) социумно-прецедентные феномены; (2) национально-прецедентные феномены; (3) универсально-прецедентные феномены [Красных 2002: 50-51]. В поведенческую сферу языкового менталитета так или иначе входят все три указанных вида, но особую роль в нем играют именно национально-прецедентные феномены, известные любому среднему представителю того или иного национально-лингво-культурного сообщества и входящие в на­циональную когнитивную базу.

Речеповеденческие стереотипы.Речеповеденческий стереотип в общем виде представляет собой не­кую «при­выч­ку», не­кий об­щий прин­цип пред­поч­ти­тель­но­го отношения к чему-либо или выбора какой либо линии поведения. Это комплексная единица, включающая в себя элементы вербального, концептуального, ценностного и акционального (деятельностного) характера. С точки зрения языковой репрезентации стереотипа он представляет собой ре­че­вое вы­ра­же­ние ус­той­чи­во­го ти­пи­зи­ро­ван­но­го пред­став­ле­ния, по при­ро­де сво­ей не­осоз­нан­но­го, ко­то­рое од­но­знач­но при­пи­сы­ва­ет спо­соб при­выч­но­го (узу­аль­но­го) от­но­ше­ния к ка­ко­му-ли­бо яв­ле­нию ок­ру­жаю­щей дей­ст­ви­тель­но­сти или его оцен­ки под влия­ни­ем кол­лек­тив­но­го опы­та но­си­те­лей язы­ка.

Ср. по­ни­ма­ние сте­рео­ти­па в ра­бо­те Е.Н. Яков­ле­вой: «В про­цес­се на­ко­п­ле­ния опы­та у го­во­ря­ще­го фор­ми­ру­ют­ся обоб­щен­ные эн­цик­ло­пе­ди­че­ские зна­ния о ти­пич­ных, стан­дарт­ных яв­ле­ни­ях (си­туа­ци­ях, «по­ло­же­ни­ях дел»), воз­ни­каю­щих при тех или иных об­стоя­тель­ст­вах. Ка­ж­дую та­кую об­ласть зна­ний о ти­пич­но­сти яв­ле­ния (т.е. о со­от­но­си­мо­сти его с мно­же­ст­вом по­доб­ных) мы бу­дем на­зы­вать сте­рео­ти­пом [Яковлева 1994: 254]. Так, ни­ка­кое сис­тем­но-язы­ко­вое пра­ви­ло не ме­ша­ет го­во­ря­ще­му упот­ре­бить вы­ра­же­ние, по-рус­ски зву­ча­щее, как ми­ни­мум, стран­но: *Я вер­нусь че­рез тридцать дней, то­гда как, на­при­мер, для но­си­те­ля фран­цуз­ско­го язы­ка по­доб­ные вы­ра­же­ния не толь­ко при­ем­ле­мы, но и да­же пред­поч­ти­тель­ны. Од­на­ко в ре­че­вой прак­ти­ке (в узу­се) но­си­те­лей рус­ско­го язы­ка тре­бу­ет­ся вы­брать ориентированные на стереотип ва­ри­ан­ты Я вер­нусь че­рез ме­сяц. Ср. по это­му по­во­ду мысль В.Г. Га­ка: «Во фран­цуз­ской ре­чи при обо­зна­че­нии от­рез­ка вре­ме­ни име­ет­ся тен­ден­ция упот­реб­лять на­име­но­ва­ние бо­лее мел­ких еди­ниц, то­гда как в рус­ской ре­чи ис­поль­зу­ет­ся на­име­но­ва­ние бо­ле круп­ных еди­ниц» [Гак 1966: 11].

Те же стереотипические эффекты проявляются и в сфере национально и культурно обусловленных установок. В этой точки зрения стереотип представляет собой некое «стандартное мнение о социальных группах или об отдельных лицах как представителях этих групп. Стереотип обладает логической формой суждения, в заостренно упрощающей и обобщающей форме, с эмоциональной окраской приписывающего определенному классу лиц определенные свойства или установки, -или, наоборот, отказывающего им в этих свойствах или установках. Выражается в виде предложения типа Итальянцы музыкальны, Южане вспыльчивы, Профессора рассеянны, Женщины –– это эмоции. Подобные высказывания описывают стереотипные пред­ставления, «расхожие истины», свойственные некоторой группе –– носительнице культуры [КСКТ 1997: 177].

С точки зрения поведенческой стереотип представляет собой единицу семиотического поведения, восходящая к эталону или «прототипической ситуации» в коллективном опыте носителей языка; он выступает в роли определенной меры этноцентризма в межэтни­ческом общении, проявляемой как постоянное выделение «своего» в противовес «чужому». Соцальная функция стереотипа –– разграничение «внутригруппового» и «внегруппового»: в силу этого речеповеденческий стереотип приводит к социальной категоризации, к образо­ванию социальных структур, на которые активно ориентируются в обыденной жизни.

Согласно В.В. Красных, в большинстве работ, так или иначе касающихся фе­номена стереотипа, последний рассматривается в конте­ксте социального взаимодействия, как некая «модель» дей­ствия, поведения. Эта модель связана с определенным (на­ционально) детерминированным выбором той или иной тактики и стратегии поведения в некоторой ситуации. А данный выбор обусловливается определенным набором потребностей и мотивов. При таком подходе стереотипы рассматриваются как «знаки, которые являются вербаль­ной фиксацией определенным образом опредмеченных потребностей данной социальной группы, этноса, нацио­нально-культурного ареала», как «фиксированное отра­жение некоторой деятельности, продукты которой вы­ступают в роли предметов, удовлетворяющих определен­ным потребностям». При таком понимании стерео­типа он выступает как «модель», «образец», «канон» [Красных 2002: 177].

Сама В.В. Красных понимает стереотип более широко, включая в это понятие не только модель поведения, но и некий устойчивый образ: «Однако стереотип как представление может вы­ступать в двух ипостасях: как некоторый сценарий ситуа­ции и как собственно представление, т. е. не только как канон, но и как эталон. В первом случае стереотип являет­ся стереотипом поведения. Он аналогичен стереотипу в том понимании, которое я представила раньше. Такой стерео­тип выполняет прескриптивную функцию: он определяет поведение и действия, которые следует осуществлять. Во втором случае стереотип выступает как стереотип-пред­ставление. Такой стереотип выполняет предиктивную функцию: он определяет то, что следует ожидать в той или иной ситуации. Так, например, стереотип-представление очереди … включает в себя крик, злобу, агрессию, грубость, т. е. то, что я могу «ожидать» от оче­реди. Но это вовсе не значит, что, стоя в очереди, я сама должна вести себя так же. Иными словами, здесь явно рас­ходятся стереотип-представление и стереотип поведения» [Красных 2002: 178].

Стереотипы всегда национальны. Чаще всего в их основе лежит некая глубинная идея, точнее –– представление о том, как следует оценивать мир и вести себя в нем, сформированное мифологическими и религиозными моделями в древности, но сохраняющие определенную актуальность и в современности.

Специфика стереотипов состоит в том, что они буквально пронизывают все сферы поведенческой активности человека, регулируя «семиотику его поведения» в самых различных ситуациях. Например, национально и культурно обусловлена сама тематика бесед в межличностном общении. Так, согласно данным В.В. Красных, с французами лучше не говорить о Второй мировой войне и особенно об оккупации, а с испанцами не обсуждать их гражданскую войну. В то же время в Австралии нет запретных тем для разговора, за исключением войны, зарплаты или расовых отличий. В целом вопрос о зарплате также не относится к числу особо приветствуемых и в разговоре с американцами или европейцами.

Существенно разнится в разных культурах и отношение ко вре­мени. Пунктуальностью по-прежнему могут похвастать­ся в основном представители центральной и северной Ев­ропы или Японии. Там даже автобусы ходят минуту в ми­нуту строго по расписанию, в соответствии с которым интервал между автобусами может не превышать 2—3 минут. В целом русские значительно отстают от «пунктуаль­ных» народов в своей точности, но превосходят южных европейцев, латиноамериканцев и, например, индийцев. По степени допустимого, «разрешенного» опоздания мы сближаемся с итальянцами, у которых 15-минутное опо­здание не считается большим грехом, а вот появление на полчаса позже намеченного времени — это уже серьезный повод для недовольства. Испанцы могут опаз­дывать на значительно больший срок или вообще не яв­ляться на встречу, причем это вовсе не считается у них дурным тоном и, как правило, никак не связано с желани­ем оскорбить партнера. У испанцев вообще одно из лю­бимых слов — mañana, что значит «завтра». «Маньяна» (обычно сопровождае­мое пожиманием плечами), может означать «завтра» или «как-нибудь завтра», или «послезавтра», или «после-по­слезавтра», или «на следующей неделе», или «может, в сле­дующем году», или «позже», «как-нибудь», «никогда» или «ни за что». Чтобы как-то называть обычные для латино­американцев опоздания существует даже специальное вы­ражение hora latina («латинский час»), никакого отноше­ния к самому часу как таковому (в смысле 60 минут) не имеющему. А у амери­канцев есть понятие «нью-йоркская минута», поскольку в Нью-Йорке, по свидетельству С. Фол, «все движется бы­стрее, даже время. Поэтому в нью-йоркской минуте не 60 секунд, а гораздо меньше, по сути, всего одна» [Красных 2002: 194-199].

Культурные сценарии. Изучение стереотипов и фреймов в когнитивной лингвистике находит свое выражение в современных исследованиях в теории культурных сценариев (скриптов). По данным «Краткого словаря когнитивных терминов», первоначально теория скриптов, или «предписаний», была нацелена на описание автоматичности, характерной для поведения человека. В более поздней концепции скрипты можно определить как набор ожиданий о том, что в воспринимаемой ситуации должно произойти дальше. Многие ситуации в жизни можно проинтерпретировать так, как будто участники этих ситуаций «играют» свою роль, заранее заготовленную в рамках некоторой пьесы. Официантка следует роли официантки, клиент –– роли клиента. Жизненный опыт означает часто знание того, как поступать и как другие поступят в конкретных стереотипных ситуациях. Вот это-то знание и называется скриптом.

Р. Шенк выдвинул гипотезу о том, что размышление и вообще мышление человека представляет собой применение некоторого скрипта. Мы живем, просто следуя своим скриптам, или предписаниям. Чем больше мы знаем, тем в большем числе ситуаций мы чувствуем себя комфортно, т.е. способны эффективно выполнять свою роль. Однако чем больше скриптов нам известно, тем в большем количестве ситуаций мы можем почувствовать проблему. Знание скриптов не означает беспроблемность. В то же время скрипты –– разновидность структуры памяти, служащие для того, чтобы мы могли действовать, даже не догадываясь, что пользуемся ими. Скрипты служат для хранения знаний об определенных ситуаций, т.е. являются нечто вроде склада наших старых знаний, в терминах которых формируется новый опыт того же типа [КСКТ 1996: 172-174].

Теория скриптов получила оригинальное лингвокультурологическое применение в концепции культурных сценариев А. Вежбицкой: «Вкратце «культурно обусловленные сценарии» — это краткие предложения или небольшие последовательности предложений, посредством которых делается попытка уловить негласные нормы куль­туры какого-то сообщества «с точки зрения их носителя» и одновременно представить эти нормы в терминах общих для всех людей понятий» [Вежбицкая 1997: 393].

В частности, в «культурно обусловленных сценариях» вы­ражаются такие негласные правила, которые говорят нам, как быть личностью среди других личностей, т.е. как ду­мать, как чувствовать, как хотеть (и как действовать соглас­но своему хотению), как добывать или передавать знания и, что важнее всего, как говорить с другими людьми. Правила подобного рода обычно являются для данной культуры специфическими.

А. Вежбицкая использует для их описания разработанный «естественном семантическом метаязык» (язык «семантических примитивов»), благодаря чему они, по ее мнению, становятся сопоставимы и доступны пониманию в контекстах разных культур. Ниже приводятся некоторые из «культурных сценариев» А. Вежбицкой [Вежбицкая 1997: 394-398].

I. Сценарии чувств. Наиболее ярким примером культурно-специфических «сценариев чувств» служат «сценарий китайской сдержан­ности», основанный на представлении о том, что не следует позволять себе чув­ствовать ‘что-то очень плохое’ или же ‘что-то очень хорошее’. Это можно записать в форме следующего сценария:

если кто-то часто чувствует что-то очень плохое,

это плохо для данного лица

если кто-то часто чувствует что-то очень хорошее,

это плохо для данного лица.

Сценарии подобного рода совпадают с имеющимися дан­ными о том, что «в действительности китайцы говорят о переживаемых ими эмоциях с меньшим пылом и короче, чем представители многих других культурных групп».

Хорошим примером англо-американского «сценария чувств» может послужить сценарий «чувствовать что-то хо­рошее»:

Хорошо чувствовать что-то хорошее все время.

Сценарий подобного рода чужд культуре японцев, где ожидается, что человеку часто приходится «чувствовать что-то плохое» и что следует высказать это ради социальной гармонии и хороших соци­альных отношений. В Японии (и отчасти в англо-американской культуре) принято скрывать свои чувства:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: