Практическое занятие. ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ КОГНИТИВИЗМ 13 глава

В русском языке эта сфера ценностей не нашла специального лекси­ческого выражения, а вот в японском, по свидетельству А. Вежбицкой, это понятие является существенной частью самого образа мышления. Ясно, что слово miai отражает не только наличие определенного об­щественного ритуала, но также и определенный способ мыслить о важных жизненных событиях» [Вежбицкая 2001: 19].

Очень важно, что то, что относится к материальной культуре, к общественным ритуалам и установлениям, относится также и к ценностям, идеалам и установкам людей и к тому, как они думаю о мире и о своей жизни.

Одной из определяющих черт языкового менталитета в области сферы поведения является само наличие определенной номинативной единицы (слова или выражения), связывающий целый комплекс национально-специфичных мотивационно-прагматических («жизненных») установок и поведенческих норм.

Показательными в этом плане являются слова, являющиеся общим обозначением какого-либо вида поведения. Так, Анна А. Зализняк анализирует значение базового для русского речевого поведения слова общаться. Как выяснилось, это слово весь­ма специфично и плохо поддается переводу. Можно указать по крайней мере две особенности, отличающие слова общение и об­щаться от их переводных эквивалентов (напр., англ. communica­tion, to communicate, contact, to contact) и русских квазисинонимов контакт, коммуникация, контактировать. Первая состоит в том, что глагол общаться (а вслед за ним и существительное общение) несет в себе идею очень неформального взаимодействия, «челове­ческого тепла»; вторая состоит в том, что общаться в современ­ном языке имеет референцию к конкретному процессу.

Общаться по-русски значит приблизительно ‘разговаривать с кем-то в течение некоторого времени ради поддержания душевного контакта’. При этом разговор, составляющий содержание обще­ния, не обязательно должен быть «о главном» — речь может идти в том числе и о пустяках; так как главное в общении — именно под­держание контакта, ощущения общности. Слово общаться содержит, кроме того, идею некоторой бес­цельности этого занятия и получаемых от него удовольствия или радости (ср. устойчивое сочетание радость общения, а также ха­рактерные фразы типа С ним общаться — никакого удовольствия; Ты получишь большое удовольствие от общения с ними и т.п.). Заметим, что обсуждаемое значение у слова общаться появилось относительно недавно. Совре­менный язык свободно допускает употребление этого глагола в актуально-длительном значении, ср.: Что делает Маша? — Она в соседней комнате общается по телефону с Петей; сейчас она дообщается и придет [Зализняк, Левонтина, Шме­лев 2005: 36].

Не менее характерны и слова, обозначающие отдельные виды речеповеденческих актов, специфичных для данной культуры. Например, нетрудно вообразить, что поня­тие о том, что нехорошо напоминать другому человеку о том хорошем, что ты ему сделал, может присутствовать во многих культурах. Но только для русского языкового менталитета этот поведенческий стереотип оказался настолько важным, что в русском языке возникла специальная лексическая единица для выде­ления, акцентирования именно данного блока смыслов из всего семантиче­ского пространства, охватывающего область этических представлений, –– попрекать / попрек.

В книге Анны А. Зализняк, И.Б. Левонтиной и А.Д. Шмелева спра­ведливо указывается, что наличие подобной единицы в языке вовсе не должно истолковываться как свидетельство особенной склонности рус­ских к попрекам: «Как раз наоборот, оно свидетельствует о том, что, с точки зрения отраженных в русском языке этических пред­ставлений, че­ловек должен великодушно избегать высказываний, ко­торые могут выгля­деть как попреки, и, сделав кому-то добро, не на­поминать ему об этом. О том же говорят и многочисленные послови­цы: Лучше не дари, да после не кори; Своим хлебом-солью попрекать грешно и т. д. Именно поэтому рус­ский человек болезненно реагиру­ет, когда ему кажется, что его попрекают, и русский язык даже рас­полагает специальными средствами для обозначе­ния этой этически неприемлемой ситуации» [Зализняк, Левонтина, Шме­лев 2005: 36].

Специфическая для русских модель действий отражена в наличие концептуальной связки, представленной словами лень и неохота. И.Б. Левонтина в этой связи пишет о характерной для русского языкового менталитета «аксиологической неопределенности» лени на фоне неприятия немотивированной бурной деятельности: «Аксиологическая неопределенность лени очень ясно проявля­ется в русской культурной традиции. Из пословиц видно, что лень оценивается отрицательно в основном потому, что ленивый чело­век некооперативен: отлынивая от работы, он перекладывает ее на других. Лень же как таковая не вызывает особого раздражения, воспринимаясь как понятная и простительная слабость, а иной раз и как повод для легкой зависти (Ленивому всегда праздник).

Это представление хорошо согласуется с тем, что немотиви­рованная чрезмерная активность выглядит в глазах русского че­ловека неестественно и подозрительно. Пословица Охота пуще неволи выражает отчужденное недоумение в адрес человека, раз­вивающего бурную деятельность. И как тебе не лень! — весьма типичная реакция на чужие свершения. Очень характерно также русское выражение не поленился (сделать что-либо). Мы говорим не постеснялся или не постыдился, когда вообще-то это делать стыдно, не побоялся — когда совершен смелый поступок. И мы го­ворим не поленился, считая естественным не совершать действий и удивляясь их совершению» [Зализняк, Левонтина, Шме­лев 2005: 343].

Также слово может отражать специфику социальных ролей в поведении, статусные отношения между говорящими. Так, надерзить, в отличие от нахамить, имеет только один вектор –– от младшего к старшему (сын может отцу надерзить, а отец сыну –– нет), а наорать –– наоборот: учительница может наорать на ученика, а ученик –– нет. Очевидно, что именно эта сфера имеет значительный потенциал для национально-специфичного выражения сферы мотивации говорящего –– оценок, позиций, мнений и пр.

Особую роль в языковом выражении национально-специфичных жизненных установок и норм поведения играет особая группа так называемых «дискурсных слов» («мелкие слова», по выражению Л.В. Щербы) –– разного рода модальных слов и частиц, оформляющих отношение говорящего к содержанию высказывания. Суть дела в том, что эти слова выражают поведенческие установки говорящего («жизненные установки», в терминологии А.Д. Шмелева). Частое спонтанное употребление такого слова приводит к тому, что человек как бы сживается с этой уста­новкой. Ср., например, частотное употребление в нашей разговорной речи слов, которые дезавуируют реальную модальность сообщаемого говорящим и демонстрируют его уклонение от «ответственности за событие» –– типа, вроде, как бы.

Важность этих слов в плане национально-культурной обусловленности поведения подчеркивается в книге Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева: «Мелкие слова» такого рода обычно оказываются трудно перево­димыми на другие языки. Это не означает, что никакой носитель иного языка никогда не может руководствоваться выраженными в этих сло­вах внутренними установками. Но отсутствие простого и идиоматично­го средства выражения установки, безусловно, бывает связано с тем, что она не входит в число культурно значимых стереотипов. Так, ко­нечно, носитель, скажем, английского языка может «действовать на авось», но важно, что язык в целом «не счел нужным» иметь для обо­значения этой установки специального модального слова» [Булыгина, Шмелев 1997: 494].

Именно словам типа авось и посвящает свое исследование А.Д.Шмелев. Знаменитое «русское авось» обычно переводится на западно­европейские языки при помощи слов со значением ‘может быть, воз­можно’. Однако авось значит вовсе не то же, что просто «возможно» или «может быть». Если слова может быть, возможно и подобные мо­гут выражать гипотезы относительно прошлого, настоящего или буду­щего, то авось всегда проспективно, устремлено в будущее и выражает надежду на благоприятный для говорящего исход дела. Впрочем, чаще всего авось используется как сво­его рода оправдание беспечности, когда речь идет о надежде не столько на то, что случится некоторое благоприятное событие, сколько на то, что удастся избежать какого-то крайне нежелательного последствия. О человеке, который покупает лотерейный билет, не скажут, что он дей­ствует на авось. Так, скорее, можно сказать о человеке, который строит атомную электростанцию без надлежащих мер защиты или экономит деньги, не покупая медицинской страховки, и надеется, что ничего плохого не случится [Зализняк, Левонтина, Шме­лев 2005: 32].

Важная идея, также отраженная в авось, — это представление о непредсказуемости будущего: «всего все равно не предусмотришь, по­этому бесполезно пытаться застраховаться от возможных неприятно­стей». По-другому эта же идея непредсказуемости преломляется в другом русском выражении — а вдруг.

Высказывание Авось Р пред­полагает, что Р — нечто желательное для говорящего; А вдруг Р мо­жет быть употреблено и при желательном, и при нежелательном Р. В некоторых контекстах авось и а вдруг... выражают почти противопо­ложные идеи: авось — знак беспечности, а вдруг... указывает на же­лание перестраховаться (Мало ли что? А вдруг...). Дело в том, что и авось, и а вдруг исходят из непредсказуемости будущего, из невозможности все пре­дусмотреть, однако выводы из этого делаются почти противополож­ные. Общая идея авось — ‘может произойти все что угодно, поэтому предусмотреть все возможные неприятности и застраховаться от них все равно невозможно; надо просто надеяться на благоприятный ис­ход’. Общая идея а вдруг... — ‘может произойти все что угодно, по­этому надо пытаться предусмотреть все возможные неприятности и каким-то образом застраховаться от них’ [Зализняк, Левонтина, Шме­лев 2005: 445-448].

Русское на всякий случай выражает такое мироощуще­ние: ‘произойти может все что угодно; всего все равно не преду­смотришь; могут пригодиться любые ресурсы, которыми челове­ку посчастливилось располагать’. При этом важно, что выражение на всякий случай предполагает контролируемую деятельность и, выражаясь языком традиционно­го синтаксиса, выполняет в предложении функции обстоятельства цели, т. е. отвечает на вопрос «зачем (предпринимается данное дей­ствие)?», — так что возможность сочетания с ним может служить тестом на контролируемость. В то же время «цель», на которую указывает выражение на всякий случай, не может считаться доста­точно серьезным причинно-целевым основанием действия. В этом отношении оно сближается с такими выражениями, как просто так. Не слу­чайно выражения просто так и на всякий случай часто исполь­зуются вместе — говорится, что нечто делается (просто) так, на всякий случай. Но если просто так указывает лишь на то, что действие производится в отсутствие подлинной, заслуживающей упоминания цели, то на всякий случай содержит еще один компо­нент: субъект надеется, что результаты его действий могут ока­заться полезными в случае возникновения неких непредвиденных обстоятельств.

Именно в возможности иррационализации кроется лингвоспецифичность русского на всякий случай, заметная при его сопостав­лении с иноязычными аналогами, например, с английским just in case. Итак, если западные аналоги русского на всякий случай в целом основаны на идее, что всего нельзя предвидеть, но можно преду­смотреть основные (наиболее вероятные или особо значимые) воз­можные варианты развития событий, то русское выражение часто предполагает, что всего все равно не предусмотришь, и указывает на желание субъекта застраховаться от возможных непредвиден­ных событий, даже не имея возможности их предусмотреть.

Та же установка на невозможность все предусмотреть содер­жится в выражениях в случае чего и если что. В отличие от выраже­ния на всякий случай, они указывают не на цель контролируемого действия, а на условия, при которых вступит в силу данная ин­струкция (Вслучае чего звони мне; В случае чего они придут нам на выручку; Если что, сообщите мне и т. п.). Однако сами условия при этом не эксплицируются.

Вообще говоря, инструкции, как вести себя в случае возник­новения непредвиденных обстоятельств (без конкретизации этих обстоятельств), вовсе не являются чем-то иррациональным. На­против того, чрезвычайно предусмотрительно заранее проинструк­тировать человека, что ему следует делать и куда обращаться в случае срочной необходимости. Ничего подобного нет в русских выражениях в случае чего и если что. Они могут использоваться и в качестве эв­фемистического намека на известное адресату речи обстоятельство (Если что — мы друг с другом не знакомы), и в качестве туманного обозначения любой ситуации, в которой может оказаться полезным следование данной инструкции (Если что — звони мне). Случается, что их точный смысл так и остается непонятным собеседнику.

Итак, мы видим, что противоположность установок, выражен­ных в слове авось, с одной стороны, и в выражениях на всякий случай, в случае чего и если что — с другой, относительна, и в некотором отношении они представляют собою как бы разные сто­роны одной медали. Установка на беспечность, выраженная в слове авось, вытекает из того соображения, что, поскольку всего все рав­но не предусмотришь, нет никакого смысла в том, чтобы пытаться как-то защититься от возможных неприятностей — лучше просто надеяться на благоприятный исход событий. Сталкиваясь с необхо­димостью действовать, носитель такой установки часто действует наобум, наугад, надеясь на то, что «авось» из этого само собою выйдет что-нибудь хорошее. Но, желая чув­ствовать себя в большей безопасности, он может на всякий случай предпринимать меры предосторожности, которые никак не дик­туются трезвым расчетом и ориентированы на то, что произойти может все что угодно (тем самым он фактически надеется на то, что авось эти меры окажутся полезными, т. е. опять-таки недалеко уходит от того, чтобы рассчитывать на «авось»), а говоря о линии поведения в будущем, вынужден считаться с самыми невероятны­ми и при этом четко не определенными возможными ситуациями, которые могут в случае чего возникнуть [Зализняк, Левонтина, Шме­лев 2005: 439-444].

Помимо анализа отдельных языковых проявлений поведенческой сферы можно, видимо, говорить и о национальной специфике поведенческой стратегии в целом. Разные культуры по-разному относятся к тому, что считать ключевым в общении с другими людьми. Об этом рассуждает В.В. Красных в книге «Этнопсихолингвистика и линговкультурология» (2002). Так, этнопсихологи различают высококонтекстные и низко­контекстные культуры. Име­ется в виду следующее: на что обращается большее вни­мание — на содержание сообщения, т. е. что говорится, или на «контекст» общения, т. е. как говорится, с кем и в какой ситуации происходит общение. По этому признаку (в том числе) противопоставляют­ся, например, культуры «индивидуалистические западные» и «коллективистские», к числу которых относятся многие восточные культуры. Например, по свидетельству Г. Триандис, в американской культуре высоко ценится содержа­ние общения, в дискуссии американцы стремятся сразу точно и четко высказать основную идею и главный аргу­мент, чтобы спровоцировать интерес к остальной инфор­мации. И вместе с тем, американцы в обычной повседнев­ной речи часто обмениваются «ритуальными» вопросами, не предполагающими ответов в истинном смысле этого слова (типа, «Как дела?»).

Для ситуативно обусловленных и контекстно ориентированных культур характерна зна­чительная неконкретность и неопределенность дискурса, желание избегать категоричности в речи. Так, японцы ста­раются избегать прямых вопросов и прямых ответов и вся­чески уходят в своей речи от использования прямого отрицания «нет». Кроме того, для коллективистских культур характерна и большая диф­ференциация эмоциональных категорий, проявляющаяся в богатстве языковых средств, служащих для выраже­ния эмоций. Те же японцы имеют множество названий различных типов улыбок, надменная неопределенная улыбка, профес­сиональная улыбка, социальная улыбка, изображаемая для соблюдения благопристойности, довольная улыбка чело­века в возрасте и другие. Кроме того, в японской культу­ре различаются и разные виды смеха (некоторым из кото­рых современные японцы обучаются на специальных кур­сах) и слова, их обозначающие. Помимо этого, до сих пор в японском языке сохраняется до десятка форм личного местоимения 2-го лица единственного числа, которые используются при общении с детьми, учениками, слугами [Красных 2002: 225-226].

Итак, все указанные виды национально-обусловленного поведения, выраженные в словесных формах, как уже говорилось раньше, представляют собой определенным образом организованный «код» поведения. Таким образом, вполне обоснованным выглядит вопрос о строевых элементах, о единицах этого кода.

ЛЕКЦИЯ 15. ОСНОВНЫЕ ЕДИНИЦЫ МОТИВАЦИОННО-ПРАГМАТИЧЕСКОЙ СФЕРЫ

ПЛАН

1. Речевые действия

2. Реконструкция национально-кульутрной обусловленности поведения по данным языка

3. Концептуальный анализ личных местоимений в речевом этикете (Б.А. Успенский)

Специфика разнообразных единиц мотивационно-прагматической сферы в языковом менталитете заключается в том, что все они выступают как сложные речеповеденческие структуры. При этом у одних из них на первый план выходит речевая составляющая (речевые действия, формулы речевого этикета), у других –– концептуальная или эмоциональная (стереотипы и культурные сценарии). Полный «инвентарь» этих единиц на настоящий момент являет собой открытый список. Мы же остановимся лишь на некоторых из них, которые полагаем наиболее важными.

Речевые действия. Даже при беглом взгляде на особенности поведения человека в социуме можно с удивлением обнаружить, насколько огромным оказывается в нашей поведенческой сфере количество действий, которые являются чисто речевыми. Они не просто выражаются с помощью речи, но сама их суть заключается в произнесении слов. Попробуйте, например, осуществить действие извинения или знакомства при помощи жестов или вообще невербально. Вот далеко не полный список такого рода действия, которые целиком и полностью являются речевыми, т.е. не осуществятся без произнесения определенных слов: объясняться в любви, увольняться с работы, объявлять войну, завещать имущество, гарантировать поставку, клясться в вечной преданности, вступать в брак, поздравлять с днем рождения, молиться в церкви, вести дискуссию, приговаривать к заключению, учить детей и т.п.

Существует теория, согласно которой любое высказывание есть совершение какого-либо действия, т.е. в нашей терминологии –– акт поведенческий. Основы этой теории, которая так и называется –– «теория речевых актов» (speech act theory) –– заложены английским философом Джоном Остином (1911––1960) и американским философом Джоном Роджерсом Серлем (р. 1932).

Дж. Остин в книге «How to do things with words» (в русском переводе –– «Слово как действие») показал, что речевое высказывание всегда представляет собой совершение определенного действия при помощи слов, потому что представляет собой некое намерение говорящего добиться от слушающего определенной ответной реакции [Остин 1986].

Как пишет в своей работе «Что такое речевой акт?» Дж.Р. Серль, вопреки рас­пространенному мнению основной единицей языкового общения является не символ, не слово, не предложение и даже не кон­кретный экземпляр символа, слова или предложения, а произ­водство этого конкретного экземпляра в ходе совершения рече­вого акта: «Совершение иллокутивного акта относится к тем формам по­ведения, которые регулируются правилами. Я постараюсь пока­зать, что такие дейст­вия, как задавание вопросов или высказы­вание утверждений, регулируются правилами точно так же, как подчиняются правилам, например, базовый удар и бейсболе или ход конем в шахматах» [Серль 1986].

Теория речевых актов началась с обнаружения Дж. Остином особых глаголов, которые он назвал перформативными. Именно они и представляют собой речевые действия, которые лежат в основе всех наших речеповеденческих актов. В. Руднев описывает суть открытия Дж. Остина следующим образом. Прежде всего Дж. Остин заметил, что в языке существуют глаголы, которые, если поставить их в позицию 1-го лица ед. числа, аннули­руют значение истинности всего предложения (то есть предложение перестает быть истинным или ложным), а вместо этого сами совер­шают действие. Так, председатель говорит:

1) Объявляю заседание открытым;

–– или священник говорит жениху и невесте:

2) Объявляю вас мужем и женой;

–– или я встречаю на улице пожилого профессора и говорю:

3) Приветствую вас, господин профессор;

–– или провинившийся школьник говорит учителю:

4) Обещаю, что это никогда не повторится.

Во всех этих предложениях нет описания реальности, но есть са­ма реальность, сама жизнь. Объявляя заседание открытым, предсе­датель самими этими словами объявляет заседание открытым. Такие глаголы Дж. Остин и назвал перформативными (от англ. perfor­mance — ‘действие, поступок, исполнение’). Предложения с такими глаголами были названы перформативными, актами, чтобы отличить их от обычных предложений, описываю­щих реальность типа: Мальчик пошел в школу.

Классическая форма перформативного предложения имеет подлежащее, выраженное личным местоимением первого лица единственного числа, и согласованное с ним сказуемое в форме изъявительного наклонения настоящего времени активного залога. Например, (Я) обещаю вам исправиться.

Однако еще Дж. Остин указывал, что перформативное употребление не является исключительной привилегией модели предложения с глаголом-сказуемым в названной форме. Для русского языка к вышеуказанной форме можно добавить следующие, отличающиеся от нее по линии любой из входящих в ее описание грамматических категорий: (1) лицо может быть не только первым, но и третьим, например, в тексте официального послания глагол в третьем лице благодарят употреблен перформативно: Чрезвычайный и Полномочный Посол Российской Федерации и М.П.Иванова благодарят за приглашение…; (2) число может быть множественным; (3) время может быть будущим Напомню вам, что завтра заканчивается срок подписки; (4) залог может быть пассивным Вы назначаетесь моим заместителем; (5) наклонение может быть сослагательным Я посоветовал бы вам остаться. Кроме того, для перформативного употребления глагола не обязательно даже, чтобы он был синтаксической вершиной (сказуемым) предложения, ср.: Хотелось бы поблагодарить выступавших за теплые слова. Спешу поздравить вас с рождением сына и т.п.

В целом оказалось, что перформативных глаголов в языке довольно мно­го: клянусь, верю, умоляю, сомневаюсь, подчеркиваю, настаиваю, полагаю, расцениваю, назначаю, прощаю, аннулирую, рекомен­дую, намереваюсь, отрицаю, имею в виду и др. –– по некоторым данным, до 300. Именно перформативные высказывания и выступают ядром области речевых действий как речеповеденческих единиц в языковом менталитете.

Речевые действия перформативного типа имеют ярко выраженную национально-культурную специфику. Так, Анна А. Зализняк выявляет своеобразие одного русского глагола подобного типа –– просить. Как известно, например, в английском и во французском языке не различаются идеи, выражаемые русскими глаголами спросить и попросить. Этот факт обращает на себя внимание, потому что для русского языка отношения между гла­голами спросить и попросить весьма далеки от синонимических; разница между ними сохраняется в том числе в контексте, где оба глагола возможны, ср. спросить совета и попросить совета.

Дей­ствительно, их значения имеют довольно существенную общую часть: ‘Я хочу, чтобы ты для меня [нечто сделал]’ — соответствен­но, ‘сообщил нужную мне информацию’ или ‘совершил нужное мне действие’. Однако с точки зрения русского языка различие здесь более существенно, чем сходство. Почему? Так, глагол просить отличается от английского to ask в том отношении, что просящий неизбежно оказывается «в положении просителя», т. е. в положении несколько униженном, просьба — это обращение «сни­зу вверх». Тем самым просьба — это всегда просьба об одолжении. Чтобы не оказаться в этом положении, многие люди сознательно избегают ситуации просьбы, добиваясь от других людей соверше­ния нужных им действий иными средствами.

Помимо чисто зна­ковой функции перформатива, т. е. осуществления определенного типа речевого акта, произнесение слова прошу ставит говоряще­го в «низшее» положение по отношению к адресату (независимо от реальной иерархии их статусов: акт просьбы возможен по от­ношению как к «высшему», так и к «низшему»). В этом русский глагол просить сближается с английским глаголом to beg, о кото­ром А. Вежбицкая пишет, в частности, что «begging предполагает униженную, жалкую позицию: просящий дает понять, что он трактует своего адресата как человека, имеющего над ним власть». Однако этическая окраска русской просьбы существенно иная. В просьбе имеется компонент вроде следующе­го ‘Я предполагаю, что ты это сделаешь, потому что я предполагаю, что ты хочешь, чтобы мне было хорошо’. Одновременно просьба включает обещание благодарности: фраза Я тебя прошу означа­ет, в частности, ‘я буду чувствовать, что я тебе обязан’. Русская просьба тем самым означает вовлечение адресата в определенный тип отношений, где у каждого из участников предполагает­ся наличие некоторых «добрых чувств» по отношению к другому. Обращение к человеку с просьбой означает тем самым вторже­ние в чужую личную сферу — не только в том смысле, что от человека ожидаются какие-то действия, а прежде всего в том, что от ему навязываются определенные чувства. И что наиболее характерно — просьба входит в число обычных, ежедневно про­изводимых действий, является элементом быта, а глагол просить (Надо попросить брата, соседа, дядю Васю и т. п. это сделать) — характерным признаком русского дискурса.

Как представляется, этот факт хорошо вписывается в общую картину поведенческих стереотипов, отраженных в русском языке, а именно: неуважение к идее приватности; глубоко укорененная идея, что человек часто не делает того, что обязан, и делает то, чего не обязан делать (то, что можно, оказывается реально нельзя, а то, что как бы нельзя, на самом деле можно и т. д.); ощущение неподвластности человеку окружающих его обстоятельств и го­товность попросить о помощи, но одновременно — и готовность выполнить просьбу, обыденность обоих этих действий. Ничего это­го нет в глаголе спрашивать, лишенном каких-либо специальных этических пресуппозиций или импликаций.

Формулы речевого этикета. Речевой этикет выступает как отражение в современной поведенческой сфере древних типов ритуального поведения: сегодня эта сфера обладает повышенной социальной и культурной значимостью, потому что от ее правильной актуализации зависит очень многое в социальной и культурной «температуре» общества и в социальной и культурной идентичности личности. Тщательно разработанные ритуалы об­ращений, просьб, отказов, извинений имеют целью достижение толерантности в отношениях между людьми и предотвращение возможных конфликтных ситуаций. Поэтому важ­ность «хороших манер» заключается в том, что они способствуют объедине­нию участников общения, достижению взаимопонимания и согласия.

Область речевого этикета из всех речеповеденческих единиц обладает, пожалуй, максимальной степенью семиотичности и, как следствие, национально-культурной обусловленности. Уже сами приветствия в разных культурах могут многое сказать об особенностях языкового менталитета носителей этих языков. Так, русское Здравствуйте отражает древнюю поведенческую установку этноса, состоящую в признании здоровья как приоритетной ценности для людей. Английское How do you do воплощает определенную утилитарно-прагматическую ориентацию англосаксонской культуры, в соответствии с которой главное для человека –– его дело. В свою очередь любопытный материал из области китайского речевого этикета приводит О.А. Корнилов: «Известная шут­ка о том, что китайцы едят все, что ходит, ползает, плавает или летает, отражает не только объективную реальность, но и напоминает о том, что в национальной иерархии ценностей еда занимает чуть ли не самое важное место, что нашло отражение даже в формах речевого этикета: приветствие Nǐ сhī fānla měi yǒu? («Вы (сегодня) уже ели?») демон­стрирует крайне внимательное, уважительное отношение к собеседни­ку и может использоваться даже при приветствии незнакомого челове­ка. Студенты, узнав о том, что преподаватель пропустил специально отведенное для обеда время из-за того, что не все успели сдать экзамен, начинают искренне сомневаться в его душевном здоровье, а на шутли­вый риторический вопрос: «Вы живете, чтобы есть, или едите, чтобы жить?» — могут вполне серьезно ответить: «Я живу, чтобы есть».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: