Практическое занятие. ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ КОГНИТИВИЗМ 12 глава

Исходя из повышенной эстетической значимости указанного параметра, связанного с эффективностью культурной апперцепции, многие переводчики считают именно этот, «культурный», ценностный коннотативный компонент главным. Примером такого подхода я считаю опыт перевода на английский язык стихотворения М.Ю. Лермонтова «Тучи» (выполненного А. Пайман). Переводчик в целом адекватно передает образный строй стихотворения, сохраняет оригинальную строфику, ритмику и метрику. Но, памятуя о снижающей роли рифмы, переводчик отказывается от нее, но не в пользу «белого стиха». Чтобы англоязычный читатель все же смог бы получить адекватное представление о данном тексте, в котором рифма играет немаловажную текстообразующую функцию, переводчик использует «квазирифмы», т.е. только примерные созвучия рифмующихся в оригинале слов: necklaces / recklessly, eternally / journeying, insignificant / indifferent, vanishing / banishment.

ЭВОЛЮЦИЯ ЯЗЫКА ЦЕННОСТЕЙ. Об этом свидетельствует парадгиматика. Серьезные, положительно отмеченные слова и выражения получают в светском литературном языке пейоративную (отрицательную), ироничную, шутливую окраску: подвизаться (в словаре Ожегова-Шведовой дано с пометами устар. и ирон.), злачное место, благоверный шутл. ‘супруг’, елейный голосок ‘приторный, ханжеский’, шутл. избиение младенцев ‘о чрезвычайных строгостях по отношению к кому-н.’ (Ожегов-Шведова).

Примеры синтагматики. Раньше наблюдалась очевидная асимметрия употребления слов вдова –– вдовец, связанная, по-видимому,с уже отмечавшейся ранее гендерной асимметрией. Так, раньше можно было сказать вдова Ивана Петровича, но нельзя *вдовец Анны Петровны ... пример того же рода (принадлежащий Т. В. Булыгиной) ― предикатное имя вдовец, не имеющее (в отличие от симметричного ему вдова) объектной валентности, ср. невозможное *вдовец Марии ― при правильном вдова Ивана, королевская вдова и т. п.

Отметим, кстати, что в речи носителей английского языка параллелизм для этих слов сохранен). Сегодня же мы легко встречаем контексты типа вдовец Людмилы Гурченко, вдовец Любови Полищук и пр., что отражает изменение статуса женщины в общественном сознании.

Кроме того, видимо, языковые единицы относятся к разным классификационным группам ценностей не абсолютно: они могут подниматься или опускаться на ступень в иерархии в разные периоды развития языка. Скажем, примерно до середины XIX в., например, едва ли было можно сказать *эгоист в хорошем смысле слова (до эпохи «теории разумного эгоизма» Чернышевского), т.к. эгоист входил в группу анти-ценностей; сегодня он «поднялся» на одну ступень –– на уровень псевдо-ценности, т.к. эгоист в современном узусе легко проходит тест на сочетаемость с оценочным метаязыковым комментарием. В недавнем советском прошлом нельзя было, например, *коммунизм в хорошем смысле слова, т.к. он входил в группу собственно ценностей, а сегодня «спустился» на ступень псевдо-ценность.

ЛЕКЦИЯ 13. КОНЦЕПТУАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ПОВЕДЕНИЯ: ЖИЗНЕННЫЕ УСТАНОВКИ И ПОВЕДЕНЧЕСКИЕ СТЕРЕОТИПЫ В КОНЦЕПТОСФЕРЕ

ПЛАН

1. Понятие мотивационно-прагматической сферы

2. Семиотическое поведение и его виды

3. «Язык» и «текст» поведения

Познание и оценивание мира в слове, будучи как бы «двумя сторонами одной медали», определяют особенности практической деятельности человека в мире, систему его жизненных установок, поведенческих норм и стереотипов, т.е. мотивационно-прагматический уровень языкового менталитета. С другой стороны верно и обратное: именно система целей, мотивов, потребностей и реакций в поведенческой сфере обусловливают избирательную направленность, определенный ракурс познавательной и оценивающей деятельности.

В любом случае поведенческая, мотивационно-прагматическая сфера концептосферы выступает как своеобразное ее «ядро», как средоточие всей совокупной духовной деятельности человека в мире. И именно анализ языка и особенностей его употребления в узусе дает нам объективный и достоверный материал в этой области.

Как сказал Э. Сепир: «В простых языковых фактах нам явлен блестящий пример важной системы поведенческих стереотипов, каждому из которых присущи чрезвычайно сложные и по большей части лишь смутно определимые функции и которые сохраняются и передаются при минимальном участии сознания».

Мы привыкли жить с ощущением определенной свободы нашей повседневной практической деятельности и не замечаем, что наше поведение определяется массой незаметных для нас и не рефлексируемых нами «подсказок» –– всякого рода норм, правил, принципов, порою восходящих к такой дали времен, за которой теряется начало человеческой истории.

Культура как коллективная память и коллективное сознание вырабатывает определенные механизмы, помогающие человеку надежно ориентироваться в этом мире и сохранять все ценное, накопленное этносом за века борьбы с природой и с самим собой. Этот скрытый и никем не написанный кодекс поведения все же каким-то образом кодифицируется –– «записывается» в форме ритуалов, обрядов, стереотипов и тем самым получает все признаки знакового явления. Все это делает человеческий тип поведения на земле поведением семиотическим.

Например, русский мат справедливо воспринимается нами как отсутствие общей культуры и низкий уровень морали человека и общества в целом. Но если вдуматься –– не может же большая часть населения быть бескультурной и аморальной. Скорее, мы имеем дело с таким важным видом семиотического поведения, как анти-поведение [Успенский 1996] –– особой речевой и поведенческой установкой говорящего на переиначивание «верха» и «низа», на осознанную замену тех или иных норм на противоположные.

К явлению этого порядка относится переодевание мужчин в женскую одежду (и наоборот), ритуальное хождение вперед спиной перед воображаемой линией пробега черной кошки, интернетовский «Аффтар жжот» из языка «паддонков» и загаженные телефонные будки и лестничные площадки. Семиотическое анти-поведение имеет разные причины –– сакральные, символические, дидактические, но это всегда культурно-значимое семиотическое поведение. В случае с русским матом оно есть вырожденный и измельчавший род «карнавализации» [Бахтин 1990] –– ритуального осмеяния существующего порядка вещей, в норме долженствующего привести к его обновлению. Речь идет не о социуме, а об общих законах мироздания: в русском языковом менталитете мир действительный по определению устроен несовершенно, и его всевозможное «остранение» и травестирование было нормой поведения многих на земле нашей –– от юродивых и скоморохов до проповедников и святых.

Все многообразные формы семиотического поведения не обязательно имеют языковое выражение, как наши примеры, но они обязательно так или иначе связаны с языком, как и любая семиотическая система. А это, в свою очередь, означает и национально-культурную обусловленность норм и стереотипов поведения в языковом менталитете.

Вот, например, самая простая русская фраза: Я вроде пообедал. Что она, собственно, означает? Попробуйте перевести ее, к примеру, на английский язык. Носитель английского языка сильно удивится тому, как можно не быть уверенным в осуществленности собственного действия, причем в перфектной, т.е. в результативной форме. Оказывается, невзрачная на вид частица вроде выражает очень многое в плане специфики мотивации русского человека. Во-первых, неуверенность в рациональном устройстве мира, где все зыбко и неопределенно, где даже действительные факты не имеют надежных познавательных ориентиров, и в них можно сомневаться. Во-вторых, указание на неконтролируемость действия, даже собственного, даже свершенного –– в общем любого. Субъект, на всякий случай дезавуирующий свое собственное активное действие, –– это очень по-русски. Это осколок древней магии слова, когда нечистую силу надо обмануть, ввести в заблуждение, навести на ложный след…

Все вышеперечисленное можно назвать «жизненные установки» (А.Д. Шмелев), или мотивационно-прагматические установки –– устойчивые и типичные причины, мотивы, цели, интенции и потребности, модели действия, регулирующие поведение человека в социуме. Они и выступают своеобразными единицами, так сказать, «квантами» сферы поведенческих норм и стереотипов в концептосфере. Они выражаются разными лингвистическими, паралингвистическими (мимика, жест и под.) и экстралингвистическими средствами, они трудно формулируются на метаязыке науки, но, тем не менее, никто из нас не путает предложение руки и сердца с угрозой разоблачения, даже если и в том и в другом случае произносится одно и тоже: «Я завтра поговорю с твоими родителями». Следовательно, они реальны, и их можно как-то «подсмотреть», как-то выявить в окружающем нас мире разнообразной человеческой деятельности.

Условно говоря, все многообразные виды человеческого поведения можно свести к двум. Если я хочу спать, я иду и выключаю свет в комнате –– этот вид поведения модно назвать практическим, утилитарным поведением, цель которого достигается соответствующим ему действием. Если я хочу кого-то поприветствовать, я подхожу и жму ему руку –– этот вид поведения мы и назовем семиотическим, знаковым, где одно конкретное действие является символом другого, с первым напрямую не связанного.

При этом –– дело, разумеется не в самом действии, а в оценке его смысла, значимости в ситуации. Так, то же выключение света может стать знаковым действием, если я тем самым хочу показать собравшимся гостям, что они мне надоели. А пожатие руки знакомому (правда, в очень в маловероятной ситуации) станет актом практического поведения, если мне почему-нибудь понадобилось ощутить шершавость кожи на его ладони.

Человеческая деятельность состоит из комплекса, где перемешаны знаковые и незнаковые формы поведения, но они неравноправны. Человека, укорененного в культуре, делает таковым именно семиотическое поведение. Это чисто человеческий тип поведения, отличающий его от животного мира тем, что только человек способен, делая что-то одно, иметь в виду при этом что-то другое. Важнейшую роль семиотических форм деятельности в культуре обосновывает Б.А. Успенский: важен не объективный смысл со­бытий (если о нем вообще можно говорить), а то, как они вос­принимаются, читаются. Восприятие тех или иных событий как значимых — независимо от того, являются ли они продук­том знаковой деятельности, — выступает в этих условиях как ключевой фактор: то или иное осмысление событийного тек­ста предопределяет дальнейшее развитие событий [Успенский 1996: 11].

Однако семиотическое поведение настолько сложно организовано и при этом настолько обыденно и привычно, что мы порой просто не замечаем его знаковости, воспринимая его как незнаковое. Виной тому –– устойчивый автоматизм его форм, основанный на стереотипах и других формах клишированной ментальной и акциональной активности. «Повседневное поведение от­дельного человека представляет собой последовательность («це­почку») поведенческих актов (действий, поступков), в разной степени знаковых. При этом обычные действия («кивнул или по­жал руку здороваясь») воспринимаются как немаркированный фон с общим значением (‘всё как обычно’), зато отступления от обыч­ного поведения («демонстративно не заметил протянутой для приветствия руки») обладают яркой маркированностью: ‘не желает здороваться; ищет ссоры; обостряет конфликт’ и т.п.» [Мечковская 2004: 295].

Семиотическое поведение объемлет все стороны человеческой жизни –– от простейших бытовых форм этикета до сложнейших форм религиозных ритуалов и феноменов художественного творчества. Как пишет Н.Б. Мечковская, поведение многоаспектно и проявляется во всем, что человек делает, — начиная от того, как он здоровается или покупает хлеб в булочной, и заканчивая тем, какой жизненный путь он выбирает и как по нему идет: какую выбирает или получает профессию, как строит (и строит ли?) карьеру, на ком женится, как воспиты­вает детей, что и как празднует, как отдыхает и развлекается и т.д.» [Мечковская 2004: 293].

При этом семиотическое поведение есть выделенный объект в системе под названием «просто жизнь». Н.Б. Мечковская в этом плане выделяет три конститутивных признака семиотического поведения:

1) В поведении в отличие от «просто жизни» все зна­чимо. В «просто жизни» есть действия и состояния, которые хотя бы в данную минуту «ничего не значат» в коммуникативном и межличностном плане: например, человек спит или один бродит в лесу, или плавает, или находится у себя дома. Если он н е один (в лесу или в комнате), то он так или иначе себя ведет, в боль­шей или меньшей мере соответствуя поведенческому узусу (обы­чаю, сложившимся нормам поведения), принятому в его среде. Тем самым (т.е. своим поведением) человек маркирует место в своей среде и свое отношение к ближайшему окружению, а в более общем плане — к среде и социуму в целом. Таким образом, на людях человек всегда так или иначе себя в е д е т, и это поведе­ние значимо, оно адресуется участникам ситуации и восприни­мается ими («прочитывается», понимается, интерпретируется).

2) В семиотическом поведении важны именно зна­чения действий и поступков: важно, что поступки адресуются и «прочитываются» адресатом, в то время как для «просто жиз­ни» важна не только (а иногда и не столько) коммуникативно-семиотическая значимость поступка, но и его практические, ути­литарные результаты. Например, любой подарок всегда семиотичен, причем, конечно, значима и его стоимость.

3) В-третьих, поведение всегда «адресуется» «своим» и «чужим»: оно направлено на усиление, подчеркивание, иногда создание «близости» со «своими» и обособленности, противопо­ставленности по отношению к «чужим». Следование тем или иным поведенческим модам (стилям поведения) является, с одной сто­роны, средством самовыражения человека, а с другой, — соз­дает большие и малые группы людей, противопоставленных другим людям [Мечковская 2004: 293-294].

Структурной основой семиотического поведения выступает ритуал. Ритуал с исторической точки зрения представляет собой исходную форму знакового поведения пер­вобытного человека [Фрейденберг 1978 и др.]. В ритуале есть три обязательных компонента разной семиоти­ческой природы: 1) ритуальное (символическое) действие (над определенными предметами или с помощью предметов); 2) ми­фологическое представление о значении совершаемого действия; 3) сопровождающие действие словесные формулы [Мечковская 2004: 281].

В древности обряды буквально заполняли собой всю жизнь человека, жизнь его семьи и его селения. Ритуал был закрепленной в действиях и словах картиной мира и вместе с тем правилами поведения людей в самых разных жизненных обстоятельствах, но в первую очередь — в об­стоятельствах ответственных, критических, переходных из од­ной жизненной фазы к следующей: к взрослой жизни (в ритуале инициации), к семейной жизни (ритуалы смотрин, ухаживания, сватовства, свадьбы), к статусу отца/матери (ритуальные предпи­сания и запреты во время беременности, крестины) и т.д. При этом «действенная» (поведенческая, «исполнительская») сторона ритуала оказалась более устойчивой во времени, чем стоящие за ритуалом мифологические представления.

В современной «культурной» модели мира мифологические истоки многих ритуалов и обрядов утратили свою актуальность, но их структура, определенная форма воспроизводится в памяти культуры и доходит до наших дней в форме разного рода норм и правил этикета, современной «магии слова», регламентированной структуры бытовой обрядности (свадьба, похороны и пр.) и т.д.

Виды семиотического поведения.Семиотическое поведения, в зависимости от его социальной, мировоззренческой или психологической функции, может быть подразделено на следующие виды.

Ритуализованное поведение, при котором совершение некоторых действия выражает смысл, связанный совсем с другой областью физической или психической реальности; на нем основаны основные принципы социальной организации семьи и общества — например, формы брака, а также возможность или невозможность развода; регулирование деторождения; праздники и бытовые обряды.

Сакрализованное поведение, при котором совершение некоторых действий носит отчетливо выраженную религиозную цель (разновидность ритуализованное поведения).

Магическое поведение, связанное с проявлением разного рода «магии слова» –– заговоры, заклинания и пр. Для такого поведения характерно пре­об­ла­да­ние сло­вес­но­го ак­та, ак­та на­зы­ва­ния, в ко­то­рых ус­мат­ри­ва­ет­ся ма­­г­ич­еское зна­че­ние, над ре­аль­ным объ­ек­том или ре­аль­ным дей­ст­ви­ем.

Игровое поведение –– этот вид поведения связан с разного рода играми в широком смысле слова (от игр по определенным правилам типа футбола или шахмат до игровых моделей в политике, искуссвте или обучении.

Эстетическое поведение –– разные виды поведения, связанные с искусством (театр, цирк, кинематограф и пр.); вообще разновидностью этого типа поведения является искусство в целом.

Мифологическое поведение –– особый вид поведения, основанного на «мифологическом прецеденте»; выступает как сложный и нерасчлененный комплекс ритуализованного, сакрализованного, магического и игрового поведения.

Дидактическое поведение –– поведение, целью которого является объяснение или научение посредством имитации каких-либо действий.

Символическое ситуативное поведение –– вид бытового поведения, когда какой-нибудь жест или практический поведенческий акт приобретает черты знака (демонстративный уход с вечеринки, отказ аплодировать докладчику и пр.).

Формализованное поведение –– это то, что можно назвать «фатическим» поведением, т.е. совершение некоторых поведенческих актов на чисто внешнем, формальном уровне, например, для развлечения (подражание и пародирование знакомых) или для реализации контактоустанавливающей функции.

Метаязыковое поведение ––использование речи для оценки или интерпретации другого речевого поступка (декламация, языковой комментарий или вкусовая оценка чужой речи, анализ чужих высказываний и текстов и пр.).

Отметим, что обычное речевое поведение, т.е. использование языка для достижения каких-либо внеязыковых целей, не является само по себе семиотическим. Оно также может быть утилитарным или знаковым в зависимости от того, соответствует ли содержание высказывания тому коммуникативному намерению, которое в нем эксплицировано (обозначено явным образом).

Особой разновидностью семиотического поведения является анти-поведение, которое может выступать во всех указанных выше для «обычного» семиотического поведения видах и функциях (ритуальным, сакральным, символическим, дидактическим и пр.). Это «зеркальное отражение» норм и стереотипов обычного поведения, осуществляемое с той или иной целью.

Подробную характеристику анти-поведения в культуре дает Б.А. Успенский: «В своих конкрет­ных проявлениях анти-поведение может обнаруживать сколь угодно большое разнообразие, но всякий раз оно сводится к ре­ализации одной общей модели: это именно поведение наоборот, т. е. замена тех или иных регламентированных норм на их про­тивоположность [выделено нами –– Т.Р.]; характер такого противопоставления заранее не определен, и, соответственно, анти-поведение может обусло­вливать мену правого и левого, верха и низа, переднего и задне­го, лицевого и изнаночного, мужского и женского и т. д. и т. п. Так, например, анти-поведение может выражаться в том, что те или иные ритуальные действия совершаются левой рукой или в обратном направлении; или в том, что те или иные предметы переворачивают вверх дном; или же в том, что одежду вывора­чивают наизнанку, надевают платье противоположного пола и т. п. Совершенно так же анти-поведение может проявляться и в говорении наоборот — например, когда говорят не своим голо­сом, читают какой-либо текст от конца к началу, заменяют сло­ва на их антонимы и т. д. Анти-поведение может предполагать, далее, ритуальное воровство, ритуальное святотатство и т.д. и т.п.» [Успенский 1996: 460].

Указанные виды семиотического поведения, регулируемые нормами поведения, представленными в «неписаных» законах и культурных пресуппозициях, имеют отчетливо выраженную национально-культурную специфику. Эта мысль афористически выражена в статье Е.А. Найды, который пишет: «Чувства патриота, когда он произносит фразу «Old Glory» [просторечное наименование американского флага –– Т.Р.], совершенно непонятны нуэру из Судана, который не имеет знамен и не понимает значения этого слова. Но когда он танцует перед любимым быком и выкликает его имя, он переживает такое же волнение, как и при произнесении эмоционально насыщен­ных выражений патриотом» [Найда 1962: 52].

«Поведенческие коды», или «язык» поведения.Все формы устойчиво воспроизводимых и типичных собственных действий субъекта и его реакций на события можно рассматривать как особый «код», как особый «язык» событий или даже «событийный текст: «В качестве кода выступает при этом некоторый «язык» (этот термин понимается, разумеется, не в узком лингвистическом, а в широком семиотическом смысле), определяющий восприятие тех или иных фактов — как реальных, так и потенциально воз­можных — в соответствующем историко-культурном контексте. Таким образом, событиям приписывается значение: текст со­бытий читается социумом» [Успенский 1996: 12].

В современном обществе поведенческие знаки образуют свою модель или свой особый код. Н.Б. Мечковская пишет, что каждая модель (поведенческий код) содержит те или иные предписания и запреты (разной степени жесткости) ивыступает как система норм поведения. Социали­зация взрослеющего человека заключается главным образом в том, что он усваивает поведенческие нормы как общества в целом, так и «своего круга». В социальной психологии эти нормы иногда на­зывают социальными ролями, что позволяет сфокусировать вни­мание на поведении отдельных индивидов, а поведенческую па­нораму всего общества представить как соединение и переплете­ние «поведений» множества людей.

Роли различаются по тому, с какой силой они детерминируют поведение человека; в этом плане различают три ранга ролей: статусные, позиционные и ситуационные (допуская при этом мно­жество переходных и сложных случаев). Статусные роли определя­ются принадлежностью человека к своему этноязыковому кол­лективу (народу), его гражданством, в какой-то мере принадлеж­ностью к конфессии родителей иих социальному страту. Позици­онные роли складываются в зависимости от пола, возраста, со­циального положения, образования, профессии (роль отца, зятя, наставника, подруги детства, хозяина, подчиненного и т.д.), а также в зависимости от межличностных отношений, сложивших­ся в конкретной группе (в том числе и временной, например, в группе экскурсантов — «советчик», «обиженный», «нытик», «по­мощник» и т.д.). Ситуационные роли носят кратковременный ха­рактер: это шаблоны (стереотипы) поведения покупателя, пасса­жира, больного (в поликлинике), клиента в мастерской автосер­виса, человека, едущего в своей машине на работу, человека в гостях и т.д.).

Поведенческие нормы (коды) общества складываются истори­чески и существуют в виде неписаныхи писаныхзаконов. «Непи­саные законы» — это обычаи и традиции, в своем большинстве условные, главное обоснование которых состоит в том, что так издавна повелось (т. е. в опоре на традицию) или так все делают, так принято делать (в опоре на преобладающие модели поведе­ния). «Неписаные» нормы поведения аксиологичны (оценочны) и поэтому плавно переходят в этику с ее оценками решений и поступков людей по шкале «хорошо — плохо». Поведенческо-этические нормы усваиваются в основном путем естественного на­учения: в ходе домашнего воспитания, в значительной мере — на основе подражания поведению привлекательных (для данного индивида) людей. В более редких случаях имеет место искусствен­ное обучение «хорошим манерам»: в классе, с учителем, учебни­ком этикета и записанными «правилами хорошего тона». «Писа­ные» законы поведения составляют область права и в современ­ном мире регламентируются законодательством..

Проблема «текста поведения» подробно разрабатывается в трудах Ю.М. Лотмана. В книге «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII –– начало XIX века)» (1994), Ю.М. Лотман показывает разные формы семиотического поведения, разные его факторы и функции на пример жизни и быта русского дворянства: «Дворянский быт XVIII –– начала XIX века строился как набор альтернативных возможностей («служба - отставка», «жизнь в столице –– жизнь в поместье», «Петербург –– Москва», «служба военная –– служба статская», «гвардия –– армия» и пр. ), каждая из которых подразумевала определенный тип поведения. Один и тот же человек вел себя в Петербурге не так, как в Москве, в полку не так, как в поместье, в дамском обществе не так, как в мужском, на походе не так, как в казарме, а на балу иначе, чем в «час пирушки холостой» (Пушкин)».

Ю.М. Лотман показал семиотичность не только официального, государственного поведения, но и частной жизни дворян. Так, с этой точки зрения описано такое интересное явление, как «русский дендизм» («поэтика утонченного костюма»), «декабризм» как стиль бытового поведения, построенный на театрализованных основах по античным образцам и др. «Единство стиля» в поведении декабриста имело своеобразную особенность –– общую «литературность» поведения романтиков, стремление все поступки рассматривать как знаковые. Это, с одной стороны, приводило к увеличению роли жестов в бытовом поведении. С этой точки зрения бытовое поведение декабриста представилось бы современному наблюдателю театральным, рассчитанным на зрителя».

Юрий Лотман строит следующую иерархию: жест –– поступок –– поведенческий текст. Если жест и поступок получали смысл, соотносясь со словом, то «любая цепь поступков становилась текстом (приобретала значение), если ее можно было прояснить связью с определенным литературным сюжетом. Гибель Цезаря и подвиг Катона, пророк, обличающий и проповедующий, Тиртей, Оссиан или Баян, поющие перед воинами накануне битвы (последний сюжет был создан Нарежным), Гектор, уходящий на бой и прощающийся с Андромахой, –– таковы были сюжеты, которые придавали смысл той или иной цепочке бытовых поступков. Такой подход подразумевал «укрупнение» всего поведения, распределение между реальными знакомыми типовых литературных масок, идеализацию места и пространства действия (реальное пространство осмыслялось через литературное)». Мир символический здесь задавал границы и нормы мира реального, даже превалируя над ними .

Именно совокупность поведенческих ролей, которые регулируются нормами поведения, представленными в «неписаных» законах, и составляет акциональную, поведенческую сферу языкового менталитета. Эти «неписаные» нормы, тем не менее, актуальны для носителей языка, потому что они, неосознанно для него самого, существенно влияют на его отношение к миру и тип той или иной поведенческой реакции в той или иной ситуации.

ЛЕКЦИЯ 14. НАЦИОНАЛЬНО-КУЛЬТУРНАЯ ОБУСЛОВЛЕННОСТЬ ЖИЗНЕННЫХ УСТАНОВОК И ПОВЕДЕНЧЕСКИХ СТЕРЕОТИПОВ

ПЛАН

1. Нацимонально-культурная специфика норм и стереотипов поведения: к постановке проблемы

2. Реконструкция национально-кульутрной обусловленности поведения по данным языка

3. Национальная специфика поведенческих стратегий в целом

Национально-культурная специфика норм и стереотипов поведения отражена в разного рода вербальных и невербальных актах носителей языка, и по этим актам ее можно попытаться реконструировать.

А. Вежбицкая была, по-видимому, одной из первых, кто предложил и разработал целую исследовательскую программу реконструкции национально обусловленных норм и стереотипов поведения, опираясь на данные национального языка.

А. Вежбицкая опирается на общеизвестный факт существования в разных культурах различные обычаев и общественных установлений, у которых есть обозначение в каком-то одном языке и нет в других языках. Так, она рассматривает немецкое существительное Bruderschaft ‘брудершафт’, буквально ‘братство’, которое «Немецко-английский словарь» Харрапа (Harrap's German and English dictionary) старательно толкует как «(совместное выпивание как) клятва в ‘братстве’ с кем-либо (после чего можно обращаться друг к другу на ‘ты’». Очевидно, что отсутствие слова со значением ‘брудершафт’ в английском языке связано с тем фактом, что английский язык больше не проводит различия между интимным / фамильярным «ты» («thou») и более сухим «вы» («you») и что в англоговорящих обществах нет общепринятого ритуала совместно выпивать в знак клятвы в вечной дружбе.

Аналогичным образом, не случайно то, что в английском языке нет слова, соответствующего русскому глаголу христосоваться, толкуемому «Оксфордским русско-английским словарем» как «обмениваться троекратным поцелуем (в качестве пасхальной приветствия)», или то, что в нем нет слова, соответствующего японскому слову miai, обозначающему формальный акт, когда будущая невеста и ее семья в первый раз встречаются с будущим женихом и его семьей [Вежбицкая 2001: 14-15].

В японской культуре, пронизанной разнообразными формами ритуа­лизованного поведения, нет понятия ‘любовь’ в нашем смысле, и брак там редко связан с любовью вообще. Целый комплекс поведенческих норм и жизненных установок японцев, связанный с предварительным сговором родителей брачующихся, определенного рода «расчеты» по этому поводу, да и сам институт такого брака, чем-то напоминающий наш брак по рас­чету, но скорее, не по собственному расчету, как у русских, выражается понятием miai.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: