Сделай Сам Свою Работу на 5

Практическое занятие. ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ КОГНИТИВИЗМ 10 глава





При этом надо различать два типа представления коннотативной ин­формации в языке:

1) образно-метафорический тип, когда коннотативные смыслы воз­никают по ассоциации на базе внешнего или функционального сходства или сходства производимого впечатления. Ср. замечание В.А. Масловой: «Обычно из денотата вычленяются отдельные признаки, образ которых предстает во внутренней форме коннотативного слова. Так, если говорят заяц (о трусливом человеке), то это не значит, что у него серая шуба, ко­роткий хвост и длинные уши, а свидетельствует лишь о том, что такой че­ловек, чутко уловив опасность, часто мнимую, вовремя успеет убежать» [Маслова 2001: 54].

2) Символический, или мифолого-символический тип, когда «прото­типическое» свойство» часто не мотивируется ре­альным свойством вещи, но приписывается ей в культуре, исходя из мифо­логических или каких-либо иных «идеологических» представлений: «Компоненты с символиче­ским прочтением также во многом обусловливают содержание культурной коннотации. Например, кровь как символ жизненных сил во фразеологиче­ской единице –– пить кровь, до последней капли крови; кровь как символ родства –– родная кровь, кровь от крови; кровь как символ жертвоприно­шения –– пролить чью-то кровь; кровь как символ здоровья –– кровь с мо­локом; кровь как символ сильных эмоций –– кровь бросилась в голову, кровь стынет» [Маслова 2001: 54].



Если подобная коннотация является устойчивой и воспроизводимой в ценностной сфере этноса, то ее можно назвать культурной, или нацио­нально-культурной коннотацией. Устойчивые ценностные представления, стоящие за вещами или их свойствами в языковом сознании, обязательно имеют национально-специ­фичный характер: «Закрепление ассоциативных признаков в значении слова, т.е. возникновение коннотаций –– процесс культурно-националь­ный, он не подчиняется логике здравого смысла (почему, например, именно заяц труслив, а не лиса), поэтому у разных народов эталонами тру­сости могут быть другие животные и птицы» [Маслова 2001: 54].

В этой связи О.А. Корнилов пишет: «Уникаль­ность любого нацио­нального языка в очень большой степени проявля­ется именно в том, что коллективное языковое сознание по-раз­ному распределяет относи­тельно универсальный набор эмоци­ональных оценок по концептам языка, изначально никак не связанным ни с оцениванием, ни с эмо­циями[выделено автором –– О.К.]На каком-то этапе своего развития язы­ковое сознание перестает довольствоваться «го­лым» набором лексикали­зованных оценок и стремится связать каждую из них с какими-либо пред­метными концептами языка, чтобы эти концепты, имеющие совершенно определенные и легко представляе­мые прототипы, стали наглядными но­сителями закрепленной за ними эмоциональной оценки, стали не только прототипами предметных концептов объективного мира, но и («по совмес­тительству») прототи­пами эмоционально-оценочных категорий мира субъ­ективного воспри­ятия действительности» [Корнилов 2003: 234].



В коннотативной сфере, как ни в какой другой, наиболее ярко прояв­ляет себя «творческий дух» языка, его креативный потенциал: «Нам пред­ставляется, что в процессе исто­рического развития языков многие слова приобрели свои коннота­ции не столько потому, что обозначаемые ими де­нотаты объективно соответствуют приписанным им языковым сознанием эмоционально-оценочным «довескам», сколько потому, что на определен­ном этапе язык (точнее, его носители) перестает довольствоваться чисто коммуни­кативной функцией, у людей возникает эстетическая потребность в говорении «с хитрым извитием слов»» [Корнилов 2003: 234-235].

При этом в каждом языке имеется своя «национальная логика» за­крепления определенных ценностно значимых свойств и признаков за тем или иным денотатом, что О.А. Корнилов определяет как действие «произ­вольности национального ассоциативного мышления», которое есть не что иное, как проявление его свободы. Однако эта свобода опирается на «про­тотипические эффекты» объектов и свойств в национальной культуре.



Так, в русском языке (да и во многих других индоевропейских язы­ках) железо является «прототипическим» металлом с «прототипическим свойством» –– ‘твердость’. Поэтому у прямого значения слова железный возникает коннотация –– представление о твердости, которая становится базой для образования переносного значения ‘упорный’ (железная воля). Ср. замечание В.А. Масловой: «В коннотации реализуются потенциальные ресурсы номинативной системы языка, ибо коннотативное слово обладает способностью не только создавать, но и удерживать глубинный смысл, на­ходящийся в сложных отношениях с семантикой слова, закреплять его в языке, создавая тем самым культурно-национальную языковую картину» [Маслова 2001: 55].

Коннотация часто представляет собой своеобразную «культурную память» слова: медведь –– символ «русскости», свинья –– «нечистое» жи­вотное у мусульман в рели­гиозно-обрядовом смысле, а корова, напротив, священное животное в ин­дуизме.

По словам В.А. Масловой, культура проникает в эти знаки через ас­социативно-образные основания их семантики и интерпретируется через выявление связи образов со стереотипами, эталонами, символами, мифоло­гемами, прототипическими ситуациями и другими знаками национальной культуры. Именно система образов, закрепленных в семантике националь­ного языка, является зоной сосредоточения культурной информации в ес­тественном языке. Таким образом, соотнесение с тем или иным культур­ным кодом составляет содержание культурно-национальной коннотации. Именно культурная коннотация придает культурно-значимую маркиро­ванность не только значениям ФЕ, символам или метафорам, но и смыслу всего текста, в котором они употребляются [Маслова 2001: 54-55].

Национально-культурная коннотация играет ведущую роль в форми­ровании сферы ценностей, поскольку ассоциативный смысл, закрепленный в ней, обязательно имеет ценностный ореол, причем обязательно этниче­ски специфический ореол: «Например, в картине мира русских сочетание старый дом коннотирует негативную оценку, у англичан же это сочетание имеет положительную коннотацию; голубые глаза для киргизов –– самые некрасивые глаза, почти бранное выражение, зато коровьи глаза (о челове­ческих) –– очень красивые. Коннотации, таким образом, представляют со­бой форму ценностного освоения мира, фактор внутренней детерминации поведения [Маслова 2001: 55].

Принято считать, что коннотативный способ воплощения ценностно значимой информации присущ только лексической и фразеологической сфере языка. Однако еще в работах А. Вежбицкой было показано, что ин­формацию, имеющую культурно обусловленное значение, не в меньшей степени можно «вычислять» и из грамматики языка, поскольку граммати­ческие категории и единицы также несут на себе печать национального своеобразия в ценностном освоении мира.

Коннотативный потенциал лексической системы языка. Меха­низм действия национально-культурной коннотации в ценностной сфере концептосферы можно показать на следующих примерах.Почему такие английские выражения, как sweet girl, sweet voice и даже sweet home мы не можем перевести буквально –– *сладкая девушка, сладкий голос и сладкий дом и переводим их, как милая девушка, нежный голос и родной дом? Очевидно, что буквальный перевод очень часто не дает точного понимания того, что сказано, потому что слова, помимо своего прямого значения, имеют то неуловимое содержание, связанное с выражением точки зрения, обычаев, традиций и культурой того или иного народа. Именно в области этого «неуловимого содержания» выясняется, что, при полном семантическом соответствии слов sweet и сладкий в сфере номинативных значений, за ними стоит совершенно разный и даже в чем-то противоположный национально-культурный коннотативный фон.

В русском языке слово сладкий часто имеет не ожидаемо положительную коннотацию (базирующуюся на «прототипическом свойстве» –– сладкий ® приятный вкус), а несколько сниженную коннотацию, связанную, во-первых, с неприемлемостью чисто «внешнего» свойства для полноценной положительной оценки явления или лица, присущего русской культуре, а во-вторых, с некоторой «чрезмерностью, избыточностью» этого признака, его оценкой как необязательного излишества (ср. поэтому –– слащавый, приторный).

Поэтому сладкая девушка по-русски –– это «аппетитная» девушка, привлекательная только своими внешними формами, но вовсе не обязательно безусловно положительно оцениваемая девушка. То же –– и для сладкого голоса, который производит впечатление приятного для слуха, но и только. В нем не хватает теплоты и задушевности, как не хватает этой коннотации в прилагательном сладкий. А дом вообще сладким быть не может, поскольку это одна из самых значимых ценностей в русском языковом менталитете, и поэтому для его положительной характеристики обязательно требуется присутствие в оценке моральной или эмоциональной семы и недостаточно семы ‘внешней приятности’. Поэтому в русском языке отсутствует «симметричность» между коннотативной семантикой слов сладкий и горький, которая присутствует в прямом значении слов. Горькая участь, горькая печаль –– это всегда плохо, но невозможно на этом фоне *сладкая участь, сладкая печаль, потому что сладкий –– это не всегда хорошо: это только внешне приятно, что для русской системы ценностей мало, чтобы оцениваться как «вполне хорошее».

В английском же языке, напротив, быть внешне приятным (на базе синестетического метафорического переноса: ‘приятный для вкуса ® для слуха ® для глаз’) –– вполне достаточно для общей положительной оценки явления или лица. Ср. в английском языке вполне нейтральное обращение к любимому человеку Honey! (буквально ‘мед, медовый’) в значении Милый / милая. Наш мед не содержит подобной коннотации, поэтому обращение к любимому человеку через обращение к гастрономический культурному коду в русской культуре не имеет потенциала положительной оценочности.

Примерно те же ценностные приоритеты мы наблюдаем при употреблении слов красивый и прекрасный, значение которых, как принято считать, различается лишь «степенью интенсивности проявления признака», т.е. только количественно. Однако на уровне национально-культурных ценностных коннотаций различие между этими прилагательными имеет качественный характер.

Так, можно сказать красивые глаза и можно сказать прекрасные глаза. Но это –– разные глаза, потому что слово красивый имеет коннотацию ‘привлекательный на вид’, т.е. производящий хорошее впечатление своим внешним видом, но не внутренними свойствами. А мы уже показали, что русскому миру ценностей этого мало. Если я хочу дать подлинно положительную оценку, я скажу –– прекрасные глаза, т.е. наполненные теплом и задушевностью, одухотворенные (как у княжны Марью Болконской в романе «Война и мир»). У слова прекрасный другая коннотация –– ‘ориентированный на этический или эстетический идеал’, т.е. прекрасное обязательно включено в систему духовны норм и ценностей.

Так, про собаку я скажу красивая собака, если она производит безукоризненное впечатление своим экстерьером. Но я скажу прекрасный пес, если она верная, ласковая и хорошо мне служит, т.е. идеально выполняет свое предназначение. Красивая девушка и прекрасная девушка –– это вде разные девушки. Красивая –– это привлекательная внешне,но она не обязательно прекрасная по своему внутреннему миру и поведению. Прекрасная девушка обязательно должна быть красива духовно (и даже мы простим ей некоторые недостатки внешности).

В английском языке тоже есть два слова beautiful и fine, и если первое соотносится с нашим красивый, то второе имеет другие коннотации: fine или действительно обнаруживает высокую степень проявления признака beautiful, т.е. близко к excellent (‘отличный’), или содержит оттенок смысла ‘изящный, утонченный’, т.е. опять демонстрирует нам тяготение к оценке через производимое впечатление от внешнего вида.

Однако в указанных языках также не обнаруживается национально-культурного коннотативного эквивалента русскому прекрасный, обязательно включающему в себя представление о духовной ценности оцениваемого объекта.

Коннотативный потенциал грамматической системы языка. Некоторые единицы и категории грамматической системы также имеют свойство репрезентировать некоторые важные культурные смыслы посредством реализации определенного коннотативного потенциала, стоящего за традициями их употребления.

Так, А. Вежбицкая сделал много ценных наблюдений по поводу того, как именно грамматические особенности того или иного языка могут выражать национально-специфичные ценностные представления. Так, анализируя русские прилагательные с суффиксами -еньк-/-оньк-, она приходит к выводу, что класс этих прилагательных по причине своей высокой час­тотности и чрезвычайно широкой употребительности в речи занимает очень важное место в русском языке, но при этом точное экспрессивное значение этих слов описать крайне сложно, как трудно определить и ту роль, которую они играют в русской речи [Вежбицкая 1997: 5о-55].

А. Вежбицкая считает, что эти прилагательные не просто выражают разнообразные экспрессивно-эмоциональ­ные оттенки, но удивительным образом приводят к тому, что чисто дескриптивные при­лагательные, не являющиеся сами по себе ни ‘хорошими’, ни ‘плохими’, получают обычно интерпретацию ‘хороших’. Так, слово тверденькая в предложении из А.И.Солженицына: Жениться можно на Ксане –– такая она тверденъкая и сдобненькая вместе: тверденъкая в поведении, сдобненькая на вид, –– уменьшительная форма вполне нейтрального твердый –– тверденькая сразу вызывает представление о чем-то приятном и при­влекательном.

При этом даже прилагательное, на денотативном уровне обозначающее ‘что-то плохое’, приобретает коннотацию ‘чего-то хорошего’, если присоединяет этот суффикс –– например, плохонькая: Олег увидел Шулибина. Тот сидел на плохонькой узкодосочной скамье без спинки (А.И.Солженицын).

Кажется, что никакого такого чувства к объекту, по крайней мере, с обязательностью выражаемого прилага­тельным, тут передаваться не может. Ведь едва ли может возникнуть «хорошее чувство» к плохой скамье, на которой кто-то сидит. И тем не менее некое свободно летящее ‘хорошее чувство’ здесь на самом деле выражено и обычно направлено к лицу, о котором идет речь в предложении. Так, фраза о «плохой старой скамье», скорее всего, говорит о том, что сидящий на ней человек вызывает у говорящего или рассказ­чика жалость, то есть рассматривается как лицо, которому говорящий или повествователь сострадает или симпатизиру­ет. Переводчик, переведя на английский слово плохонький как ‘sorry-looking’ (‘выглядящая жалко’), очень точно уловил этот смысловой нюанс русского текста. При виде плохонькой старой скамьи автора охватило какое-то смутное чувство жалости — скорее всего, не к скамье как таковой, а к реальному или воображаемому человеку, который должен на ней сидеть.

А. Вежбицкая делает важное обобщение: «Характерные для русской культуры чувства, такие, как, например, смешанное с теплотой сострадание или чувство жалости, часто эксплицитно выражаются в предложениях, в которых мы не найдем явного упоминания каких-либо бед или несчастий; при этом их английский перевод уже никаких таких смыслов не содержит» [Вежбицкая 1997: 53].

Иными словами, эти формы уменьшительных прилагательных являются уменьшительными только по форме: реально они могут передавать очень широкий спектр чувств: восторг, очарование, привлекательность, жалость, интерес и др. Поэтому, чтобы объяснить столь широкий раз­брос допустимых интерпретаций, А. Вежбицкая вводит в толкование прилагательного представле­ние о неопределенном свободно плавающем ‘хорошем чувстве’, не обязательно направленном на человека или вещь: ‘когда я думаю о X, я чувствую что-то хорошее’.

В нашей терминологии этот неопределенный компонент в толковании и есть национально-культурная коннотация. Национальная специфичность этой коннотации выявляется в сопоставлении, например, с польским языком. Так, польские соответствия английских прилага­тельных типа new ‘новый’, cheerful ‘неунывающий, веселый’ или yellow ‘желтый’ могут употребляться с диминутивным суффиксом только в референции к чему-то очаровательному, но не к жалостному или интересному. Например, поэт Адам Мицкевич мог сказать о молодых полячках, что они wesolutkie jak mlode koteczki ‘жизнерадостные + уменьш., как молодые котята’ (и, следовательно, очаровательные), но по-польски нельзя сказать *Co nowiutkiego? ‘Что новенького?’ или *Opowvedz nam cos wesolutkiego! ‘Почему бы тебе не рассказать нам что-нибудь веселенькое!’.

А то, что это именно коннотация, доказывает следующий вывод об участии этого неопределенного представления в «общей эмоциональной оркске русской речи»: «Поскольку прилагательные с суффиксом –енък- очень часто встречаются в русской прозе и в русской бытовой речи и поскольку их сфера употребления необычайно широка, они в значительной мере определяют общую эмоциональную окраску и тональность [выделено нами –– Т.Р.] русской речи. То, какое именно чув­ство передается, зависит каждый раз от контекста, но в це­лом эмоциональная температура [выделено нами –– Т.Р.] текста весьма высокая — она гораздо выше, чем у английского текста, и выше, чем в других славянских языках» [Вежбицкая 1997: 54-55].

Другое ценное наблюдение А. Вежбицкой касается разного грамматического способа представления содержательно идентичных эмоций в русском и английском языках [Вежбицкая 1997: 38-41]. По наблюдениям А. Вежбицкой, эмоциональная ориентация русского языкового менталитета отличается тем, что эмоциональные состояния в русском языке передаются глаголами (опечалиться, позавидовать и пр.), тогда как в английском языке эмоции чаще передаются прилага­тельными или псевдопричастиями, чем глаголами: Mary was sad, pleased, afraid, angry, happy, disgusted, glad, etc. ‘Мэри была опечалена, довольна, испугана, сердита, счастлива, возмущена, рада и т.д.’.

Подобного рода прилагательные и псевдопричастия обозначают пассивные эмоциональные состояния, а не активные эмоции, которым люди «предают­ся» более или менее по собственной воле. Напротив, глаголы эмоции подразумевают более активную роль субъекта. Различия между процессуальным значением глаголов типа worry и стативным характером прилагательных и псевдопричастий типа worried и happy отражается в том, что человек, который беспокоится о чем-то, сосредоточенно об этом думает и потому испытывает чувства, сопряженные с его мыслями: поэтому глагольная форма коннотативно предполагает определенную продолжительность эмоции и внутреннюю активность субъекта, в то время как состояние быть обеспокоенным, напротив, выражает пассивность и обусловлено внешними причинами и/или причинами, возникновение которых отнесено к прошлому.

Имеется, по-видимому, еще один признак, по которому различаются глагольная и адъективная модели. Речь идет о противопоставлении чувства и внешнего проявления чувства. Обычно эмоции, обозна­чаемые эмоциональными глаголами, в отличие от тех, что передаются эмоциональными прилагательными, проявляются в действиях, причем обычно таких, которые доступны внешнему наблюдению. Например, человек который радует­ся, скорее всего, производит какие-то действия, порожденные этим чувством, — танцует, поет, смеется и пр.

Любопытно, что в английском языке подобного рода не­переходных глаголов очень мало: worry ‘беспокоиться, вол­новаться’, grieve ‘горевать, огорчаться’, rejoice ‘радоваться’, pine ‘изнывать, томиться’ и еще несколько. По-видимому, в современном английском языке постепенно исчезает целый семантический класс глаголов (rejoice, например, является в определенной степени устаревшим и стилистически возвы­шенным, pine обычно употребляется иронически и т.д.).

А. Вежбицкая делает важный вывод, что «это не «случайно», а отражает важную осо­бенность англо-саксонской культуры — культуры, которая обычно смотрит на поведение, без особого одобрения оцени­ваемое как «эмоциональное», с подозрением и смущением. В этой связи можно обратить внимание на то, что английские непереходные эмоциональные глаголы, как правило, выражают негативные, неодобрительные оттенки: ср. sulk ‘дуться, быть мрачным, сердитым’, fret ‘раздражаться, беспокоиться, волноваться’… Англичанам не свойственно «отдаваться» чувствам. Сама культура побуждает их be glad, а не rejoice (‘быть радостным’, а не ‘радоваться’)» [Вежбицкая 1997: 41].


ЛЕКЦИЯ 10. «КУЛЬТУРНЫЕ ДОМИНАНТЫ» И МЕТОДЫ ИХ ИСЧИСЛЕНИЯ

 

ПЛАН

1. Основные принципы изучения «ценностной картины мира»

2. Примеры концептуального анализа «языка ценностей» в различных лингвокультурах

3. Предварительные выводы

 

Ученые Волгоградской лингвокультурологичесокй школы (В.И. карасик и др.) предлагают модель изучения ценностной картины мира, которая, безусловно, строится на лингвокогнитивных основаниях.

Согласно этой окнцепции, особе место в концептосфере принадлежит ценностям — наиболее фундаментальным характеристикам культуры, высшим ориентирам поведения. Эти ориентиры возникают, по мнению П.С.Гуревича (1995, с.120), не только на основе знания и информации, но и собственного жизненного опыта человека, они представляют собой личностно окрашенное отношение к миру. Ценности лежат в основе оценки, тех предпочтений, которые человек делает, характеризуя предметы, качества, события. В этом смысле представляется оправданным разделить ценности на внешние и внутренние, имея в виду, разумеется, то обстоятельство, что между внешними, социально-обусловленными, и внутренними, персонально-обусловленными ценностями нет четко очерченной границы. Вероятно, рубежами на условной шкале персонально-социальных ценностей могут считаться границы языкового коллектива, соответствующие, в определенной степени, типам коммуникативных дистанций, по Э.Холлу (Hall, 1969, p.116-125). Таким образом, противопоставляются ценности индивидуальные (персональные, авторские), микрогрупповые (например, в семье, между близкими друзьями), макрогрупповые (социальные, ролевые, статусные и др.), этнические и общечеловеческие. Можно выделить также ценности типа цивилизации (например, ценности современного индустриального общества, ценности средневекового христианства) между этническими и общечеловеческими, но с лингвистической точки зрения наибольший интерес представляют те явления, которые зафиксированы в языке — прежде всего, в его лексике и фразеологии.

В качестве попытки комплексного осмысления ценностей в языке можно предложить модель ценностной картины мира. Мы исходим из того, что наряду с языковой картиной мира (в качестве ее аспекта) объективно выделяется ценностная картина мира в языке. Здесь уместно разграничить, по меньшей мере, этнокультурный и социокультурный планы, применительно к различным видам оценочных отношений, например, отношение к старшим и младшим, детям, женщинам и мужчинам, к животным, к собственности, к здоровью и болезням, к смерти, к состязаниям и играм, к труду и подвигу, к чуду и обыденности, к приватности, к жилищу, к земле и небу, к явлениям природы, ко времени и пространству. При изучении ценностной картины мира в языке мы исходим из следующих положений:

1) ценностная картина мира в языке включает общечеловеческую и специфическую части, при этом специфическая часть этой картины сводится к различной номинативной плотности объектов, различной оценочной квалификации объектов, различной комбинаторике ценностей;

2) ценностная картина мира в языке реконструируется в виде взаимосвязанных оценочных суждений, соотносимых с юридическими, религиозными, моральными кодексами, общепринятыми суждениями здравого смысла, типичными фольклорными и известными литературными сюжетами;

3) между оценочными суждениями наблюдаются отношения включения и ассоциативного пересечения, в результате чего можно установить ценностные парадигмы соответствующей культуры (например, из определенного типа отношения к старшим и младшим можно вывести тип отношения к собственности, к состязанию, к приватности и т.д.);

4) в ценностной картине мира существуют наиболее существенные для данной культуры смыслы, ценностные доминанты, совокупность которых и образует определенный тип культуры, поддерживаемый и сохраняемый в языке.

Разработка ценностных доминант в языке представляется важной для лингвистики, поскольку эта исследовательская задача позволяет интегрировать достижения в области культурологического языкознания (от В. фон Гумбольдта до новейших лингвострановедческих работ), прагматической и социальной лингвистики. Методика изучения культурных доминант в языке представляет собой систему исследовательских процедур, направленных на освещение различных сторон концептов, а именно смыслового потенциала соответствующих концептов в данной культуре. Собственно лингвистическое исследование культурных доминант осуществляется в виде наблюдения и эксперимента (сплошная выборка лексических и фразеологических единиц, а также прецедентных текстов из словарей, сборников пословиц и афоризмов, текстов художественной литературы, газет и т.д., с одной стороны, и интервьюирование носителей языка, разработка анкет, включающих различные оценочные суждения, связанные с определенными предметными областями, с другой стороны). Лингвистическое изучение культурных концептов неизбежно должно быть дополнено данными других дисциплин — культурологии, истории, психологии, этнографии.

Однако в качестве главного метода изучения концептов, на мой взгляд, выступает интерпретативный анализ – основной метод герменевтики. Сфера концептов – это сфера понимания. Приведем в качестве иллюстрации характеристики некоторых концептов в различных лингвокультурах.

 

С точки зрения специфики немецкой картины мира, заслуживают внимания те культурные концепты, которые традиционно связываются с образом немца в глазах других народов. Так, к типичным характеристикам немецкого менталитета относятся любовь к порядку и чистоте. С точки зрения других народов, эта любовь носит несколько преувеличенный характер. Известно утверждение “Ordnung muss sein”. Порядок мыслится как точность, пунктуальность, аккуратность, умение считать (в немецком языке противопоставляются глаголы rechnen — zahlen), уважение к приказу, иерархичность, основательность и доскональность, целеустремленность (точнее — осознание цели: zielbewusst), рационализм. В стремлении аккуратно разложить все по полочкам немцы готовы исправлять дефекты окружающего мира. В известной мере стереотипы немецкого менталитета объясняются особенностями протестантской этики, когда каждый человек индивидуально отвечает за свои поступки перед Богом. Этим, по-видимому, объясняется высокое трудолюбие немцев, умение мобилизовать все ресурсы для достижения поставленной цели. Англичане говорят о немцах: “They work like hell” — “Они работают, как черти”.

Чистота направлена на борьбу с грязью. В немецком языке существует глагол putzen — “чистить, убирать (комнату)”, в этом слове есть смысл, который по-русски в ряде случаев передается глаголом “начищать”, т.е. очищая, доводить до высокой степени чистоты. В этом смысле русский глагол “убирать” (грязь) означает меньшую степень чистоты в результате уборки, а английское выражение to tidy up the room имеет смысл “убрать, аккуратно разложив все на свои места”. Немецкая уборщица — Putzfrau — буквально полирует комнату. Очень трудно представить себе в немецком языке речение “От грязи еще никто не умер”, в русском языке эта фраза воспринимается как стремление свести к шутке замечание относительно физической нечистоплотности; немцы же вряд ли оценят юмор этой фразы. Для русского сознания несопоставимо важнее чистота души.

Всем известно очень серьезное отношение немцев к точности в оценке явлений, эта точность является частью глобального концепта “порядок” и выражается в пунктуальности, строгом соблюдении норм закона, неприязни к опозданиям, а также в любви к счету. Немцы любят считать все вокруг, вести бухгалтерский учет своих доходов и расходов, рационально считать плюсы и минусы в тех ситуациях, где представители других народов действуют только интуитивно. Немецкая точность является ценностной доминантой в рекламных текстах. Например, в рекламе аудио- и видеоаппаратуры говорится: German precision in sound and vision. В современных российских городах появляются “Немецкие химчистки”, где стоимость услуг достаточно высока и – это имплицируется названием – качество выполнения заказа является безукоризненным.

Очень интересные наблюдения о немецкой языковой картине мира в плане правил и норм поведения содержатся в работах А.Вежбицкой (1999). Она отмечает, что хотя “в послевоенную эпоху заметно реже стали употребляться слова типа Gehorsam — “повиновение” и выражения вроде Befehl ist Befehl — “приказ есть приказ”, ... такие традиционные для немцев ценности, как социальная дисциплина и Ordnung — “порядок”, основанный на законной власти, отнюдь не устарели” (Вежбицкая, 1999, с.688). Это выражается, в частности, в особой роли, которую играют в немецкой культуре запреты, например, Zutritt verboten!, Betteln und hausieren verboten! — “Проход запрещен!”, “Попрошайничать и торговать в разнос запрещено!”. В англоязычной культуре формуле “X verboten!” соответствует формула “No X-ing”, например, No smoking — “Не курить”. Английское prohibited — “запрещено” — используется только в тех случаях, когда запрещаемое действие представляет опасность для жизни людей (например, запрет курения вблизи нефтяных резервуаров). То, что в английском языке относится к понятию “правила”, в немецком интерпретируется как “запреты”. В немецкой картине мира принято жестко регламентировать поведение людей. Англичане же выбирают более мягкое и косвенное воздействие. Например, в кафе можно увидеть надпись “Thank you for not smoking” — “Благодарим вас за то, что вы не курите”, а не No smoking. Сравним надпись на стене университетской библиотеки: Bitte leise sprechen! — “Пожалуйста, говорите тихо” (Обратим внимание на восклицательные знаки в немецких объявлениях — если это и просьба, то очень настоятельная, а по сути дела — это приказ). В английских библиотеках пишут в таких местах “Quiet work area” — “Место спокойной работы”, т.е. “Здесь не шумят”. Сравним распространенные надписи на русском языке: “Не курить”, “Не сорить”, “По газонам не ходить” и, конечно, в вагонах “Не высовываться”. Степень категоричности, как видим, является величиной градуальной.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.