Сделай Сам Свою Работу на 5

Тема 5. Региональный процесс в исторической антропологии





1. Теория «культурных областей»

2. Хозяйственно-культурные типы

3. Историко-этнографические области

4. Региональный стиль и культурный дрифт

5. Этногенез как территориально-распределительная проблема

6. Россия — этноментальное пространство

 

1. Теория «культурных областей».Максим Левин и Николай Чебоксаров в своей работе, посвя­щенной разработке учения о хозяйственно-культурных и исто-рико-этнографических областях, упоминают американского эт­нолога Кларка Уисслера как своего предшественника. Он раз­вивал подход Франца Боаса с вниманием к географическому распределению культуры, с выявлением ареального бытования культурных элементов. Другой важный момент позиции Боаса заключался в скептическом отношении к скороспелым выводам о взаимосвязи между культурными элементами. Он справедливо критиковал построения многих европейских ученых, главным об­разом сторонников школы культурных кругов (Фриц Гребнер, Вильгельм Шмидт) и крайних диффузионистов (Эллиот Смит). Последователи Боаса Кларк Уисслер, а позднее Альфред Кребер взялись за всестороннее изучение группы конкретных племен (первый — индейцев равнин, второй — индейцев Калифорнии) и начали разрабатывать более обобщенные категории — культур­ные области.



В книге Уисслера «Американский индеец», впервые вышедшей в 1917 г., рассмотрены «пищевые области» автохтонных обита­телей Нового Света. Они представлены, например, областью ку­курузы, областью гуанако в Южной Америке и др. Уисслер ус­тановил, что в пределах североамериканского континента распро­странение хозяйственных достижений шло комплексно, напри­мер, способы возделывания кукурузы заимствовались американ­скими индейцами от соседей со всеми приемами ее переработки и приготовления пищи. Характерно, что весь этот комплекс был воспринят также английскими колонистами.

Культурные области Уисслера интересно сопоставить с исто-рико-этнографическими областями российских этнологов. В ра­ботах последних отмечается тесная связь историко-этнографичес-ких областей с конкретными народами. То же самое для куль­турных областей утверждает Уисслер. Историко-этнографические области, являясь пространственным выражением неравномернос­ти исторического процесса, лишь очень опосредствованно отра-жают ступени эволюционного развитая. Их развитие обусловлено конкретной жизнью народов. Историко-этнографические области открыты культурным влияниям, но эти влияния воспринимаются в соответствии с имеющимся социально-экономическим уровнем. Так, индейцы прерий и равнин запада США, восприняв от евро­пейцев лошадь, не оставили охотничьего хозяйства. Повысившая­ся продуктивность охоты и подвижный быт заставили их забро­сить имевшееся местами земледелие. То же произошло в степях Южной Америки в связи с распространением там коневодства. Таким образом, в процессе образования историко-этнографичес-кой области равнин в Северной Америке участвовали различные по происхождению племена с различными хозяйственно-культур­ными типами при ведущей роли коневодов-охотников. Культур­ное содержание этой историко-этнографической области, обога­щенное контактами с европейцами, тем не менее было детерми­нировано уровнем социально-экономического развития абориге­нов. На данном уровне развития общественных отношений и производительных сил у племен равнин географическими грани­цами историко-этнографической области могли быть только гра­ницы распространения бизона, охватывающие область прерий и частично зону лесов.



Теоретические вопросы, связанные с культурными областями, были поставлены Кребером на обширном материале этнографии индейцев Калифорнии. Всю Калифорнию, которую Уисслер ха­рактеризует как одну культурную область, Кребер делит на четыре области, причем одну из них он считает более близкой к северной береговой тихоокеанской области. Как и Уисслер, Кребер наме­чает центры, или очаги, культурных областей. Он обратил вни­мание на то, что чаще всего либо культурная область состоит из близкородственных народов, либо в области доминирует группа одного какого-либо происхождения. Это положение особенно справедливо для ранних стадий социально-экономического развития народов, когда в межэтнических культурных общностях (древнейших историко-этнографических областях, по терминоло­гии российских этнологов) удается обнаружить определенный эт­нический субстрат. Кребер снова поставил вопрос о закономер­ности границ между культурными областями. Существование центра культурной области он характеризует как пространствен­ное выражение фактора временной неравномерности культурного развития. При этом Кребер подчеркивает условность проведения границ между культурными областями, считая, что у двух наро­дов, размещенных по обе стороны такой границы, несомненно будет больше общего, чем различного. Кребер предлагает видеть в этих границах выражение относительного распространения силы влияний, идущих из центра.



У Кребера проявилась тенденция расширять содержание по­нятия культурной области и выделять ее не только на материале народной культуры. Сложные социально-политические и идеоло­гические системы развитых классовых обществ: Древних Афин, Древнего Рима, Европы индустриальной эпохи — также стали рассматриваться им как культурные ареалы, аналогичные выде­ленным у американских индейцев. Исследователи никогда не проходят мимо того факта, что, например, в Афинах V в. до н.э. одновременно достигли расцвета науки, политические учения, драма, скульптура и т.д., но методически неправомерно проводить здесь параллель с культурными областями американских индей­цев, как это делает Кребер. В античности таксономической па­раллелью культурным областям был не какой-либо город-государ­ство, а более широкая территориальная общность типа Среди­земноморья, его восточной части или, еще уже, Эгейского моря с его разноплеменным населением. Кребер близко подошел к про­блеме стилей: намечая линии развития отдельных культурных яв­лений (называет их «конфигурациями культуры»), пытается их сопоставить. Например, он ставит такие вопросы: сходны ли «конфигурации роста» философии в Греции, Индии и Китае; свя­зан ли рост конфигурации в одной сфере с ростом в другой, на­пример в музыке и математике, и т.д. Разработки типа кребе-ровских плодотворны. Они заставляют на современном этапе по­ставить проблему стилевых организованностей и культурных дрифтов.

 

2. Хозяйственно-культурные типы.При этнографическом разнообразии культур народов в такой ог­ромной стране, как Россия, этнологам бросалось в глаза сходство культур народов, живущих по соседству. Эти обстоятельства остро потребовали своего осмысления в 40—50-е годы, когда в СССР были широко развернуты этногенетические исследования. Они были реакцией на подавление истории в конце 20-х — начале 30-х годов внутри страны и на расистские теории, проповедовав­шиеся главным образом в нацистской Германии. В создании тео­рии хозяйственно-культурных типов и историко-этнографичес-ких областей важную роль играла естественно-научная направ­ленность мышления советских ученых тех лет, находившихся под влиянием учения Чарльза Дарвина. Этому мышлению был свой­ствен объективистский подход к народной культуре, когда мало обращалось внимания на человека, но зато достаточно глубоко исследовалось «этнографическое районирование культуры». Опре­деленное воздействие имело учение о «культурных кругах», раз­вивавшееся в германоязычных странах (Фриц Гребнер, Лео Фро-бениус, Вильгельм Шмидт).

В этом направлении работал целый ряд ученых, но выдающее­ся место принадлежит Максиму Левину и Николаю Чебоксарову. Примечательно, что они были в равной степени великолепными специалистами в области как этнологии, так и физической ан­тропологии. Создание теории хозяйственно-культурных типов и историко-этнографических областей ими было завершено в со­вместной работе в 1955 г. Представим основные моменты этой работы, повторявшиеся и в последующих публикациях.

Под хозяйственно-культурными типами понимаются опре­деленные комплексы особенностей хозяйства и культуры, которые складываются исторически у различных народов, находящихся на близких уровнях социально-экономического развития и обитаю­щих в сходных естественно-географических условиях. Авторы концепции подчеркивали связь хозяйственно-культурных типов со способами производства, представленного в конкретном общест­ве. Это была вынужденная констатация, так как в среде коллег— основателей теории хозяйственно-культурных типов и историко-этнографических областей было мнение, что она не нужна, ибо марксистского учения о способе производства и ленинского о со­циально-экономических укладах вполне достаточно для объяснения неравномерности развития человечества и разнообразия его культур. По Левину и Чебоксарову, в хозяйственно-культурном типе явно довлеют хозяйственные черты. О социальной типоло­гии в теории говорилось уже бегло. В области духовной культуры подчеркивались обычаи, обряды и верования, отражающие формы труда и быта в общих ландшафтно-климатических усло­виях. Возникнув в архаике, хозяйственно-культурные типы в со­временную эпоху трансформируются в зональные культурно-бы­товые комплексы.

В теории хозяйственно-культурных типов подчеркивалась роль эволюции трех групп: 1) типов с преобладающей ролью охоты, собирательства и примитивного рыболовства, 2) мотыжного (ручного) земледелия и животноводства, 3) плужного (пашен­ного) земледелия.

Важным тезисом Левина и Чебоксарова было утверждение о независимом возникновении одного и того же хозяйственно-куль­турного типа у народов, непосредственно друг с другом не кон­тактирующих, не живущих в сходных ландшафтно-климатичес-ких условиях.

В трудах других классиков советской этнологии, крупных зна­токов материала и теории, проблема хозяйственно-культурных типов звучала иначе. Валерий Чернецов, знаток сибирских наро­дов, предпочитал говорить о локальном «сибирском хозяйствен­но-культурном типе», который, по его мнению, был сколь адап­тивен, столь и экономичен, т.е. в развитии особого образа жизни, где большую роль играла пушная охота, сыграли исторические связи Сибири: сначала с Ираном (сасанидское серебро достигало Таймыра), затем торговля с Китаем (нефрит), а впоследствии — торговые отношения с Россией. Близких взглядов придерживался Сергей Токарев, говоривший об особом «океаническом хозяйст­венно-культурном типе». Серию локальных сибирских хозяйст­венно-культурных типов в 60-е гг. выделил Алексей Окладников.

Сибирь в настоящее время неплохо изучена исторически, ар­хеологически и этнографически. Прогресс знаний постоянно идет в сторону признания того факта, что эта территория не была этнографическим заповедником. Народы, освоившие ее гигант­ские пространства, всегда находились в экономических связях друг с другом, что стимулировало разделение труда: южные ко­чевники-скотоводы получали зерно от земледельцев, охотники тайги поставляли пушнину в обмен на нужные им продукты, бе­реговые охотники на крупных млекопитающих также пользова­лись продукцией тундровых скотоводов и более далеких народов. Так, железо к эскимосам попадало по крайней мере уже в первые века новой эры.

3. Историко-этнографинеские области.Как и для хозяйственно-культурного типа, сибирский материал по­служил основой разработки концепции историко-этнографической области — части ойкумены, у населения которой в силу общности социально-экономического развития, длительных связей и взаимного влияния складываются сходные культурно-бытовые (этнографичес­кие) особенности. Поскольку концепция формировалась на базе ар­хаических обществ, где культура жизнеобеспечения в огромной сте­пени парадигматизирована, то черты материальной культуры (транспорт, жилище, пиша, обиходные веши и т.п.) были введены в состав признаков историко-этнографических областей (наряду с обрядами, обычаями, верованиями, фольклором). Вопрос о времени образования историко-этнографических областей спорный. Для Чебоксарова уже древнейшее человечество создавало эти области. Так, он считал, что палеолитическая культура чопперов (односто­ронне оббитых галечных орудий) представляла самостоятельную историко-этнографическую область в Восточной и Юго-Восточной Азии. Дело в том, что такого рода древние общности могли, быть результатом своеобразного культурного дрифта, очень длительного (якуты до сих пор затачивают ножи с одной стороны), но не результатом взаимного влияния.

Надо полагать, что интенсивное образование историко-этно­графических областей совпадало с этногенетическим процессом, было его и условием, и результатом. Очевидно, историко-этно-графические области имели, как показано в рассмотренных выше американских работах, свои центры. К понятию таких центров близко представление об узлах этногенеза (термин Сергея Толс-това, который предложил его для анализа историко-культурдой ситуации в Приаралье и вообще в Средней Азии).

Рассмотрим две сибирские историко-этнографические области. Ямало-Таймырская область простирается от низовья Енисея на востоке до Канинско-Тиманской тундры на западе. Здесь расселены ненцы, нганасаны, северные ханты и манси. Все эти группы практикуют тундровое оленеводство, распространителями кото­рого были ненцы. В быту всех этих народов представлено много общих черт, например, использование пастушеской собаки, веер­ная оленья упряжка, прохождение вожжи слева, общие черты жилого чума и глухой верхней одежды.

Амуро-Сахалинская историко-этнографическая область пред­ставлена тунгусо-маньчжурскими народами (нанайцы, ульчи, орочи, удэгейцы, ороки, негидальцы), а также нивхами, стоящи­ми обособленно по языку. В упряжном собаководстве, в технике рыбной ловли, в выделке рыбьей кожи, в медвежьем празднике и в спирально-меандрическом орнаменте здесь много общего. Эта историко-этнографическая область образовалась в результате про­никновения тунгусо-маньчжуров в древнюю палеазиатскую (нивхскую) среду.

В последние годы наблюдается прогресс в разработке Волго-Уральской историко-этнографической области. Под руководством Раиля Кузеева разработана многофакторная характеристика дан­ной территории (экологическая, демографическая, хозяйственная, культурная и т.д.), которая в разные эпохи выполняла и этноин-тегрирующую, и этнодифференцирующую роль. Показана роль пространственного фактора как таковою в процессе этнического взаимодействия населяющих эту область тюркских, финно-угор­ских и восточнославянских народов. Эти процессы идут постоян­но, и, следовательно, постоянно длится этногенез.

 

4. Региональный стиль и культурный дрифт.Стиль — одна из категорий, имеющая региональные черты. Правда, во времена становления науки о стиле в русле эстетики в трудах Генриха Вельфлина и его последователей стиль скорее принадлежал эпохе, например Ренессансу или барокко. Посколь­ку в стиле всегда подчеркивалась определенная целостность, то уже это позволило соотнести его с этнографическим материалом. Приоритет здесь принадлежит Альфреду Креберу, поставившему вопрос теоретически, а также проанализировавшему практически историю стилей одежды на материале США. Им была выдвинута идея, что наряду с зависимостью от эпохи в стиле есть саморазвивающиеся черты, которые часто проявляют себя в оппозиции (например, короткая одежда вместо длинной).

Естественно, что отмеченная оппозиционность входит в жизнь эмоционально-образным путем. Стиль — это внешняя, вырази­тельная форма, дающая явлению целостность. Очень точно сущ­ность стиля была отмечена Ролланом Бартом; стиль — это не форма, а субстанция, находящаяся под угрозой формализации. Это делает анализ стиля важным и интересным для историко-эт-нологической герменевтики.

Мы можем говорить о стиле, когда есть ряд однофункциональ-ных вещей. Как бы ни были импозантны трезубец Посейдона, львиная шкура Геракла и щит Ахилла, это еще достилевые вещи. И вообще, может ли быть стиль у личных вещей, у вещей, изго­товленных в единственном числе или только для себя? Стиль по­является там, где есть образец и тиражирование. Очень ярко стиль проявляется в ситуации восприятия внешнего влияния, что было отмечено Францем Боасом в его книге о первобытном искусстве. Но не только там проявляется действие образца. Оно сказывается еще в таком мало изученном явлении, как культурный дрифт.

Под понятие культурный дрифт подходят факты перенесения ядерного герменевтического круга на объекты большого круга, когда материально-технические обстоятельства становятся в подлинном смысле традицией, т.е. окружены пониманием носителей этой тра­диции. Обратимся к нескольким примерам. У эскимосских групп обнаружена утонченно развитая техника выживания, которая выше адаптивных требований. У другого северного народа — алеу­тов — невероятно высоко развита анатомия, связанная с обычаем бальзамирования трупов. Бушмены, обитающие в полупустынях Африки, — специалисты по ядам и к тому же живописцы, изго­товители великолепных красок. Древний Египет и Тибет дают примеры более сложных специализаций в той части материальной культуры, которая зависит от развитой мистической техники.

С культурным дрифтом связана, очевидно, престижность того или иного вида хозяйства. Так, у народа десана на северо-западе Амазонии земледелие и охота играют равную роль, но они себя считают только охотниками. Всегда огромен престиж кочевниче-ства у тюркских, монгольских и арабских народов, хотя у многих таких групп большую роль играет земледелие. Но к нему отно­сятся без должного внимания: например, в старину туркмен, засевая приречные земли, освобождавшиеся после паводка, даже не слезал с коня.

Стилевой культурный дрифт может получить эстетическую ок­раску. Ее носит чайная церемония или праздник любования са-курой у японцев, бразильский карнавал или испанская коррида. Как в технической, так и в эстетической форме дрифта мы видим его наполнение этническим содержанием. Примечательно, что в архаике, в эпоху становления производящего хозяйства на Ближ­нем Востоке у соседских общин наблюдался явный технический вариант культурного дрифта: они разводили разные виды расте­ний и животных. В одной общине обнаружено захоронение, где тело умершего усыпано цветами. Можно предположить, что здесь культурный дрифт шел параллельно в технической и эстетической форме и способствовал прорыву рутины охотничье-собиратель-ского хозяйства в сторону производительной экономики. Насель­ники ближневосточных предгорий смогли вырваться из ядерного герменевтического круга и освоить большой, перенеся на него силу традиции — предания.

Важнейший этнологический аспект стиля состоит в том, что он несет огромный распределительный потенциал, распространяя ядерные явления на весь ареал стиля. В стиле нет периферии. Особенно полезна категория стиля для анализа региональных ор-ганизованностей, вроде этнографических типов и этноментальных пространств.

 

5. Этногенез как территориально-распределительная проблема.Определение понятия этногенез при научном подходе оказыва­ется самостоятельной проблемой и не столь очевидной, как в по­пулярной литературе. Свою руку к профанации этого понятия приложил талантливый историк, публицист Лев Гумилев. Его точка зрения была проста и доходчива: есть историческое время, а внутри него живут коллективы-этносы, которые, как живые ор­ганизмы, рождаются, мужают, стареют и умирают. Но такой не­замысловатый натурализм у Гумилева сочетался с концепцией пассионариев — появлением в моменты создания новых этносов энергичных людей, способных к жертвенной деятельности. По разным причинам их число сокращается, и этнос замирает. Теория Гумилева появилась в глухие 60-е гг. и была воспринята ин­теллигенцией в СССР как глоток свежего воздуха. Потом по мере роста социального кризиса она была принята на вооружение не­которыми националистическими движениями.

Еще в большей мере этим целям стала соответствовать борьба за исторических предков, развернутая представителями нацио­нальной интеллигенции в республиках России и странах бывшего СССР. Этногенез — сложный многокомпонентный процесс, где по-разному сочетаются языковая, культурная и физико-антропо­логическая общность, стал изображаться как прямолинейный процесс. На родство с древними историческими предками стали претендовать все вероятные и невероятные потомки, как уголов­ные «сыновья» на родство с лейтенантом Шмидтом. Например, аланов считают исключительно своими предками осетинские, ка-рачаево-балкарские и вайнахские исследователи.

Любой древний народ может быть предком не одного, а двух и более новых народов. Это закономерная черта этногенеза как компонентного процесса. В работах Валерия Алексеева эта осо­бенность была отражена в понятии этногенетических пучков. Эти пучки локализованы в пространстве и во времени. Например, в Волга-Уральской области расположен этногенетический пучок тюркских (татары, башкиры и др.), финно-угорских (мордва, уд­мурты, марийцы и др.) и славянских народов. Этногенез носит распределительный характер. Он и реконструируется учеными по сумме распределительных признаков: по лексике, генному составу популяции, чертам материальной и духовной культуры. Крупные российские исследователи этногенеза видели в нем прежде всего распределительный характер. Так, патриарх российской физичес­кой антропологии Виктор Бунак отмечал, что этногенез — это отражение расселения человечества по земле. Для другого физи­ческого антрополога Георгия Дебеца этногенез — это история входивших в народ популяций. У некоторых современных наци­оналистов этногенез принимает своеобразную распределительную форму списка врагов и друзей этноса.

Исходная постановка проблемы этногенеза принадлежит фи­зической антропологии. Последние разработки здесь привели к созданию карты генетических маркеров (Татьяна Алексеева), которая представляет собой компьютерную карту генетического фонда человеческих популяций, начиная с палеолита. Эта карта свидетельствует о раннем заселении территории планеты челове­ком, которое происходило с большими потерями, что отражалось на составе генетических маркеров. Карта дополнена картами-ре­конструкциями питания древнего человека, составленными по минеральному составу его костяков. По этим же источникам оп­ределены показатели стресса и патологических изменений. Все вместе говорит о том, что расселение человечества по земле было труднейшей задачей и сопровождалось жертвами.

Археология показывает, что древнее человечество было очень малочисленным. В Европе еще 17 тыс. лет назад ледник в своем максимуме доходил до Западной Двины, а по Уралу спускался еще ниже. Южнее ледника располагались озера, еще без рыбы или очень ею бедные. В средней и южной Европе сохранилось древнейшее европеоидное население. А территории, освободив­шиеся от ледника 16—14 тыс. лет назад, стали занимать монго-лоидные народы из Азии, говорившие на финно-угорских языках. По археологическим данным (Владимира Сидорова), из-за Урала пришло два племени, всего по 100—150 человек. Это население очень медленно росло, достигнув к эпохе неолитической Льялов-ской культуры (IV—III тыс. до н.э.) 8 тыс. человек на всю Вос­точноевропейскую равнину. Археологи доказывают, что несмотря на крайнюю редкость население этнически родственных групп стремилось поддерживать брачные и информационные связи, не­взирая на расстояния.

Группа под руководством Сергея Старостина на материале лексики, по-видимому, обнаружила то, что можно назвать исто­ками этногенеза. В них явственно выступает дихотомический принцип: на территории Европы, включая Кавказ, выделяются две макросемьи, условно названные ностратической и прасино-Кавказской. Они существуют до X тыс. до н.э., когда начинают распадаться на отдельные языки. Очевидно, этим древнейшим праязыкам соответствуют праэтносы. По крайней мере, ученые устанавливают четко выраженные различия хозяйственных и ми­ровоззренческих ориентации. Изначально ностратическое населе­ние тяготело к либидозным ориентациям; прасинокавказское, не исключая этих, ориентировано было на тревожные мортидист-ские. Примечательно, что к IV тыс. до н.э. у индоевропейцев, входивших в ностратический союз, выделялась явно производст­венная лексика (лошадь, колесо, ось), у урало-алтайцев (прасинокавказцы) — охотничья лексика. Если в ностратике интенсив­но развивалась оборонительная терминология, то в прасинокав-казской лексике — наступательная (изложение по Александру Барулину). Оборонительные и наступательные ориентации, ко­нечно, возможоны друг без друга и в сущности выражают одно общее отношение к территории, о чем надо говорить особо в связи с темой этногенеза.

В «Структурной антропологии» Леви-Строса есть место, на ко­торое мало обращают внимание — анализ автохтонности чело­века в связи с мифом об Эдипе. Леви-Строс показал, что идея автохтонности обусловлена генеалогией по мужским предкам. Этот аргумент можно развернуть шире: связь с территорией при построении этнической генеалогии. Иными словами, здесь боль­шой герменевтический круг с его вещностью охватывает ядерный круг традиции. В результате этнос натурализуется идеологически. Происходит «вечное возвращение» к пространству, аналогичное «вечному возвращению» к нулевой точке времени. Почему?

Этническая территория концентрирует моторное и визуальное восприятие людей, которое образует категорию признаков-усло­вий предпонимания. В этногонической мифологии предпонима-ние создает из соседей, особенно дальних, образы чудовищ. О собакоголовых и прочих страшилищах в Сибири сообщают ран­ние русские источники. Нечто аналогичное в Америке увидели первые европейцы. Людям свойственно осваивать виртуальную реальность в иконических образах. Территория всегда остается виртуальным признаком-условием. Вот почему первейший вопрос этногонического мышления — вопрос о земле: «Откуда есть пошла земля русская?» Процесс этногенезиса и состоит в возрас­тании однородности пространства, которая, конечно, столь же утопична, как и нулевая точка «вечного возвращения». Ощущение пространства, которое человек воспринимает внутри этноса, дает ему состояние комфортности. Оно может служить предпосылкой творчества, но и вызывать обеспокоенность его потери, что по­рождает современные крикливые этногонические мифы.

6. Россия — этноменталъное пространство.Политика ориентирована на будущее и она должна предвидеть те массовые идеи, с которыми ей предстоит встреча. Несомненно, что следующее столетие получит в наследство от текущего локаль­но-этническую идею. В этом веке в своем творчестве эту идею часто выражали представители «национальных меньшинств». Так, в Испании каталонцы по происхождению Пабло Пикассо, Саль­вадор Дали, Антонио Гауди и Пабло Казальс подняли культуру на вершину мировой славы. В другом месте, в другой стране на­званная идея может проявиться иначе. Например, в Японии она , нашла отражение в мощном экономическом и культурном по­тенциале провинции, самостоятельно, минуя центр, вырвавшейся на мировой рынок. В ряде стран эта идея предстала, к сожале­нию, в облике насилия.

В России локально-этническая идея существует со времен воз­никновения государства. Если оставить в стороне многонацио-нальность страны, то мы сразу сталкиваемся с извечной дихото­мией центра и провинции. Различия между центром и провин­цией всегда носили локально-стилевой характер, как, например, между Москвой и Петербургом. Этническое разнообразие России можно также представить в виде локально-стилевого, видя в нем этнокультурный потенциал. Напомним, что в этом случае по­нятие стиля отражает ядерный, а не периферийный характер процесса. К такому потенциалу имеет прямое отношение этни­ческий менталитет, который в общем является хранилищем мо-тивационных факторов для деятельности человека.

Россия представляет собой цивилизационно-типологический регион, образованный не суммой признаков, а субъективно-дея-тельностной ментальностью населяющих ее народов. Тогда какой смысл носит понятие «этноменталъное пространство России»? Это пространство образовано не столько территорией, сколько конфигурацией связанных между собой локально-этнических ментальностей. Последние внутри конфигурации состоят в отно­шениях дополнительности друг к другу. Но эта дополнительность может иметь место только в случае деятельностного подхода к будущему, т.е. при наличии некой программной к нему позиции.

Деятельностный подход к этноментальному пространству дол­жен находиться в фокусе внимания политиков. Задача состоит в определении связующих звеньев между локально-этническим суб­стратом и процессом реформ в России. Последние при всех от­ношениях и зигзагах могут быть только либеральными и деятельностными, т.е. направленными на свободу гражданина и откры­тость общества.

После 1917 г. вследствие отказа от рыночных отношений, от всякой культуры общения, включая элементарные правила эти­кета и соблюдения человеческого достоинства, были натурализо­ваны деятели — население в основном крестьянской страны. Большевистская власть опиралась, в сущности, на патриархаль­ность крестьянства, на его ментальные структуры, уничтожая при всем том крестьянство физически. При этом вместо крестьянской ориентации на природу стала внедряться ориентация на власть. Идеалы сотрудничества и конкуренции были заменены агрессив­ной идеологией, имитирующей естественные человеческие моти­вации. Поэтому представляется справедливым вывод Юрия Афа­насьева о том, что Октябрьский переворот усилил в стране арха­ическую и традиционную структуры. В этой ситуации этномен-тальное пространство России лишилось своей цельности и этно­культурной перспективы на мировое сотрудничество.

Формулируя антропологический подход, следует коснуться осо­бенностей либеральной парадигмы в России. В Западной Европе, где либерализм и гражданское общество имеют давние и глубокие корни, допустима абстрактная постановка проблемы свободы и проблемы человека, как это мы видим у Фрэнсиса Фукуямы. Для России, где перед либерализмом более полутора столетий все еще множество закрытых дверей, общая постановка вопроса опасна, причем не только в чисто теоретическом плане, но и в реальном. Вспомним кризис кадетов, которые после Февральской револю­ции в течение восьми месяцев не смогли четко ответить на ожи­дания народа в разрешении военного, земельного и националь­ного вопросов. Можно сколько угодно жаловаться на отсутствие в России гражданского общества, «среднего класса», недостаток правосознания, косный традиционализм и т.д., но сутью остается неконкретность и неразвитость антропологического принципа свободы и отсюда настороженное к нему отношение. Последова-*тельное проведение антропологического подхода должно предпо-лагать такую свободу личности, при которой границами этой сво­боды не было бы общество: ни государство, ни община. Общество должно быть открытым.

Державность, воспринятая как рамка свободы, — старый порок российского мышления. Более всего он заметен в национальном вопросе. В либерализме начала века примечательной была отрицательная позиция по отношению к самоопределению укра­инского и других народов. Петр Струве вообще игнорировал об­щественное волеизъявление малых народов России. Следует заме­тить, что на Западе не всегда было столь однозначно отрицательное отношение к локально-этническому вопросу. Хотя и до сих пор «о нерешенность дает о себе знать, сотрясая устои некоторых западных демократий, причем демократий, вступивших на этот путь раньше других (Англия, в меньшей степени Франция), где либерализм был претворен в жизнь в более ранней абстрактной форме. Если обратиться к Азии, то там мы увидим наибольшие успехи либерализма в преимущественно моноэтнических странах (Япония, Таиланд, Южная Корея). Отсюда можно сделать вывод, что этнический фактор (национальный вопрос)

и практическую проблему. Эту проблему можно сформулировать как соотношение либерального и традиционного начал в обществе. Для России такая постановка вопроса была всегда особенно актуальна. Старые русские либералы .склонялись к ее отрицательному решению. Показательна позиция Павла Новгородцева, который отбрасывал все исторические и со­циальные традиции в обосновании правового и нравственного начал. Ныне эта точка зрения выглядит безнадежно устаревшей. Отказ от нее связан с отходом от экономического детерми­низма, с развитием объяснительных коммуникативных моделей. Для системного описания этноментального пространства России недостаточно простых процессуальных процедур, так как это кон­фигурация из ментальностей. Нужно вводить коммуникативные и герменевтические средства. Не случайно, что, по мнению такого теоретика либерализма, как уильям Ури (Гарвардский универси­тет), демократия в США сейчас уже не сводится к правам на выборы и обращению в суд. Ее движущей силой становится уст-ранение разногласий в ходе переговоров. Конституционные и за­конодательные системы выступают здесь гарантами переговорных процессов, в которые бывают вовлечены представители заинтере­сованных групп. Здесь герменевтика становится политикой.

устойчивость конфигуративных (самоорганизующихся) сис­тем ставит вопрос о континуальности (непрерывности) трансля­ции- не только культуры, но и самой витальной субстанции — народонаселения. Из того, что этносу, по определению, заданы витально-биологические рамки, необходимо вытекает существо­вание внутренней этнической напряженности. Она психологи­чески выражается в этнической тревоге, которая достигает мак­симума не в эпохи общественных перемен, а в эпохи застоя. Из­вестная Уваровская формула «самодержавие, православие, народ­ность» эксплуатировала именно это чувство этнической тревоги. История России показывает, что это чувство теряло интенсив­ность как раз в периоды либеральных реформ или по крайней мере либеральных веяний. В эти периоды слабел монологизм культуры, повышалась ее диалогическая способность находиться в коммуникативном горизонтальном пространстве. В истории России наблюдается попеременное усиление и ослабление моно-логизма и диалогизма.

В многочисленных публикациях последнего времени, посвя­щенных цивилизационной схеме истории России, придается пре­увеличенное значение монологизму и соответственно снижаются уровни коммуникативных (в том числе и рыночных) связей. Люди из деятелей превращаются в носителей косно понимаемой традиции, отношения они строят не по поводу перераспределе­ния прав, а по поводу перераспределения земли, объединяют их не гражданские институты, а соборность и т.д. Во всем этом мы видим явную натурализацию человеческих отношений и преуве­личение континуальных связей. Дело в том, что не бывает чистого монологического или диалогического процесса, но есть эпоха пре­обладания одного из них.

Однако реальное бытие открыто будущему. В нем есть мыс­лительное рациональное ядро. Рациональность — это интенция на будущее, которую политически лучше всего улавливает либе­рализм. В сущности либерализм — не какие-то частные и реаль­ные новшества, откуда-то взятые, а ориентация на будущее. В этом будущем расположены все предельные ценности человечес­кого бытия. Там находятся этические нормы. Они — это как бы буквы находящейся в будущем Книги. Мы пытаемся их прочитать и тем самым построить мир на справедливой этической основе. Эта этическая рамка разумна. Будущее необходимым образом воспринимается как лучшее. Даже в эсхатологических учениях о Страшном суде, об Апокалипсисе будущее выглядит как торже­ство праведников и только уже потом, во вторую очередь, как наказание грешникам.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.