Тема 2. Окультуренная природа; жилище и пища

4. Дом и дорога

5. Исторические стили жилища

6. Хлеб наш насущный

1. Дом и дорога.Определить жилище не так просто, как кажется с первого взгля­да. Если сказать, что «жилище — постройка, в которой живут люди», то это должно повлечь за собой раскрытие смысла глагола «жить». Ведь "жить» для охотника, пастуха, земледельца, ремес­ленника, служащего или аристократа означает совсем разные пре­бывания в неодинаковых состояниях, разные занятия, особые от­ношения к домашней среде.

Дать жилищу универсальное определение не равносильно на­хождению самой общей и древней технической конструкции. Это не конструкция с покрытием, потому что далеко не все такие сооружения являются жилищами. Ветровые заслоны — жилища, но без покрытия. Жилище — всегда определенное и какое-то организованное пространство. Даже те австралийские аборигены, которые не знали никаких сооружений, с места своей стоянки выметали сор, а бушмены, останавливаясь на ночь, втыкали в землю две палки, чтобы обозначить «вход», где место мужчины, где женщины.

Из этих примеров уже явственно видно, что жилище — ос­тановка на маршруте, нечто, противоположное дороге. Но доро­га — не только пространственное перемещение, но временное с его периодами «до», «теперь» и «потом». Трехфазовое время, обо­значенное жилищем-остановкой, выступает организующим фак­тором любого развитого жилища.

Именно поэтому всемирно распространен обычай живым людям входить в дом через одну сторону (вход), мертвым «вы­ходить» через другую (окно, пролом). Человеческое жилище, мыслимое как остановка в движении, стоит на «дороге». Меры, направленные на то, чтобы оторвать жилище от дороги, сохранив тем самым человеческую жизнь — отрезок пути, стали применяться позднее и выявлены в ряде строительных обрядов. Напри­мер, у русских и удмуртов проявляется особая осторожность, чтобы не поставить дом там, где проходила дорога. Развитое жи­лище всегда стоит в семантической смысловой связи с дорогой. Это как бы два полюса состояний человека. Философские блуж­дания Мартина Хайдеггера по проселочным дорогам завершаются возвращением к дому. «Дорога, ведущая к храму», в фильме Ирак­лия Абашидзе «Покаяние» — это выход из духовного тупика.

Жилище не только гармонирует с ландшафтом и в нем нахо­дится. Оно само в сочетании с деревьями, колодцем и т.п. обра­зует микроландшафт, представляя своей постройкой некое уро­чище. Традиционное народное жилище всегда находится в при­мирении с природой. Оно и начиналось как перестройка при­родных материалов, их перекомпоновка: ветровой заслон из вет-вей в австралийской пустыне, конический чум, покрытый шку-рами, в сибирской тайге, круглая купольная хижина эскимосов из снега, спальная платформа или гамак для изоляции от сырой земли в тропиках. Палеолитический человек умел строить доволь­но разработанные пространственно жилища вроде костенковских но широко использовал для них подручный материал — кости мамонта.

Примечательно, что изначально идея жилища как примирение с природой ассоциировалась с женщиной. Фигурки тех же пале­олитических Венер в Костенках найдены в очаговых ямах. И в этнографической современности всех народов женщина — хра­нительница очажного огня. У чеченцев очень четко все, что ка­сается дома, находится под покровительством женщины-хозяйки. Мужчина, по идее, как бы все время в дороге. Его имущество в 1 домашнем хозяйстве — телега. По чеченскому обычаю, в новый дом первой заходит жена и приглашает войти мужа. У тюрков-кочевников во время перекочевки главные части юрты впереди всех везет на вьючном животном старшая женщина.

Кочевое жилище примечательно тем, что оно примирилось не только с ландшафтом, но и с дорогой. В связи с тем, что юрта еще глубже связана с образом жизни человека, чем оседлое жи­лище, возникает вопрос об эмоциональном отношении человека к материальной культуре. Для ответа на этот вопрос необходимо уточнить понятие стиля.

2. Исторические стили жилища.При всех пониманиях стиля подчеркивается, что стиль обладает экспрессивным качеством эмоционального воздействия. Как ска­зал поэт Вячеслав Иванов, «стиль объективен, всенароден». Роль стиля в народном творчестве хорошо осознается искусствоведами и фольклористами, этнологи учитывают его меньше. Очевидно по­тому, что, сосредоточиваясь на малой традиции, они склонны сти­левые особенности трактовать в качестве типологических в узком смысле, отводя им место по значению ниже таких признаков жилища, как конструкция или планировка. Но стиль — более общее понятие, чем локально-этнографический тип. Географичес­кие, и, обычно, хронологические рамки стиля в жилище также шире этнотипологических. Зато по отношению к архетипу жи­лища стиль уже. Ведь архетип жилища — это императив «иметь человеку крышу над головой». Любой стиль при всей его космо­логической нагруженности (жилище воспринимается как тотем­ное животное или апокалиптический зверь, земное рукотворное небо, его очаг и столбы — метафоры мирового дерева и т.д.) содержательно уже архетипически задан в жилище как полнота бытия. Архетип независим ни от малой, ни от большой традиции.

Стиль — одна из форм существования большой традиции. Так, для типологии восточнославянского срубного жилища кон­струкция из связанных рубкой горизонтальных бревен уже не может рассматриваться как только формально-морфологическая черта. Более чем тысячелетний эволюционный процесс восточ­нославянского жилища наделил сруб содержательным свойством, сделал его непременным атрибутом жилища, иными словами, перевел сруб с уровня морфологического признака на уровень большой традиции, т.е. стилевого признака-условия. То же можно сказать о глинобитных жилищах с плоской кровлей в Средней Азии.

Кочевническая юрта — другой пример стилистически устой­чивой формы жилища, поскольку она с типологического уровня малой традиции была перенесена в большую традицию тюрко-монгольских народов. Украинская хата именно благодаря стилис­тической цельности смогла долго сохраняться украинскими пере­селенцами в Канаде. Украинские поселения в канадской провин­ции Альберта отличались своими традиционными побеленными хатами от поселении других европейских мигрантов, у которых не было стилистически стойкого жилища.

Длинный «немецкий дом» устойчиво сохраняется в большой немецкой традиции от Лотарингии и Бургундии на западе до сибирских поселений немецких колонистов. Как следует из при­мера длинного дома, древнее стилистическое единство жилища может существовать на несоприкасающихся, удаленных друг от друга ареалах.

Сущность признаков-условий типологического явления состоит в их связи с определяющими и стоящими вне их факторами — экологическими, экономическими, социальными, эстетическими и др.

Этнологи иногда за основание в выделении типов берут имен­но генетические признаки-условия. Так подходил к типологии жилища и одежды Борис Куфтин. Типологизируя последнюю, он брал «не одни только морфологические основания, но и этнокуль­турные, т.е. разновидность генетического рода (определенной культурно-исторической среды)». Эта среда в более конкретном выражении и есть стиль. Куфтин учитывал, что стилевая культур­но-историческая среда может распространиться благодаря влия-нию. Изучая жилища крымских татар, Куфтин выявил поздней­шие воздействия на древний крымско-кавказский слой строитель­ной техники: влияние «альпийского» (кельтского) дома, достиг­шее Крыма через Балканы, слабо, но прослеживаемое влияние готского жилища, влияние византийской городской культуры и, наконец, турецкое влияние. Куфтин наметил два локально-этно­графических типа — «южнобережный» и «горный бахчисарай­ский». В целом подход Куфтина можно назвать генетически-сти­левым.

Тем не менее стилевые факторы крайне важны в образовании локально-этнографических комплексов. Большая традиция, высту­пающая в виде стиля, представляет для малой традиции образный идеал жилища («идеальный дом»). Этнологи обращают особое ' внимание на идеал жилища, когда сталкиваются с фактами воз­ведения жилища переселенцами в новой обстановке. Такое жи­лище часто строится по идеальному эталону. Даже сейчас эталон, наполненный необходимыми атрибутами современного комфор­та, бывает окрашен стилистической приверженностью к прошло­му. Сосновый сруб все еще остается привлекательным для русского населения во многих районах страны — считается, что он наделен свойствами, наиболее благоприятными для здоровья. У абхазов, наоборот, сосна считается «гордым» деревом, «не распо­ложенным» к людям; для них идеальные черты сохраняет сруб из толстых каштановых досок, становящихся теперь почти недо­ступными (в силу чего бережно сохраняются все такие старые постройки).

Теперь рассмотрим случай, когда стиль переходит на типологи­ческий уровень и определяет собой локально-этнографическое ва­рьирование признаков. В силу еще не совсем ясных исторических причин украинская хата с ее каркасно-столбовой конструкцией, обмазкой стен и соломенной крышей с очень устойчивой, идущей чуть ли не от периода Древней Руси организацией внутреннего пространства стала стилевым выражением большой этнической традиции. Свою роль сыграли здесь особенности зернового земле­делия на плодородных землях, не нуждающихся в унавоживании, ненадобность в сушке скошенного хлеба, особенности животно­водства, не требующие тесного смыкания хлева с жильем. Имеет место также мощное влияние архитектурного барокко. В силу всего этого в научных типологиях украинского жилища особую роль стали играть планировочные варианты, локальные архитек­турно-пластические средства с их эстетической нагрузкой.

На севере Восточной Европы, в зоне негарантированного зем­леделия, идеальному дому труднее было реализоваться на прак­тике. В большинстве областей России типологические варианты крестьянской усадьбы определялись потребностями стойлового содержания животных. В дождливой Прибалтике развитие зер­нового хозяйства в XVI в. вызвало потребность в своей типологи­ческой форме — жилой риге.

Проблема соотношения стилевых и типологических форм близко решается исследователями западноевропейского жилища. Так, во Франции, начиная с классических трудов Видаль де ля Бланша, Марка Блока и др., большое внимание всегда уделялось выделенному там понятию «жанр жизни». Концепция жанра ис­ходит из того, что люди среди ресурсов природы выбирают лишь некоторые, и этот выбор не всегда объясним рационально. В крес­тьянском жилищном строительстве «жанр дома» — это локаль­но-этнографическая категория, выделенная народной таксономой. Так, в области Пуату-Шаронна выделяются четыре жанра, в Провансе — два, в Бургундии — девять. Эти примеры показывают, как историческая этнология, представленная учеными разных стран, движется в одном направлении — в стремлении обосно­вать даже такой объект материальной культуры, как жилище, в качестве самостоятельного этнологического жанра. Конечно, в фольклористике эта работа продвинулась дальше. Но близость по­зиций исторической этнологии и фольклористики знаменательна, ибо обе эти науки объединены общей антропологической пози­цией, включающей учет ментальных и эмоционально-стилевых факторов. Речь идет, в сущности, о личностном факторе, о чело­веке с его выбором и предпочтениями.

3. Хлеб наш насущный.Человечество обеспокоено «хлебом насущным». Эта изначальная тревога звучит в словах молитвы и кроется в полубессознательных действиях хозяйки, помещающей в холодильнике чуть больше продуктов, чем нужно семье. Почему при малейшей .возможности люди скорее переедают, чем недоедают? Это трудный вопрос. Леви-Строс, подойдя к проблеме происхождения пищи и чисто структуралистски, и объективистски, провел огромную работу. Но его «Происхождение застольных обычаев» проблему не решило. И дело не только в методе Леви-Строса. Тема происхождения пищи очень близко подходит к проблеме происхождения челове­ка и культуры. Ускоренные решения здесь недопустимы.

Действительно, все пищевые обычаи мы должны рассматри­вать на пороге пищевой тревоги. Ведь она нас уводит от ресто­рана, где нам кажется, что там «грязно», что там «плохо готовят», что «неуютно». И только приложив известные усилия, мы, нако­нец, найдем для себя спутников, уютное местечко. Что это? Ре­ализация древнейшего правила, по которому для добычи пищи надо потратить определенное количество энергии?

Один абхазский долгожитель сказал мне, что он никогда не ест овощей, «потому что по ним ходят ноги людей». Эта сентен­ция в одном ряду с еврейским запретом на сухожилие задних ног животного и некоторые корневища, считающиеся пищей мертвых. У древних евреев пасхальной пищей была горькая редь­ка. У кривичей, одного из восточных славянских племен, в дар покойнику клали морковь и с ним сжигали. В европейском фольклоре морковь считается любимым лакомством гномов, за которую они могут отдать слиток золота. Растущие из земли грибы не считаются пищей у многих народов. Это антипища. В конце про­шлого века в Скандинавии был голод. Правительство распростра­няло листовки (как питаться грибами), но крестьяне предпочи­тали умирать, но их не есть. Как-то при мне старый ингуш со­общал другому как о чем-то необычном в своей жизни: «Слушай, я однажды грибы ел!» Значит ли, что нормальной пищей архе-типично воспринимается то, что растет сверху, — фрукты, но не то, что растет внизу?

В первобытных обществах Европы опасались пищи красного цвета. На нее было табу. Верование сохранялось долго. Уже после открытия Америки, когда оттуда были привезены помидоры, ими пытались отравить одного короля. Но зеленая пища тоже подо­зрительна — это цвет недозревших и потому опасных плодов. Как бы то ни было, в США предпочитают оранжевые без запаха кали­форнийские апельсины зеленым и ароматным из Тринидада. И повсюду хозяйки скорее возьмут коричневатые куриные яйца — цвета спелого зерна, поджаренного хлеба, чем белые. Может быть, поэтому рыбак в одном рассказе Габриеля Маркеса боялся есть пойманную им рыбу ярко-зеленого цвета? А может, здесь ассо­циация с зеленым цветом опасных рептилий? Ведь до сих пор алкоголь у некоторых народах называют «зеленым змием».

Есть другие менее значимые оппозиции пище. По Леви-Стро-су, велико противопоставление сырого и вареного, а гнилое, на­ходящееся и в культуре, и уже в природе снимает эту оппозицию, конденсируя в себе культурогенный потенциал. Ворон, питаю­щийся гнилым, поэтому оказывается демиургом.

Существует еще одна важная оппозиция твердое — мягкое. В мифе о Прометее говорится, что огонь он добыл людям для ва­рения мяса, кости же предоставил богам. Во многих культурах мясо варят с костью, как на Кавказе. Гость — в чем-то прихо­дящее божество, он приносит благо. Когда архетип пищи связан с ее твердой субстанцией, а не с мягкой? Известно много мифов о том, что человек стал смертным потому, что из твердой и мяг­кой пищи избрал последнюю (например, бананы). Дети, любя­щие хрустящую пищу, обнаруживают возможный древний архе­тип твердой пищи.

С проблемой архетипа твердой пищи связана загадочная ис­тория пищевой соли. Начнем с того, что она — средство против сглаза. В Восточной Европе у славян, литовцев и других народов долго держалось представление, что если завернуть в тряпицу соль и положить около младенца, то он будет защищен от сглаза. Соль бросают в огонь при чтении заговоров от сглаза (вся Европа и Ближний Восток). Зато выражение «соленый глаз» в персид­ском означает, что у человека — злой, «сглазливый» взгляд.

В Африке считается, что колдун не может ничего поделать с человеком, у которого «крепкий», «соленый» организм. Удиви­тельно, что и австралийские аборигены были убеждены, что их колдовство не может подействовать на белых людей, потому что «в их телах много соли». Объяснить все суеверия, связанные с солью, можно предикатом твердости. Соль — это твердость (суб­станциальность, вносимая в организм). Новорожденный ребе­нок — мягкий (именно таким словом его обозначают по-абхаз­ски) . Огромен ареал обычая, где новорожденного моют в соленой воде. Это обряд его «отвердения».

Питание архетипически воспринимается как процедура отвер­дения человеческого организма, который должен стать массой. Так, мы снова оказываемся в большом герменевтическом круге предпонимания, где человек, осваивая природу, с ней примиря­ется. Очень точно одно выражение, которым Ольга Фрейденберг обобщила предысторию пищи: «В акте еды появляется и исчезает Космос». Пища появляется из коммуникативного пространства от какого-то Другого. Кто он — в предпонимании еще не ясно. Отсюда первобытный глубинный страх перед пищей, получаемой из чужих рук. Есть абхазская пословица: «Делай согласно сказан­ному стариками, ешь приготовленное молодыми». Суть в том, что молодая семья — известные члены общества, наше порож­дение или приведенные в дом по нашему выбору.

Как ни что другое пища — интимный показатель групповой идентификации. О крайне негативном отношении к грибам было сказано. Но даже хлеб, хороший пшеничный хлеб, может стать знаком предела жизни. Талыши, живущие на Апшеронском полу­острове, никогда не ели хлеба, только рис. В прошлом веке одна женщина, поссорившись с мужем, заявила, что она «пойдет в город (Баку), поест хлеба и умрет». В Первую мировую войну русская армия взяла в плен турецкий отряд, состоявший из йезидов. У них считается, что Ева соблазнила Адама пшеницей, на зерне до сих пор видна ложбинка — след ее зубов. Иезидов пы­тались кормить хлебом, но они отказывались и умирали, пока кто-то не сообразил накормить их рисом.

В приведенных примерах замкнулись большой и ядерный гер­меневтический круги: то, что должно было быть полем предпо­нимания получило статус понимания, т.е. традиции, в результа­те — парадигматический тупик даже со своим мифом.

Если столь значим сам продукт, вовлекаемый в пищу, то уже понятно ранжирование его по статусу: будничному, празднично­му, престижному. Можно выделить ритуальный и престижный виды пищи. Но все эти статусы сохраняют намек на изначальный «твердый» архетипический посыл пищи. Рассмотрим для примера пищевую структуру народов Кавказа. «Твердая» пища положена детям: из молока на летних пастбищах изготовляют кружочки сыра и сушат их. Это лакомство отдадут детям. Приходит гость, в его честь подают вареное мясо, обязательно на костях. У многих народов Кавказа, например у абхазов, бульон вообще никогда не едят, выливают. У тех же абхазов, удивительно вкусный мацони. Но это негостевая жидкая пища, и гостю приходится обратиться со специальной просьбой, чтобы в летнюю жару выпить прекрас­ного напитка.

Особое место в этнологии пищи занимает алкоголь. Как суб­станция он жидкая пища. Но по ритуальному обращению с ним он, скорее, находится в категории твердой пищи. Не случайно считается, что человек, принявший алкоголь, недоступен действию злых сил, т.е. так же, как недоступен действию колдовства чело­век, в составе пищи которого есть соль. Именно поэтому возлия­ния алкоголя изобилуют во многих языческих культах в мировых религиях.

Итак, потребление пищи в глубинных структурах человеческой психологии становится идентичным поддержанию или измене­нию самой субстанции человека. Поэтому фраза «укрепил свое тело пищей» может быть точно переведена на многие языки. О том же изменении субстанции в сторону твердости говорит вы­ражение «крепкий дух человека» и «крепкий напиток».

Естественно, что близость в любой пище ее архетипического основания и связь ее с субстанцией человека — причина лишь замирающей иногда пищевой тревоги и настороженности к незнакомой пище. Чужая пища скорее неприятна, она становится как бы символом-эмблемой дурных черт иноплеменников.

Ничего нет зазорного ни в питании макаронами, ни в питании лягушками. Но французы называют итальянцев макаронниками, а итальянцы первых — лягушатниками. Этнические же пищевые образы: Джон Буль (Джон Бык) и Ганс Вурст (Ганс Колбаса), кажется, сами для себя придумали англичане и немцы.

Все же пища не столько разъединяет, сколько объединяет людей. Недаром у чеченцев есть миф, что бог создал из всех ор­ганов последним желудок — чтобы люди в совместной трапезе познавали законы доброты и согласия. Но об опасности челове­ческого желудка предупреждает одна чеченская история. В походе воины послали юношу принести воды на весь отряд, дав ему ма­ленький мешочек. По мере наполнения этот сосуд расширялся и расширялся чуть ли не бесконечно. Удивленному юноше сказали, что только человеческий желудок обладает таким свойством.

Современность расширяет пищевые традиции, мы еще можем представить свою жизнь без пиццы и хот-догов, но уж, конечно, не можем ее представить без картофеля. Традиция как понима­ние поистине вводит нас в открытое общество.

Тема 3. Архетипы вещей

8. Общее представление о веши

9. Вещь как жест

10. Овещение человека

11. Хранилище вещей

12. Космология и витальность

13. Округлое тело

14. Архетип веши

1. Общее представление о вещи.Среди предметов, созданных человеком, не все являются вещами. Вещами нельзя назвать здания, дороги, мосты, какие-то другие крупные сооружения: они неподвижны, а вещь мыслится чем-то перемещаемым. Но транспортные средства мы тоже не воспри­нимаем вещами. Автомобиль неловко назвать вещью. Потому что в вещи есть нечто интимное, хранимое до поры до времени в непосредственной близости от человека, в его жилище, рядом с его телом. Орудия труда:, направленные на изменение среды, вместе с транспортными средствами находятся в своем особом мире на внешней границе культуры с природой. Вещи же состав­ляют внутреннюю сферу предметного мира культуры. Эта сфера плотно прилегает к человеку, к его телу, обеспечивая не измене­ния внешних объектов среды, а стабильность субъекта деятель­ности, его внутреннего мира и облика. Иначе говоря, веши на­ходятся на самой короткой дистанции от человека — такой близ­кой, что они кажутся рабами, а он, человек, — господином. Но при внимательном рассмотрении оказывается, что не все так про­сто. Вещи приходят к человеку из своего архетипического про­странства, терпеливо живут вблизи человека, но иногда, как в одном мифе американских индейцев или в стихотворении Корнея Чуковского о Мойдодыре, бунтуют и убегают прочь. И не так уж редки случаи, когда человек становится рабом вещей. Отношения между человеком и вещами — одна из основных тем историчес­кой этнологии и психоанализа.

Самое первое и общее определение вещи должно исходить из ее соразмерности с телом человека. Из соотношения с челове­ческим телом следует такое важное свойство вещи, как ее пере­мещаемость. Вещь как бы просит ее куда-то положить, спрятать, держать при себе или на себе, чего вовсе нельзя представить, имея в виду, скажем, поле, дом или мельничное колесо. На вещи рас­пространяются особые индивидуально-личностные отношения че­ловека. Иначе говоря, вещи находятся в большей степени в нашем владении, чем невещи. Это качество вещей назовем дополнитель­ностью. Оно вытекает из того простого факта, что вещи сораз­мерны телу, расположены рядом с ним, так или иначе соприка­саются с телом и служат обычно удовлетворению непосредствен­ных витальных потребностей. Дополнительность, выступающая в форме витальности, — очень важное качество вещи, обеспечи­вающее жизнь человека. Поэтому предметы, угрожающие жизни, вроде оружия, люди называют вещами только условно.

Перемещаемость вещей дает им возможность сменить хозяи­на. Вещи дарят, покупают, ими обмениваются. В вещах есть об­щезначимое свойство, которое прерывается личным владением. Вещь может ничем не отличаться от других своих сестер, но она небезразлична для ее обладателя. Вещь индивидуальна и множе­ственна одновременно. Индивидуальна она по функции владения, а множественна предикативно, т.е. по своему собственному ка-честву, так как в своей перемещаемости может менять занимае­мые ею места и обладателей.

Есть у вещи еще другая таинственная сторона — употреби-мостъ. Это вовсе не ее утилитарная ценность. Употребимость ве­роятностна и чередуется с покоем, когда вещь отправляется на положенное ей место или далее в коробку, футляр или в какое-то иное хранилище. Вещь хранима. В повседневности больше исполь­зуется такое качество вещи, как ее употребляемость. В музее ак­туализирована хранимость, но и у каждого человека есть свой ма­ленький музей, где это последнее свойство вещи является главным.

Мы подошли к вопросу о функциональном назначении вещей. Такую их роль было бы неправильно свести только к удовлетво­рению витальных потребностей. Человека окружает масса вещей, не имеющих прямого утилитарного значения, как, например, ук­рашения. Можно попытаться отнести украшения к категории вещей, удовлетворяющих эстетическую потребность. Но мы знаем, что потребности такого рода исторически меняются и что само существование вещей порождает соответствующие им по­требности. Ясно, что нельзя забывать об учете потребностей, осо­бенно жизненно необходимых, но подход к вещи с позиций ути­литарности должен быть включен в общую историко-этнологическую концепцию. Многие из вещей, причем длительно бытую­щих в этнических культурах, нельзя вообще определить через по­требности. Так, было бы рискованно этим путем подходить к изучению развитых и утилитарно ненужных элементов женской поясной одежды у мордвы или разнообразных функций посоха в руках карельского распорядителя на свадьбе. В нашем современ­ном быту имеется немало дорогих нам вещей, прямо потребнос­тям не отвечающих. Такое отношение к вещам мы называем ан-тропоценозом.

Примечательно, что на прошлых ступенях развития у людей было выражено большее эмоциональное тяготение к казалось бы совсем ненужным вещам, чем в современности. Вспомним жи­вописные сцены высадки европейских путешественников к огне­земельцам, патагонцам или островитянам Тихого океана. Чем объяснить такое жадное внимание туземцев к кускам ткани, по­брякушкам, совсем им не нужным вещам вроде железного гвоздя или чего-то подобного? Почему эти вещи рождали большое эмо­циональное возбуждение? Оно, кстати, очень близко к тому, ко­торое проявляли по отношению к вещам герои античного и сре­дневекового европейского эпоса. Но ведь и мы тоже часто нуж­даемся в каких-то вещах только потому, что они носители моти­ваций для наших аффектов.

Вещь, стимулирующая аффекты, может быть изготовлена кем-то или нами самими. Или ее можно подобрать «на память», как, например, ракушку на морском берегу. Такая вещь нас будто дожидалась и нас нашла. Эдуард Тэйлор в «Первобытной куль­туре» в разделе о фетишах приводит любопытный рассказ евро­пейца Ремера о Гвинее, относящийся к XVIII в. Ремер вошел в хижину старого негра, который сидел среди 20 тысяч своих фе­тишей. Их собирали и предки этого негра. «Ремер взял в руки камень величиной с куриное яйцо, и хозяин рассказал его исто­рию. Однажды он вышел из дома по важному делу, но перейдя через порог, наступил на этот камень и ушиб себе ногу. «Ага! — подумал он. — Ты здесь!» И он взял камень, который действи­тельно много помог ему тогда в его делах».

В этом эпизоде человек находился в психическом состоянии ожидания того, что случилось. Напряжение ожидания разряди­лось после тесного соприкосновения тела с камнем, удара. Пози­ция человека здесь скорее пассивна, чем активна. А инициативу как бы принимает на себя объект окружающего мира. У чукчей такая «активность» вещей именовалась голосом. «Предметы, имеющие голос, действуют посредством своих материальных ка-честв и возможностей. Так, например, камень, одаренный голо-сом, просто срывается с места, скатывается с грохотом и попадает в человека, которому он хотел повредить. Он может также убе-дить человека подобрать его и сделать своим амулетом», — писал| о чукчах Владимир Богораз.

2. Вещь как жест.Мы прибегли к довольно подробному изложению ситуации, в ко-торой вещи как бы находят человека, чтобы понять, что назна-чением вещей, целью их существования служит не просто удов-летворение частной потребности. Подобранные вещи служат це-лосгному человеческому индивиду, становятся антропоценозной частью его личности. Вещь в функциональном отношении нужно рассматривать в двух планах, из которых на первое место следует поставить ее отношение к личности в целом, на второе — удов-летворение исторически возникающей потребности.

В ситуации дополнительности налицо избирательное взаимо-отношение человека и вещи, нуждающееся в затормаживании всех прочих связей с окружающим миром. При этом контакт человека с выделенной вещью не только вызывает изменение эмо-ционального состояния, но и служит знаком начала или конца этого изменения. В таком случае вещь маркирует эмоциональное состояние так же, как это последнее маркируется жестом. Не случайно в психологии жесты и мимика рассматриваются как внешние выражения внутренних эмоциональных состояний. Из-ложенное ниже служит обоснованием правомерности сопостав-ления жестов и вещей в аспекте их отношения к жизнедеятель-ности человека.

Человеческие жесты в смысловом отношении тяготеют к одно-му из двух полюсов, либо выражающих внутреннее состояние ор- ганизма, либо обозначающих так или иначе внешнюю обстановку и цели ориентирующегося в ней индивида. В последнем случае явственнее выражен и коммуникативный аспект жестов. Лишь один из жестов передает одновременно особенности внутреннего состояния и ориентацию во внешней среде — это указательный жест. Судя по связи этого жеста с ориентирующимися рефлек­сами животных, указательный жест может считаться исходным для людей.

Есть все основания видеть в указательном жесте сосредоточе­ние функциональной полноты всего явления: этот жест индиви­дуален, выражая кульминацию эмоционально-познавательной де­ятельности. В то же время этот жест значим коллективно, обще­ственно полезен. Без этого жеста нельзя представить себе коор­динированные действия представителей ранних человеческих об­ществ. Осуществление этого жеста требует сознательного управ­ления активными и тормозными реакциями. Жест аналогичен словесному сигналу, но в отличие от слова и всей речи жест не столь оторван от уровня аффектов.

В современной науке все более крепнут позиции тех ученых, которые отстаивают приоритет кинетической речи перед вербаль­ной. Этология приматов позволяет определить генетические ис­токи аналогии жеста и вещи. Явление, которое изучил и описал К.Э. Фабри как «дистанционное манипулирование», заключается в том, что при настороженном отношении обезьян к неизвестным предметам рубеж отчужденности может первой перейти лишь одна какая-либо особь — она осмеливается взять предмет. Другие на это не решаются, но заинтересованно наблюдают происходя­щее издали, в чем и состоит для них смысл демонстрационного манипулирования.

В сравнении с ситуацией демонстрационного манипулирова­ния указательный жест имеет общее качество — дистанционное освоение реального мира. Примечательно, что для одной особи, действующего лица «театра одного актера», указательный жест как бы материализовался интересующим ее предметом.

То, что предмет на уровне обезьян может стать эмблемой (ма­териализованным указательным жестом), подтверждает, очевид­но, всем известная история о шимпанзе, отваживавшемся взять в лапы канистру из-под бензина. Манипулирование этим пред­метом сразу повысило стадный статус шимпанзе. Почему рас­смотренный пример из этологии обезьян может помочь прибли­зиться к пониманию сущности вещей? Потому что в этой исто­рии обрисовалось пространственное поле, попадая в которое объект окружающего мира становится индивидуально вычленен­ным предметом, «вещью» у обезьяны. Собственно то же происходит с вещью у людей. В руках человека вещь дистанцирована для других. Она интимно связывается с телом хозяина, поскольку маркирует только его эмоциональные процессы, выделяя этого человека среди других людей. Этим самым вещь также индиви- дуальна и общезначима одновременно.

3. Овещение человека.Здесь мы должны сформулировать одну этнографическую универ-салию, относящуюся к вещи: «Человек видим тогда, когда к его телу прилегают вещи». Вот схематически переданная суть обра-щения с вещами в традиционалистских обществах.

Брачный обряд донес до наших дней эту универсалию в дей-ствии — никогда в жизни человек не бывает столь окружен ве-щами, как невеста во время свадьбы. Свадебный наряд и прида-ное невесты — это ее жест, выражающий гармонию в соотно-шении физиологических процессов человека с окружающим миром. Другой характерный пример — регалии правителя, ко-торый иногда настолько маркирован вещами, что перед людьми выступают только эти вещи — атрибуты, а сам человек бывает практически скрыт от глаз.

Вещь, которая служит знаком человека и знаком его состоя-ния, стремится к телу человека. В архаике это особенно видно -вещи должны соответствовать телу хозяина, что лучше всего уда-ется, если он сам их изготовляет. Царь Одиссей сам сооружает свою постель.

У творений человека есть тенденция стать вещами. В сфере женского труда вещью стремится стать жилище. Там, где это технически возможно, женщина выходит замуж с жилищем или его частью, превращенными в вещь: у некоторых кочевых народов невеста привозит с собой к жениху верхнюю круглую раму юрты для свето-дымового отверстия. Погребальные камеры знати пле-менной и раннегосударственной эпохи заполнены вещами, в том числе и колесными экипажами, которые в нашем понимании ве-щами не являются. Границы вещи не абсолютны, идет процесс овещения разных созданий человеческих рук и предметов среды. Овещаться может даже ландшафт, как в загородной древнерим-ской вилле, в богатой феодальной усадьбе. Он становится не толь-ко знаком социального ранга владельца, но и выражением его вкусов и стимулом его эмоций. Поэтому проспекты и парки Вер­саля начинались от резиденции короля-солнца, от его постели, от его тела.

Овещаются также и люди. И в этой связи мы должны не только назвать обычаи вроде сопутствующего инвентаря захоро­нений, но и разнообразные действия, которые люди по своему доброму желанию учиняют со своим телом: уродование, татуи­ровка, раскраска и т.д.

Сами вещи появляются в результате процесса овещения. В этом процессе некоторые предметы внешнего мира становятся в особые отношения с конкретным человеком. Овещение не нужно понимать просто как материализацию идеи. Это отношение между материальным предметом и телом, материальной субстан­цией человека. Из этого отношения в практической жизни вы­водятся другие отношения, например, духовные, ритуальные или культовые. Этот вторичный уровень в систематизированном виде входит в «картину мира», которая признается коллективом. Борис Поршнев обратил внимание на то, что формирование общности «мы» связано с актами суггестии, т.е. подавления у других людей биологически целесообразных реакций. Суггестия и овещение связаны. Так, овещается пища, в разряд которой входит далеко не все, что имеет биологическую питательную ценность. Первый акт в пищевых ориентациях — это дискриминация того, что пищей не может быть и что остается в сфере природы, а не культуры. Зато еда, включенная в состав разряда пищи, получает вещный статус, предполагающий интимное отношение к челове­ческому телу. Пища, кроме того, становится в синтагматический ряд вещей культуры, занимает в нем свое место.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: