Из «Лекций о зарубежной литературе»

ДЖЕЙМС ДЖОЙС

«УЛИСС» (1922)

Джеймс Джойс родился в 1882 году в Ирландии, покинул ее в начале XX века, прожил большую часть жизни экспатриантом в континентальной Европе и умер в 1941 году в Швейцарии. «Улисс» написан между 1914 и 1921 годами в Триесте, Цюрихе и Париже. В 1918–1920 годах отрывки из романа печатались в США в журнале «Литл ривью». «Улисс» — толстая книга, объемом более чем в двести шестьдесят тысяч слов, и с богатым лексиконом — примерно тридцать тысяч слов. Обстановка Дублина выстроена отчасти по памяти, но главным образом по справочнику «Весь Дублин за 1904 год», который втайне пролистывают преподаватели литературы перед обсуждением «Улисса», чтобы поразить студентов познаниями, которые сам Джойс почерпнул оттуда же. На протяжении всей книги он пользовался также экземпляром дублинской газеты «Ивнинг телеграф» за 16 июня 1904 года, четверг, ценою полпенни. Газета помимо прочего в тот день освещала скачки на Золотой кубок в Аскоте (где победителем стал аутсайдер Реклама), ужасающую катастрофу в Америке (пожар на прогулочном пароходе «Генерал Слокам») и автомобильные гонки на кубок Гордона Беннета в Гомбурге (Германия).

«Улисс» — это описание одного дублинского дня, 16 июня 1904 года, четверга, — дня в отдельных и связанных жизнях персонажей, которые прогуливаются, едут, сидят, разговаривают, мечтают, пьют и решают второстепенные и важные физиологические и философские проблемы — и занимаются этим в течение всего этого дня и ранним утром следующего. Почему Джойс выбрал именно этот день, 16 июня 1904 года? В довольно слабой, хотя и старательно написанной книге «Сказочный путешественник: «Улисс» Джеймса Джойса» Ричард Кейн сообщает нам, что этот день — день первого свидания Джойса с его будущей женой Норой Барнакл. Вот и все о биографической стороне дела.

«Улисс» состоит из ряда сцен, выстроенных вокруг трех главных персонажей; среди них основная роль принадлежит Леопольду Блуму, мелкому предпринимателю, занятому в рекламном бизнесе, точнее, рекламному агенту. В свое время он работал у Уиздома Хили, торговца почтовой бумагой, в должности коммивояжера и продавал промокательную бумагу, но сейчас у него свое дело, он размещает объявления, не слишком в этом преуспевая. По причинам, о которых я вскоре скажу, Джойс наделил его венгерско-еврейским происхождением. Два других главных персонажа — Стивен Дедал, уже выведенный Джойсом в «Портрете художника в юности» (1916), и Мэрион Блум, Молли Блум, жена Блума. Если Блум — фигура центральная в этом триптихе, то Стивен и Мэрион — боковые: книга начинается со Стивена и заканчивается на Мэрион. Стивен Дедал носит имя мифического создателя лабиринта в Кноссе — царской резиденции древнего Крита, — а также крыльев для себя и своего сына Икара и других сказочных приспособлений. Стивену двадцать два года, дублинский школьный учитель, ученый и поэт, задавленный в годы учебы дисциплиной иезуитского воспитания и теперь бурно восстающий против него, но при этом сохранивший склонность к метафизике. Он теоретик, догматик, даже когда пьян, вольнодумец, эгоцентрик, превосходный чеканщик едких афоризмов физически хрупкий, подобно святому пренебрегающий гигиеной (последний раз он мылся в октябре, а сейчас июнь), ожесточенный и желчный молодой человек — трудно воспринимаемый читателем, скорее проекция авторского интеллекта, нежели теплое конкретное существо, созданное воображением художника. Критики склонны отождествлять Стивена с молодым Джойсом, но это к делу не относится. Как пишет Гарри Левин, «Джойс утратил религию, но сохранил категории» — это справедливо и для Стивена.

Мэрион (Молли) Блум, жена Блума, — ирландка по отцу и испанская еврейка по матери. Концертная певица. Если Стивен — интеллектуал, а Блум — интеллектуал наполовину, то Молли Блум определенно не интеллектуалка и при этом особа очень вульгарная. Но все три персонажа не чужды прекрасного. В случае Стивена художественность почти невиданная — вы никогда не встретите в «реальной жизни» человека, столь художественно владеющего повседневной речью, как он. В полуинтеллектуале Блуме от художника меньше, чем в Стивене, но гораздо больше, чем разглядели в нем критики: поток его сознания порой сближается с потоком сознания Стивена, что я покажу позже. Наконец, Молли Блум, несмотря на свою банальность, несмотря на заурядный характер ее мыслей, несмотря на вульгарность, эмоционально отзывчива на простые радости существования, как мы увидим в последней части ее необычайного монолога, которым заканчивается книга.

Прежде чем обсуждать тему и стиль книги, я хочу сказать еще несколько слов о главном герое, Леопольде Блуме. Пруст создавал Свана как личность с индивидуальными, уникальными чертами. Сван не литературный и не национальный тип, хотя он сын биржевого маклера-еврея. При создании образа Блума в намерения Джойса входило поместить среди коренных ирландцев его родного Дублина кого-то, кто, будучи ирландцем, как сам Джойс, был бы также белой вороной, изгоем, как тот же Джойс. Поэтому он сознательно выбрал для своего героя тип постороннего, тип Вечного Жида, тип изгоя. Однако позже я покажу, что Джойс нарочито груб в накапливании и заострении так называемых национальных черт. Еще одно соображение относительно Блума: многие литературоведы, столько написавшие об «Улиссе», либо очень чистые, либо очень испорченные люди. Они склонны рассматривать Блума как натуру заурядную, и сам Джойс явно стремился изобразить человека заурядного. Однако очевидно, что в сексуальном отношении Блум если и не вполне безумен, то по крайней мере являет собой наглядный клинический пример крайней сексуальной озабоченности и извращения со всевозможными любопытными осложнениями. Его случай, безусловно, строго гетеросексуальный, в отличие от гомосексуального большинства дам и джентльменов у Пруста («homos» — от греческого «одинаковый», а не от латинского «человек», как думают некоторые студенты), но в беспредельной любви к противоположному полу Блум позволяет себе действия и мечты явно не вполне нормальные в зоологическом, эволюционном смысле. Я не стану докучать вам перечнем его курьезных желаний, но скажу, что в сознании Блума и в книге Джойса тема секса постоянно переплетается с темой уборной. Видит Бог, я не против так называемой откровенности в романе. Напротив, у нас ее слишком мало, а та, что есть, стала привычной и банальной под пером так называемых жестких писателей, любимцев литературных клубов, обласканных клубными дамами. Но я возражаю против того, чтобы Блума объявляли заурядным гражданином. Вряд ли сознание обыкновенного гражданина неизменно занято физиологией. Я возражаю против этой неизменности — не против низменности интереса. Весь этот патологический вздор кажется надуманным и лишним в данном контексте. Я предлагаю самым щепетильным из вас отвлечься от этой особой озабоченности Джойса.

«Улисс» — превосходное, долговременное сооружение, но он слегка переоценен теми критиками, что больше заняты идеями, обобщениями и биографической стороной дела, чем самим произведением искусства. Я должен особо предостеречь вас от соблазна видеть в беспорядочных блужданиях и мелких приключениях Леопольда Блума летним дублинским днем прямую пародию на «Одиссею», где рекламный агент Блум исполняет роль Одиссея, иначе — Улисса, героя хитроумного; а склонная к адюльтеру жена Блума представляет добродетельную Пенелопу, тогда как Стивену Дедалу отводится роль Телемака. Очень приблизительная и очень общая перекличка с Гомером, очевидно, существует в теме странствий Блума, на что указывает название романа, — существует наряду со многими другими присутствующими в книге классическими аллюзиями; но было бы напрасной тратой времени искать прямые параллели в каждом персонаже и в каждой сцене «Улисса». Нет ничего скучнее затяжных аллегорий, основанных на затасканном мифе; после того как роман вышел частями, Джойс тут же вычеркнул псевдогомеровские названия глав, увидев, на что нацелились ученые и псевдоученые педанты. И еще: один из них по имени Стюарт Гилберт, введенный в заблуждение насмешливым перечнем, составленным самим Джойсом, обнаружил, что каждая глава соответствует определенному органу — уху, глазу, желудку и т. д., но эту унылую ахинею мы также оставим без внимания. Все искусство до некоторой степени символично, но мы кричим: «Держи вора!» — критику, который сознательно превращает тонкий символ художника в сухую аллегорию педанта, тысячу и одну ночь в собрание храмовников!.

Так каковы же главные темы книги? Они очень просты.

1. Горестное прошлое. Маленький сын Блума давно умер, но его образ живет в крови и в сознании героя.

2. Смешное и трагическое настоящее. Блум все еще любит свою жену Молли, но отдается на волю Судьбы. Он знает, что в 4.30 этого июньского дня Бойлан, ее напористый импресарио, посетит Молли — и Блум ни чего не делает, чтобы помешать этому. Он всеми силами старается не стоять на пути Судьбы, но в течение дня постоянно наталкивается на Бойлана.

3. Жалкое будущее. Блум сталкивается с молодым человеком — Стивеном Дедалом. Постепенно он понимает, что, возможно, это маленький знак внимания со стороны Судьбы. Если его жена должна иметь любовника, то чувствительный, утонченный Стивен больше годится на эту роль, чем вульгарный Бойлан. Стивен мог бы давать Молли уроки, мог бы помочь ей с итальянским произношением, необходимым в ее профессии певицы, — короче, как трогательно думает Блум, мог бы оказывать на нее облагораживающее воздействие.

Это главная тема: Блум и Судьба.

Каждая глава написана другим стилем или, скорее, с преобладанием другого стиля. Нет никакой особой причины, почему это должно быть так — почему одна глава должна излагать содержание прямо, другая — через призму пародии, а третья — журчать потоком сознания. Никакой особой причины нет, но можно говорить о том, что эта постоянная смена точки зрения разнообразит знание и позволяет посмотреть на предмет свежим взглядом с разных сторон. Попытайтесь наклониться и снизу посмотреть назад между коленями — вы увидите мир в совершенно ином свете. Сделайте это на пляже: очень забавно смотреть на идущих вверх ногами людей. Кажется, что они с каждым шагом высвобождают ноги из клея гравитации, не теряя при этом достоинства. Этот трюк с изменением взгляда, изменением угла и точки зрения можно сравнить с новой литературной техникой Джойса, с новым поворотом, благодаря которому вы видите траву более яркой, а мир обновленным. В этот день герои постоянно сталкиваются во время своих перемещений по Дублину. Джойс ни на минуту не теряет их из виду. Они приходят и уходят, встречаются, расстаются, и снова встречаются, как живые части тщательно продуманной композиции, в некоем медленном танце судьбы. Повторение ряда тем — одна из самых поразительных особенностей книги. Эти темы очерчены гораздо четче, и следуют им гораздо планомернее, чем Толстой или Кафка. Весь «Улисс», как мы постепенно поймем, — это обдуманный рисунок повторяющихся тем и синхронизация незначительных событий.

У Джойса три основных стиля:

1. Исходный Джойс: простой, прозрачный, логичный и неспешный. Это основа главы 1 первой части. И глав 1 и 3 второй части; прозрачные, логичные, медленные отрывки встречаются и в других главах.

2. Неполная, быстрая, отрывистая форма выражения, передающая так называемый поток сознания или, скорее, прыжки сознания. Примеры этой техники можно найти в большинстве глав, хотя обычно ее связывают только с главными героями. К обсуждению этого приема мы обратимся в связи с заключительным монологом Молли в главе 3 третьей части, наиболее знаменитым его примером; сейчас же можно сказать, что в нем преувеличивается вербальная сторона мысли. А человек не всегда думает словами, он думает еще и образами, поток же сознания предполагает поток слов, который может быть записан, однако трудно поверить, что Блум непрерывно говорит сам с собой.

3. Пародии на различные нероманные формы: газетные заголовки (часть II, глава 4), оперетты (часть II, глава 8), мистерии и фарсы (часть II, глава 12), экзаменационные вопросы и ответы по образцу катехизиса (часть III, глава 2). А также пародии на литературные стили и авторов: бурлескный рассказчик части II, главы 9, тип автора дамского журнала в части II, главе 10, ряд конкретных авторов и литературных эпох в части II, главе 11 и изящно исполненная газетчина в части III, главе 1.

Оставаясь внутри одного стиля или сменяя их, Джойс в любой момент может усилить настроение, вводя музыкальную лирическую струю при помощи аллитерации и ритмических приемов — обычно для передачи тоскливых чувств. Поэтический стиль часто сопутствует Стивену, но пример такого стиля встречается и у Блума, когда он избавляется от конверта с посланием Марты Клиффорд: «Проходя под железнодорожным мостом, он вынул конверт, проворно изорвал на клочки и пустил по ветру. Клочки разлетелись, быстро падая вниз в сыром воздухе: белая стайка; потом все попадали.^[58] Или, через несколько предложении, когда огромный поток пива полился, «растекаясь по грязной земле, петляя, образуя озерки и водовороты хмельной влаги и увлекая с собой широколистые цветы ее пены». Однако в любой другой момент Джойс может обратиться ко всевозможным лексическим трюкам, каламбурам, перестановке слов, словесным перекличкам, многообразным спариваниям глаголов или звукоподражаниям. Все это, равно как и перегруженность местными аллюзиями и иностранными выражениями, может быть, излишне затемняет эту книгу, где и без того подробности не проговариваются с достаточной ясностью, а лишь Даются намеком для посвященных.

ЧАСТЬ I, ГЛАВА 1

Время: около восьми утра, 16 июня 1904 года, четверг.

Место: Дублинский залив, Сэндикоув, башня Мартелло — реально существующее сооружение, похожее на приземистую шахматную ладью, одна из сторожевых башен, построенных по указанию премьер-министра Уильяма Питта Младшего в эпоху наполеоновских войн, «когда с моря угрожали французы», — говорит Бык Маллиган. (Отрывок из песни «Французы с моря говорит старуха», последнее слово дано по-ирландски и означает Ирландию.) Мартелло — это омфал среди башен, пуп, центр тела, отправная точка и центр книги; а также местонахождение дельфийского оракула в Древней Греции. Стивен Дедал, Бык Маллиган и англичанин Хейнс живут в этом омфале.

Действующие лица: Стивен Дедал, двадцатидвухлетний дублинец, студент, философ и поэт. В Дублин он вернулся недавно, в начале 1904 года, из Парижа, где провел около года. Сейчас он уже три месяца преподает в школе дублинского пригорода Долки, получая зарплату шестнадцатого числа каждого месяца; его месячное жалованье — 3 фунта 12 шиллингов — по тогдашнему курсу меньше 20 долларов. Из Парижа его вызвала телеграмма отца: «Мать умирает возвращайся отец». Мать умирала от рака. Она попросила Стивена стать на колени при чтении отходной молитвы, но он отказался, и отказ этот является причиной мрачной подавленности Стивена на протяжении книги. Он поставил свою вновь обретенную духовную свободу выше последней просьбы, последнего утешения матери. Он отверг Римско-католическую церковь, в лоне которой был воспитан, и обратился к искусству и философии в отчаянных поисках чего-то, что заполнило бы пустоту, образовавшуюся после потери веры в христианского Бога.

Два других персонажа, которые появляются в первой главе, — это студент-медик Бык Маллиган («Мейлахи Маллиган, два дактиля. Но тут звучит что-то эллинское…») и англичанин Хейнс, оксфордский студент, собиратель фольклора, заехавший в Дублин. Аренда башни, как мы узнаем, стоит 12 фунтов в год (в те дни — 60 долларов), и до сих пор выплачивал эту аренду именно Стивен, а Бык Маллиган был беззаботным паразитом и узурпатором. Он в некотором смысле гротескная тень Стивена, пародия на него. Ибо, если Стивен — тип серьезного молодого человека с мятущейся душой, для которого потеря или перемена веры — трагедия, Маллиган, напротив, веселый, крепкий, богохульствующий простолюдин, любитель цветистых фраз, доморощенный эллинист-язычник с поразительной памятью. В начале главы он возникает «из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва», и тянет нараспев, передразнивая католическую мессу, когда верующие причащаются тела и крови христовых через хлеб и вино. «Он поднял чашку перед собою и возгласил:

— Introibo ad altare Dei.

Остановясь, он вгляделся вниз, в сумрак винтовой лестницы, и грубо крикнул:

— Выходи, Клинк! Выходи, иезуит несчастный!»

Клинк — прозвище, данное Маллиганом Стивену, на диалекте означает «лезвие ножа» (Kinch). Присутствие Маллигана гнетет Стивена, все в нем ему отвратительно, и он высказывает Быку свои претензии.

«Стивен, удручаясь собственным голосом, сказал:

— Ты помнишь, как я пришел к тебе домой в первый раз после смерти матери?

Бык Маллиган, мгновенно нахмурившись, отвечал:

— Как? Где? Убей, не могу припомнить. Я запоминаю только идеи и ощущения. Ну и что? Чего там стряслось, Бога ради?

— Ты готовил чай, — продолжал Стивен, — и пошел на кухню за кипятком. Из комнат вышла твоя мать и с ней кто-то из гостей. Она спросила, кто у тебя.

— Ну? — не отступал Бык Маллиган. — А я что сказал? Я уже все забыл.

— А ты сказал, — ответил Стивен ему, — "Да так, просто Дедал, у которого мамаша подохла".

Бык Маллиган покраснел и стал казаться от этого моложе и привлекательней.

— Я так сказал? — переспросил он. — И что же? Что тут такого?

Нервным движением он стряхнул свое замешательство.

— А что, по-твоему, смерть, — спросил он, — твоей матери, или твоя, или, положим, моя? Ты видел только, как умирает твоя мать. А я каждый день вижу, как они отдают концы и в Ричмонде, и в Скорбящей, да после этого из них делают крошево в анатомичке. Это и называется подох, ничего больше. И не о чем говорить., Ты вот не соизволил стать на колени и помолиться свою мать, когда она просила тебя на смертном одре. А почему? Да потому, что в тебе эта проклятая иезуитская закваска, только она проявляется наоборот. мне, тут одна падаль и пустая комедия. Ее лобные доли уже не действуют. Она называет доктора "сэр Питер; Тизл" и хочет нарвать лютиков с одеяла. Уж не перечь ей, вот-вот все кончится. Ты сам не исполнил ее предсмертную просьбу, а теперь дуешься на меня, что я не скулил, как наемный плакальщик от Лалуэтта. Абсурд! Допустим, я и сказал так. Но я вовсе не хотел оскорбить" память твоей матери.

Его речь вернула ему самоуверенность. Стивен, скрывая зияющие раны, оставленные словами в его сердце, как можно суше сказал:

— Я и не говорю, что это оскорбляет мою мать.

— Так что же тогда? — спросил Бык Маллиган.

— Это оскорбляет меня, — был ответ.

Бык Маллиган круто повернулся на каблуках.

— Нет, невозможный субъект, — воскликнул он». Бык Маллиган не только парализует «омфал» Стивена, но еще и поселяет там своего приятеля Хейнс английского туриста от литературы. Ничего особенна неприятного в Хейнсе нет, но для Стивена он представитель ненавистного узурпатора-Англии и друг его личного узурпатора, Быка, чьи башмаки Стивен донашивает и чьи штаны, купленные «с ног», ему впору. Бык и займет эту башню.

Действие. Действие главы начинается с того, что Маллиган бреется и одалживает у Стивена грязный сопливо-зеленый платок, чтобы вытереть бритву. Пока Маллиган бреется, Стивен протестует против пребывания Хейнса в башне. Хейнс во сне бредит, что надо застрелить какую-то черную пантеру, и Стивену с ним страшно: «Если он тут останется, я ухожу». Дальше речь заходит о море, об Ирландии, снова о матери Стивена, о 3 фунтах 12 шиллингах, которые Стивен должен получить в школе. Затем в замечательно аппетитной сцене Хейнс, Маллиган и Стивен завтракают. Старуха-молочница приносит молоко, и происходит восхитительный обмен репликами. Все трое отправляются на пляж. Маллиган тотчас же ныряет в воду. Хейнс окунется, как только уляжется завтрак, а Стивен, ненавидящий воду так же сильно, как ее любит Блум, в нее не заходит. Вскоре Стивен покидает своих спутников и отправляется в школу, где он преподает.

Стиль. 1-я и 2-я главы первой части написаны, я бы сказал, обычным стилем, то есть в стиле обычного повествования, — прозрачный и логичный Джойс. Правда, то тут, то там поток повествовательной прозы ненадолго перебивается внутренним монологом, который в других главах книги значительно затемняет и нарушает авторскую речь; но здесь преобладает логический поток. Краткий образчик потока сознания появляется на первой странице, когда Маллиган собирается бриться. «Он устремил взгляд искоса вверх, издал долгий, протяжный призывный свист и замер, напряженно прислушиваясь. Белые ровные зубы кой-где поблескивали золотыми крупинками. Златоуст. Резкий ответный свист дважды прозвучал в тишине». Это типичный джойсовский прием, который будет повторен и значительно разработан на протяжении книги. Златоуст — конечно, Иоанн, константинопольский патриарх IV века. Но почему возникает это имя? Очень просто: описание перебивается ходом мысли Стивена. Стивен видит и слышит, как Бык свистит, чтобы разбудить Хейнса, затем замирает, напряженно прислушиваясь, и Стивен видит золотые пломбы в зубах Быка, блестящие на солнце, — золото, златоуст, красноречивый оратор, оракул Маллиган — на мгновение образ отца Церкви проносится в голове Стивена, после чего повествование немедленно возобновляется ответным свистом Хейнса, который Бык провозглашает чудом и велит Богу выключить ток.

Это просто, в настоящей главе есть и другие простые примеры, но вскоре нам встретятся более загадочные перебивки рассказа ходом мыслей Стивена. Стивен только что выдал один из своих блестящих афоризмов, которые так нравятся Маллигану. Указывая на расколотое зеркальце для бритья, которое Бык стянул из комнаты служанки, он с горечью произносит: «Вот символ ирландского искусства. Треснувшее зеркало служанки». Маллиган предлагает Стивену продать этот афоризм за гинею «олуху из Оксфорда» Хейнсу и добавляет, что он, Маллиган, и Стивен, чью руку он доверительно сжимает, должны эллинизировать Ирландию яркой свежей мыслью. Откликом на это — мысль Стивена: «Рука Крэнли. Его рука». Первое чтение «Улисса» вряд ли здесь что-нибудь объяснит, но при повторном чтении мы будем знать, кто такой Крэнли, поскольку он будет упомянут позже, — неверный друг детства Стивена, обычно бравший его на скачки — «меня привел, чтобы разом разбогатеть, таскались за его фаворитами средь… орущих букмекеров у стоек». Так же и сейчас ему предлагает разом разбогатеть Маллиган, продав блестящие афоризмы: «Один к одному на Честного Мятежника, на остальных десять к одному! Мимо жуликов, мимо игроков в кости спешили мы вслед за копытами, картузами и камзолами, и мимо мяснолицей зазнобы мясника, жадно всосавшейся в апельсин». Означенная зазноба — двоюродная сестра Мэрион Блум, предвосхищение этой плотоядной леди.

Еще один хороший пример потока сознания Стивена в этой простой первой главе мы встречаем, когда Стивен, Маллиган и Хейнс заканчивают завтрак. Маллиган оборачивается к Стивену и говорит:

«— Серьезно, Дедал. Я совсем на мели. Беги в свою; школьную шарашку да принеси оттуда малость деньжонок. Сегодня бардам положено пить и пировать. Ирландия ожидает, что в этот день каждый выполнит свой долг.

— Что до меня, — заметил Хейнс, поднимаясь, — я должен сегодня посетить вашу национальную библиотеку.

— Сперва поплавать, — заявил Бык Маллиган.

Он обернулся к Стивену и самым учтивым тоном спросил:

— Не сегодня ли, Клинк, день твоего ежемесячного омовения?

И пояснил, обращаясь к Хейнсу:

— Оный нечистый бард имеет правило мыться один раз в месяц.

— Всю Ирландию омывает Гольфстрим, — промол вил Стивен, поливая хлеб струйкой меда.

Хейнс отозвался из угла, легким узлом повязывая шейный платок под открытым воротом спортивной рубашки:

— Я буду собирать ваши изречения, если вы позволите.

Обращено ко мне. Они моются, банятся, оттираются. Жагала сраму. Совесть. А пятно все на месте.

— Это отлично сказано, что треснувшее зеркало служанки — символ ирландского искусства».

Мысль Стивена движется следующим образом: англичанин обращается ко мне. Англичане моются и оттираются, у них нечистая совесть угнетателей. Стивен вспоминает леди Макбет и ее нечистую совесть — «а пятно все на месте» — кровь, которую она не может смыть. «Agenbite of inwit» («жагала сраму») — среднеанглийское, соответствующее французскому remords de conscience. Угрызения совести, раскаяние. (Заглавие богословского трактата XIV века о семи смертных грехах.)

Преимущество этого приема — в краткости. Ход мыслей в виде ряда коротких соображений, фиксируемых мозгом. Но такой прием требует от читателя больше внимания и участия, нежели обычное описание: Стивен понял, что Хейнс обращается к нему. Да, подумал он, англичане много моются, стараясь, возможно, стереть пятно на их совести, то, что старина Нортгейт назвал agenbite of inwit и т. д.

Глубинные мысли, рождаемые внешними впечатлениями, поднимаются на поверхность и приводят к знаменательным сцеплениям слов, лексическим связям в голове героя. Взгляните, к примеру, как упоминание моря приводит к самым потаенным мыслям в беспокойной душе Стивена. Во время бритья Маллиган бросает Долгий взгляд на Дублинский залив и негромко замечает: «Господи <…> Как верно названо море у Элджи (Алджернон Суинберн, второстепенный английский постромантический поэт. — В.Н.): седая (grey) нежная мать!» (Отметьте слово sweet — нежная, сладкая.) «Наша великая (great) и нежная (sweet) мать», — добавляет он, улучшая, так сказать, grey добавлением t.

«Наша могущественная мать (mighty mother)!» — продолжает он, оттачивая изящную аллитерацию. Затем он заговаривает о матери Стивена и о его зловещем грехе. «Моя тетка считает, ты убил свою мать», — говорит Бык. «Но бесподобный комедиант (mummer)!» — шепнул (murmur) он тихонько». Взгляните, как накручиваются аллитерации, вытягивая смысл за смыслом: mighty mother, mummer, murmur. И Стивен слушает сытый голос; мать и шепчущее могущественное сладко-горькое море сливаются, но есть и другие слияния.

«Кольцо залива и горизонта заполняла тускло-зеленая влага». Стивен мысленно переводит это в «белый фарфоровый сосуд у ее смертного одра», заполненный тягучей зеленой желчью, «которую она с громкими стонам извергала из своей гниющей печени в приступах мучительной рвоты». «Сладкая» мать становится горькой матерью, горькой желчью, горьким раскаянием. Затем Бык Маллиган вытирает лезвие бритвы носовым платком Стивена.

«Эх, пес-бедолага! — с участием вздохнул он. — Надо бы выдать тебе рубашку да хоть пару сморкальников". Это увязывает сопливо-зеленое море с грязным платком Стивена и зеленой желчью в сосуде; и сосуд с желчью и чашка с пеной, и чаша моря, горькие слезы и соленая слизь — все на мгновение сливается в один образ. Джойс в ударе.

Отметьте, кстати, выражение пес-бедолага. Образ одинокого пса будет связан со Стивеном на протяжении всей книги точно так же, как образ вкрадчивой, мягко ступающей кошки будет сопутствовать Блуму. И это приводит меня к следующему заключению: черная пантера — кошмар Хейнса — каким-то образом предвещает Стивену явление еще незнакомого ему Блума, который будет бесшумно следовать за ним мягкой черной кошачьей тенью. Также отметьте, что этой ночью Стивен видел тревожный сон: восточный человек предлагал ему женщину, и этой же ночью похожий сон видит Блум: Молли в одежде турчанки среди антуража невольничьего рынка.

ЧАСТЬ I, ГЛАВА 2

Время: Между девятью и десятью часами того же дня. Четверг, короткий день, в десять заканчиваются занятия и сразу начинается хоккей.

Действие: Стивен преподает в школе древнюю историю.

«— Кокрейн, ты скажи. Какой город послал за ним?

— Тарент, сэр.

— Правильно. А потом?

— Потом было сражение, сэр.

— Правильно. А где?

Мальчуган с пустым выражением уставился в пустоту окна».

Вновь вступает ход мыслей Стивена. «Басни дочерей памяти. Но ведь чем-то и непохоже на басни памяти. Тогда — фраза, сказанная в сердцах, шум Блейковых крыл избытка. Слышу, как рушатся пространства, обращаются в осколки стекло и камень, и время охвачено сине-багровым пламенем конца. Что же нам остается?»

За мгновение, пока школьник мешкает, силясь вспомнить, живое воображение Стивена рисует стремительный поток истории, бьющиеся вдребезги стекла, рушащиеся стены, сине-багровое пламя времени. Что же нам остается? По-видимому, утешение забвения:

«— Я позабыл место, сэр. В 279 году до нашей эры.

— Аскулум, — бросил Стивен, заглянув в книгу с рубцами кровополитий (написанная красными чернилами, кровавая книга истории. — В.Н.)».

Fig rolls, которые ест один из мальчиков, — сорт печенья, мы называем его фиговыми ньютонами. Юный идиот составляет жалкий каламбур: Пирр — пирс. Стивен разражается одним из своих обычных афоризмов. Что такое пирс? Несбывшийся мост. Ученики не понимают его.

На протяжении всей главы происходящее в школе перебивается или, лучше сказать, комментируется внутренним течением мысли Стивена. Он думает о Хейнсе и Англии, о парижской библиотеке, где он читал Аристотеля, «огражден от греховного Парижа, вечер за вечером». «Душа — это, неким образом, все сущее: душа — форма форм». Душа — форма форм станет ведущей темой следующей главы. Стивен задает загадку:

Кочет поет.

Чист небосвод.

Колокол в небе

Одиннадцать бьет.

Бедной душе на небеса

Час улетать настает.

В этот день в одиннадцать часов похороны Патрика Дигнама, приятеля его отца, но Стивена преследует память о недавней смерти матери. Она похоронена на том же кладбище; на похоронах Дигнама его отец, проходя мимо могилы жены, всхлипывает, но Стивен на похороны Падди Дигнама не пойдет. Он говорит; отгадку: «Это лис хоронит свою бабку под остролистом».

Он все еще тяготится своей виной перед матерью: «Бедная душа улетела на небеса — и на вересковой пустоши, под мерцающими звездами, лис, горящие беспощадные глаза, рыжим и хищным духом разит от шкуры, рыл землю, вслушивался, откидывал землю, вслушивался и рыл, рыл». Софист Стивен может доказать что угодно, к примеру, что шекспировский призрак — это дед Гамлета. Почему дед, а не отец? Потому что в загадке о лисе — бабка, означающая для него мать. В следующей главе, гуляя по берегу, Стивен видит собаку, и мысль о собаке сливается с мыслью о лисе, когда пес по-лисьи разгребает песок и прислушивается, ибо что-то он тут похоронил, бабку свою.

Пока мальчики играют в хоккей, Стивен разговаривает с директором школы мистером Дизи и получает жалованье. Смотрите, как прекрасно выписаны Джойсом сом подробности: «Он вынул из сюртука перетянутый кожаной ленточкой бумажник. Раскрыв его, извлек банкноты, одну — из склееных половинок, и бережно положил на стол.

— Два, — сказал он, вновь перетягивая и убирая бумажник.

Теперь в хранилище золотых запасов. Ладонь Стивена в неловкости блуждала по раковинам, лежавшим грудой в холодной каменной ступке: волнистые рожки, и каури, и багрянки, а эта вот закручена, как тюрбан эмира, а эта — гребешок святого Иакова. Добро старого пилигрима, мертвые сокровища, пустые ракушки.

Соверен, новенький и блестящий, упал на мягкий ворс скатерти.

— Три, — сказал мистер Дизи, вертя в руках свою маленькую копилку. — Очень удобная штучка. Смотрите. Вот сюда соверены. Тут шиллинги, полукроны, шестипенсовики. А сюда — кроны. Смотрите.

Он высыпал на ладонь два шиллинга и две кроны.

— Три двенадцать, — сказал он. — По-моему, это правильно.

— Благодарю вас, сэр, — отвечал Стивен, с застенчивою поспешностью собирая деньги и пряча их в карман брюк.

— Не за что, — сказал мистер Дизи. — Вы это заработали.

Рука Стивена, освободившись, вернулась снова к пустым ракушкам. Тоже символы красоты и власти. Толика денег в моем кармане: символы, запятнанные алчностью и нищетой».

Вы с удовольствием отметите гребешок святого Иакова, прототип пирожного мадлена у Пруста, la coquille Saint-Jacques. Эти ракушки африканцы использовали в качестве денег.

Дизи просит Стивена взять письмо, которое он напечатал, и поместить его в «Ивнинг телеграф». Мистер Дизи, вездесущий филистер, напоминающий флоберовского господина Омэ, напыщенно рассуждает в своем письме о местной эпидемии ящура. Дизи напичкан политическими клише, пронизанными, как у всякого обывателя, ненавистью к национальным меньшинствам. «Англия, — говорит он, — в когтях у евреев. <…> Ясно как божий день, еврейские торгаши уже ведут свою разрушительную работу». На что Стивен весьма разумно замечает, что торгаш — это тот, кто дешево покупает и Дорого продает, будь он еврей или не еврей, — разящий ответ на обывательский антисемитизм.

ЧАСТЬ I, ГЛАВА 3

Время: Между десятью и одиннадцатью утра.

Действие: Стивен идет в город через пляж по берегу Сэндимаунта. Позже — все еще мерно шагающим — его можно будет увидеть из экипажа, в котором Блум, Каннингем, Пауэр и Саймон Дедал, отец Стивена, едут к кладбищу на похороны Дигнама; затем мы встретим его в редакции газеты «Телеграф», куда он и направлялся с самого начала. Бродя по пляжу, Стивен предается разнообразным размышлениям: о «неотменимой модальности зримого», где неотменимая означает «неотвратимость», а модальность — «форму, как нечто противоположное сущности»; о двух встретившихся ему старухах-акушерках; о сходстве мешка собирателя моллюсков с акушерской сумкой; о матери; о дядюшке Ричи; о фразах из письма Дизи; о сосланном ирландском революционере Игене; о Париже; о море; о смерти матери. Он видит еще двух собирателей моллюсков — двух цыган, мужчину и женщину, и на ум ему немедленно приходит образчик воровского жаргона, воровские слова, «блатная музыка».

Эх, фартовая маруха,

На молодчика присуха!

Маркоташки-голубки,

Выйди в ночку под дубки.

Недавно утонул человек. Он уже упоминался в разговоре лодочников, пока Стивен наблюдал за купанием Маллигана и Хейнса; персонаж этот появится вновь. «Там будет саженей пять. Отец твой спит на дне морском, над ним саженей пять. В час, он сказал. Найден утопленник. Полный прилив на Дублинской отмели. Гонит перед собой наносы гальки, случайные ракушки, широкие стаи рыбы. Труп, выбеленный солью, всплывает из отката, покачивается к берегу, едет-едет сам-сам, самец. Вот он. Цепляй живо. Тащи. Хотя над ним волны сомкнулись очертанья. Готово, наш. Полегче теперь.

Мешок трупных газов, сочащийся зловонной жижей. Стайка мальков, отъевшихся на рыхлом лакомстве, стрелой вылетает через щели его застегнутой ширинки. Бог стал человеком человек рыбой рыба гагарой гагара перинной горой. Дыханьями мертвых дышу я живой, ступаю по праху мертвых, пожираю мочой пропитанную требуху от всех мертвых. Мешком переваленный через борт, он испускает смрад своей зеленой могилы, лепрозная дыра носа храпит на солнце. <…>

Платок мой. Он забрал. Помню. А я назад не забрал?

Рука тщетно пошарила в карманах. Нет, не забрал. Лучше другой купить.

Он аккуратно положил сухую козявку, которую уколупнул в носу, на выступ скалы. Желающие пусть смотрят.

Позади. Кажется, кто-то есть.

Он обернулся через плечо, взирая назад. Пронося в воздухе высокие перекладины трех мачт, с парусами, убранными по трем крестам салингов, домой, против течения, безмолвно скользя, безмолвный корабль».

В главе 1 части III мы узнаем, что это шхуна «Роузвин», идущая из Бриджуотера с грузом кирпичей. На ней прибывает Д. Б. Мэрфи, с которым Блум встретится в «Приюте извозчика», как в море встречаются два корабля.

ЧАСТЬ II, ГЛАВА 1

Стиль: Логичный и прозрачный Джойс.

Время: Восемь часов утра, синхронизировано с утром Стивена.

Место: Экклс-стрит, 7, жилище Блума в северо-западной части города, в непосредственной близости от Верхней Дорсет-стрит.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: