I. Общая гражданская дееспособность лица. - II. Непринужденный произвол и согласие 16 глава

Для этих обоих случаев указанная нами выше ст. 117 нем. гражд. Улож. (второй абз.) дала бы такой результат. Для первого случая - вместо поклажи мы имели бы признать силу заемной сделки. Буквально то же дает нам ст. 2114 т. X, ч. I (см. особенно удачную практику Кассационн. департ. по Гаугеру). Для второго случая мы имели бы признать наличность не купли-продажи (сделки притворной, симулированной), а наличность сделки дарственной, которая подлежит инвалидации со стороны заинтересованных (родичей), ибо безмездное отчуждение родовых имуществ воспрещено в их интересах (ст. 967 т. X, ч. I).

Мы видели, таким образом, ряд случаев, где состав волеизъявления есть вымышленный, в смысле полной его призрачности или замены подлинного волеизъявления притворным, и во всех случаях последствия далеко не одинаковы. В одном случае сделка ничтожна и не способна иметь никакого юридического эффекта, по крайней мере, для самих договаривающихся. В других случаях задача юриспруденции состоит в том, чтобы раскрыть сквозь призрак, сквозь симуляцию, подлинный юридический состав волеизъявления и обсудить силу сделки по этому ее составу. Для силы сделки решающим будет, стало быть, волеизъявление дееспособного лица, направленное на изменение цивильных правоотношений в пределах известного института (см. выше. С. 35 и 36), и притом волеизъявление подлинное, соответствующее действительно происшедшему юридическому событию.

Наряду с рассмотренными случаями отклонения волеизъявлений от их нормального юридического состава мы имеем еще два случая таких же отклонений. Это, во-первых, так назыв. reservatio mentalis, и, во-вторых, волеизъявления несерьезные. Ни тот, ни другой не разработаны в нашей действующей системе, хотя и тот и другой, несомненно, известны нашей практике. Для нас здесь оба эти отклонения от нормы любопытны потому в особенности, что на них выдерживает пробу учение о волеизъявлении, которое мы положили в основу строения сделки, заменяя этим прежнюю основу учения, которую указывали в самой воле, во внутреннем, а не во внешнем ее моменте.

Для первого случая мы возьмем пример из нашей практики, который приводили уже выше. Я приобретаю вещь в совершенно нормальных, в юридическом смысле, для возмездной сделки, купли-продажи, условиях, и затем доказываю совершенно убедительным образом, что приобретение было мною совершенно без нормального для подобных случаев намерения иметь эту вещь как собственность, а с исключительной целью раскрыть следы преступления, для чего мне было необходимо нужно иметь эту вещь в руках как свою.

Это настоящая reservatio mentalis. Мы спрашиваем, следует ли допустить инвалидацию сделки ввиду несомненно доказанной именно этой цели приобретения или нет? и если не следует, то по каким соображениям?

На этот вопрос последователи учения о воле как основе сделки (Willenstheorie, см. выше. С. 101 и след., 114 и след.) отвечали и должны были отвечать, конечно, утвердительно, ибо воли приобрести вещь в данном случае у покупщика действительно не было.

Но давая последовательный, в смысле принципа, ответ, писатели этого лагеря не могли не видеть, что они, при помощи reservatio mentalis, открывают возможность колебать силу любой сделки по этому до времени скрытому и в надлежащую минуту выставляемому мотиву отсутствия воли.

Ввиду этого необходимо было искать, так или иначе, выхода из трудной позиции. И мы видим, что выхода действительно ищут, и притом такого, который дал бы в результате ответ отрицательный не по одним только практическим неудобствам положительного ответа, а по внутренним основаниям, которые не допускают ссылки на reservatio mentalis как на повод для инвалидации сделки.

Один из виднейших последователей Willenstheorie в немецкой литературе, покойный проф. Бернгард Виндшейд, конструировал свой ответ так. Инвалидировать сделку ссылкой на reservatio mentalis нельзя потому, что право не может допустить, чтобы кто-либо ссылался на собственную ложь*(174).

Ответ поистине неожиданный!.. Если сила сделки держится на воле, то какое же может быть основание мешать раскрытию, когда бы то ни было и каким бы то ни было способом, подлинной основы сделки, настоящей воли, взамен волеизъявления, которое было ложным? Такого основания быть не может! С этой точки зрения, путь к истинной воле должен быть всегда открыт. - Другой вопрос, отчего Виндшейд не допускает замены лжи истиной в этом вопросе о подлинной воле? Оказывается, что справиться с принципом подлинной воли совсем не легко, когда речь идет не о теоретических построениях, а о практическом применении таких учений. Невозможность, прямая практическая невозможность применить это учение и заставляет Виндшейда пресечь путь к раскрытию истины взамен лжи, да одновременно с этим порешить собственно и со всей Willenstheorie, которая оказалась совсем неспособной выдержать настоящего практического искуса.

Мы вовсе не держимся этой основы в учении о силе сделки. Для силы сделки мы не исследуем психических процессов, которые должны были предшествовать волеизъявлению. Если волеизъявление не есть вынужденное и не заключает в своем составе признаков существенной для этого состава и притом извинительной ошибки, то весь вопрос, почему захотел N купить, продать, нанять, занять, подарить - есть для нас безусловно праздный. Это ничего для сделки не значащие речи. Мы имеем в праве, в праве гражданском, в юридической сделке, дело вовсе не с подлинным психическим процессом. Это для нас невесомые, imponderabilia. Этого нельзя ни счесть, ни определить по нашему методу. Мы имеем дело с волей в известных ее проявлениях, с тем, что мы выше назвали внутренним формализмом воли (см. выше. С. 96 и след.).

Если покупщик утверждает, что он не имел намерения приобрести вещи через куплю, а покупал, чтоб раскрыть следы преступления, то это может быть правда, но такая, которая ничего не изменяет в юридическом эффекте сделки. Намерение приобрести вещь мы разумеем не в смысле внутренних побуждений для этой операции (вещь понравилась, подошла кстати, может пригодиться, выгодно перепродам, уличу мошенника и проч. подобное), а в смысле чисто формального animus dominii acquirendi, такого намерения, которое все вылилось вполне и окончательно в самой сделке купли-продажи, и никакому колебанию под влиянием предшествовавших внутренних процессов (перестала нравиться, оказалась не нужна, никто не покупает, следов преступления, а может, и самого преступления вовсе нет) не подлежит, пока не последует нового волеизъявления или новой сделки, в которой обнаружится другое юридическое намерение, другой animus, напр., animus dominii transferendi и проч.

Вот в чем мы рознимся по этому вопросу от последователей Willenstheorie. Мы тоже не допускаем инвалидировать сделку посредством так назыв. reservatio mentalis; но основания наши иные. Для нас внутренние психические мотивы не существенны ни для возникновения, ни для эффекта сделки, а посему, если б было доказано, что они вовсе не те, каким следовало быть, то мы этому обстоятельству не даем никакого значения и в вопросе об инвалидации сделки (см. § 116 нов. герм, гражд. Улож.). Немцы дают еще любопытный пример reservatio mentalis. N делает почин подписки на памятник такому-то, выражая при этом полную уверенность, что подписка никогда не достигнет необходимой суммы и что платить подписных денег не придется. Подписка, однако, сверх чаяния, пошла очень удачно и достигла положенного предела. Натурально N не вправе отказать в уплате, ссылаясь на указанную reservatio mentalis.

Итак, критерий внутреннего формализма волеизъявления мы выдерживаем всюду, и применение его к рассматриваемому вопросу ограждает вполне солидность сделки и обеспечивает интересы правильного цивильного обмена.

Последний вопрос, которому ныне дают видное место в учении о внутреннем строении сделки, есть вопрос о несерьезном (шутливом) волеизъявлении. Если шутка очевидна для лица, к коему волеизъявление обращено, то оно, натурально, останется без юридических последствий. Но если бы шутка осталась неразгаданной вовремя, и волеизъявление было бы принято как серьезное, то указание на шутливый его характер не избавит такого шутника от неудобных для него последствий его шутки*(175).

Волеизъявления несерьезные являются нередко под влиянием упадка сознания, который может, в свою очередь, быть вызван болезнью или внешним аффектом, напр., опьянением. К таким волеизъявлениям нельзя применять, в смысле их юридических последствий, тех критериев, которые рассчитаны на нормальное состояние дееспособного субъекта. Это будет временная, преходящая недееспособность, часто весьма трудно уловимая. Для устранения опасности от таких состояний современное в сфере цивильных правоотношений общее право, наше действующее и новое германское Уложение, не дает иных средств, кроме внешних, обрядных реквизитов волеизъявления, о чем мы скажем впоследствии. В отдельных случаях вся гарантия сознательной деятельности ограничена удостоверением соучаствующих в сделке лиц, что совершающий ее находился в это время в состоянии здравого ума и твердой памяти. Тут возможны, натурально, ошибки и злоупотребления; но доказательство болезненного состояния, бреда, опьянения, по существу дела, крайне трудно. Если бы, однако, эти условия волеизъявления могли быть доказаны, то сделка, совершенная в состоянии временного ослабления или помрачения сознания, подлежала бы инвалидации по тем же принципам и в тех же пределах, в коих законодательство допускает инвалидацию сделок лиц недееспособных.

Широко ставить условия инвалидации сделок по поводу временной потери сознания, особенно при опьянении, которое достигнуто не поневоле, было бы опасно для надежности юридических волеизъявлений, ибо состояние опьянения, потери сознания и его степени, нетрудно симулировать; а затем нет основания облегчать уклонения от гражданской ответственности для лиц невоздержных.

Вопрос о лицах, пользующихся болезненными состояниями волеизъявляющего для своих целей, стоит, натурально, совершенно особо от вопроса о силе юридической сделки.

В. Раздел второй.
Обрядная сторона строения юридической сделки

Обрядности волеизъявлений. - Сделки обрядные или формальные в юридическом смысле. - Юридические обрядности с исторической и практической, с личной и общественной точки зрения. - Декларативный и конститутивный характер обрядностей. - Более или менее тесное сочетание сделки с реквизитом формы. - Разные способы формального волеизъявления. - Скудость обряда в действующей системе. - Причина явления. - Обрядность речей. - Русская старина. - Памяти устных сделок. - Письмо как corpus negotii

Для того чтобы воля лица вызвала в каждом конкретном случае, как causa efficiens известного события, ту или другую перемену в юридических отношениях, недостаточно одной ее наличности, необходимо еще, чтобы она была субъектом сделки выражена*(176), и притом выражена известным образом. Реквизит волеизъявления для состава сделки мы разобрали выше в ряде учений о внутреннем формализме воли (с. 101, 114 и след.). В дальнейшем нашу задачу будут составлять способы внешнего выражения воли или учение об обрядности волеизъявлений, о наружном формализме волеизъявлений.

Мы ограничимся здесь (в Общей части) немногими общими положениями, частности же найдут место в учениях об отдельных видах сделок.

Есть сделки, для существования и юридического эффекта которых необходим определенный обряд волеизъявления; есть другие, для коих внешняя сторона волеизъявления безразлична. Мы их называем обрядными, формальными, в первом случае, и безобрядными, неформальными, во втором.

Признаков этих, однако, далеко не достаточно, чтоб иметь в юридическом смысле достаточный критерий для различения обеих категорий сделок. Лицо может обставлять, по собственному усмотрению, свои имущественные операции такой помпой, которую нельзя объяснить ничем, кроме его личных склонностей. Безобрядная сделка не станет от этого формальной или обрядной в юридическом значении этой квалификации. Ввиду этого Савиньи, а за ним и Ihering принимают за решающий для этой группировки сделок критерий легальный, объективный, а не личный. Если обрядные реквизиты сделки установлены объективной нормой, тогда и ее юридический эффект будет, в той или другой мере, зависеть от выполнения этих обрядностей, и сама сделка должна быть рассматриваема как обрядная, формальная в юридическом смысле. Иначе это будет сделка безобрядная, хотя бы соучастники и установили для совершения ее те или другие реквизиты формы. При этом закон может предоставить заинтересованным не одну обрядность, а несколько, на выбор сторон, от чего обрядный характер сделки не изменится.

Необходимо, однако, чтобы несоблюдение установленных объективной нормой обрядностей сделки отражалось на ней самой, а не на субъекте сделки. Если бы все последствия невыполнения легального требования ограничивались, напр., удвоением сборов с уклонившегося от платежа пошлины (напр., гербового сбора), без всякого ослабления силы сделки, то требования этого рода, конечно, касались бы только лица, а вовсе не самой природы сделки, которая может при этом в юридическом смысле остаться безобрядной.

Мы убедимся в дальнейшем, при рассмотрении отдельных способов обрядного волеизъявления, что требования объективных норм в вопросах этого рода не представляют собой ничего произвольного, а наоборот, обыкновенно очень рельефно выражают общее состояние культуры в данную эпоху и в данном обществе*(177). Заметим здесь только, что отдаленным эпохам и невысокому уровню культуры вовсе не соответствует простота и бесформенность сделок, а скорее, наоборот, упрощение обрядностей достигается успехами культуры и общим подъемом ее уровня. Мы утверждаем это для такой сферы волеизъявлений, где волеизъявление рассчитано на юридический эффект, на высшее свойство определенности, известности и надежности правоотношений, а не на простой фактический их эффект.

Независимо от исторического освещения вопроса об обрядности волеизъявлений, юристы давно уже ставили себе задачу разъяснить практический смысл обрядной обстановки юридических актов вообще, сделок в особенности. Савиньи различал здесь две стороны дела. Прежде всего, думает он, осложнение волеизъявлений в вопросах права обязательным обрядом имеет всегда большую цену для лиц, совершающих сделку, стало быть, в субъективном смысле. Редко сознание содержания, значения сделки и решимость вступить в нее созревает у человека вдруг. Обыкновенно этому предшествует некоторое колебание, за которым следует решимость. Обрядная обстановка сделки нередко очень содействует тому, чтобы пробудить в субъекте соответствующее серьезности акта настроение*(178). Ihering прямо называет обрядность будильником сознания. Нет никакого сомнения, что во многих случаях, где волеизъявление могло быть несерьезным (у человека больного, с сознанием, смущенным каким-либо эффектом внешним, испуг, опьянение), обрядность способна послужить сигналом тревоги, перед которым отступит слабая, незрелая воля.

Это одна сторона дела. Но наряду с этим юристы дают высокую цену обрядности волеизъявлений с точки зрения удобств, которые доставляет хорошо рассчитанный формализм целям известности правоотношений в широких кругах лиц заинтересованных. Это точка зрения общественная, - объективные, по выражению Савиньи, преимущества сделок обрядных перед безобрядными. Ihering обращает, с этой точки зрения, особое внимание на легкость, быстроту обмена, сбережение труда и времени, которые получаются в результате хорошо выработанной и приноровленной к цели наружной стороны волеизъявлений. Это то же, что чекан монеты, который избавляет нас от необходимости исследовать всякий раз достоинство металла, определять его вес. При массовом обмене стереотипный обряд юридических волеизъявлений имеет в этом смысле большую цену.

При этом значение, которое дает закон соблюдению обрядовой стороны волеизъявления в составе юридической сделки, есть далеко не одинаковое.

Есть обрядности, рассчитанные главным образом на удобство судебного осуществления притязаний, основанных на сделках. В этих случаях невыполнение обряда влечет за собой только некоторое замедление или неудобство в достижении цели сделки, не делая вовсе волеизъявления ничтожным. Эта обрядность только декларативного характера. Образцов легко указать множество в любой системе (см., напр., по Code civil реквизит письма для сделок на сумму выше 150 фр., art. 1341 и след.; по нашему общему праву такой же реквизит формы в ст. 2045, 2046, 2047 т. X, ч. I).

Совершенно другое дело, когда выполнение обряда составляет самый corpus negotii, и без него вовсе не существует сделки, хотя бы в данном случае было совершенно легко доказать наличность безобрядного волеизъявления. В таких случаях указанная объективной нормой обрядность волеизъявления будет составлять конститутивный реквизит строения сделки, без которого она вовсе не существует. Примером может служить реквизит письма для волеизъявлений на случай смерти, который установляет наша действующая система. N., находясь в здравом уме и твердой памяти (ст. 1061), сделал, в присутствии совершенно достоверных свидетелей, волеизъявление о своем имуществе на случай смерти (ст. 1010), но сделал его устно (ст. 1023), и эта несомненная воля умершего не будет его духовным завещанием, ибо законным, в смысле обрядности, будет только такое волеизъявление, которое совершено на письме.

Такая связь сделки с воплощающим ее обрядом может быть более или менее неразрывная. Обрядность может быть необходима как конститутивный реквизит возникновения сделки (заемное письмо, которое затем утрачено при какой-либо случайности), или еще и в известной стадии ее осуществления (домашнее завещание явлено по смерти завещателя и утверждено в надлежащем порядке), или, наконец, самое существование сделки может быть неразрывно связано с наличностью данной формы, в которой воплотилось волеизъявление (некоторые виды предъявительных бумаг, не допускающих амортизации, напр., купоны).

Мы подвергли, таким образом, некоторому анализу обрядовую сторону волеизъявления. Мы указывали пока одни выгодные стороны юридических обрядностей и наружных обличий волеизъявления. Но это не одна их сторона. Обрядности часто могут тяготить обмен, а в этих случаях здравые интересы общежития ищут обойти их по возможности без вреда для существа дела. Вместе с успехами культуры множество формальных реквизитов волеизъявления отживают свое время, уступают место обрядам менее тяжелым, менее обременительным для гражданского обмена и, наконец, открывают все более и более простора для таких способов изъявлять волю, которые необходимы, совершенно независимо от требований легальных норм, для того, чтобы обеспечивать за ними достоверность, прочность, огласку, которая существенна для предполагаемого эффекта сделки. Таким образом, на более высоких степенях культуры мы находим в этой области права, наряду с остатками старого формализма и обрядности в юридических волеизъявлениях, множество сделок, производящих весь свой юридический эффект совершенно независимо от какой-либо специфической торжественности, к которой обязывает объективное право, при наличности простейших безобрядных средств изъявлять свою волю, письма, слова, знака, даже молчаливого допущения совершиться событию, о наступлении коего лицо было своевременно осведомлено и, в случае нежелания допустить тот или другой его эффект для себя, могло в этом смысле, в смысле протеста, изъявить свою волю.

Эту смену обрядных и необрядных способов волеизъявления мы проследим в дальнейшем, рассматривая отдельные способы или средства, какие право признает как необходимые или достаточные для совершения юридической сделки.

Что касается отдельных способов обрядного волеизъявления, то их можно насчитать весьма много. Это может быть знак, смысл которого вполне определился в юридической практике, символ, слово, письмо, тот или другой способ оставлять письменный след волеизъявления, соучастие обрядных свидетелей, общины, органов, удостоверяющих юридические события, суда, администрации, органов власти церковной и светской, начиная от низших до высших ее представителей. К числу формальных реквизитов сделки могут принадлежать реквизиты места (торг, площадь, биржа, суд, храм) и времени (дни, dies fasti, nefasti; у нас различия церковные и светские; также часы дня).

Если дух формы и обряда составляет продукт известного состояния общества, то, натурально, в процессе развития форм и обрядностей юридических легко наблюдать некоторую закономерность и преемственность форм и обрядов волеизъявления, соответствующую уровню развития общественного сознания, и замену тяжелых и грубых способов выражения понятий и актов воли более совершенными, простыми и легкими средствами достигать тех же целей.

На службу юридических актов, для внешнего их выражения, идет впереди знак, знамение (signum), эмблема, символ, образ. В истории права раньше других способов волеизъявления мы видим такие, которые в образном виде выражают мысль, делают ее осязательной для сознания, не привычного к абстракциям. С помощью таких демонстрированных, осязательных признаков для слабой мысли невидимое (власть, господство) становится видимым (меч, копье), отдаленное - близким (дерн, клок шерсти, осколок колонны), скрытое - явным (необходимость лицом показать, чего именно требуют, "оже лица не будет, дати ему железо", обрядное прикосновение, весы). Обрядовая сторона юридических актов, с их знаками и условной обстановкой, неизбежно сопровождает первоначальные явления юридического обмена во всех его видах. Эту же привязанность к внешнему, к обряду, к принятой обстановке легко наблюдать и ныне в жизни наиболее консервативных классов общества. И наряду с этим для нас важно отметить, что эта черта в действующем нашем гражданском праве и процессе не только мало заметна, но положительно менее заметна у нас, чем в обиходе западной цивильной практики и цивильного процесса. Изо всего, что можно назвать символической обрядностью при совершении гражданских сделок у нас, почти не осталось следов в составе т. X, ч. 1. Это разве передача вещи или ввод во владение, которому закон присваивает известное значение в вопросе об укреплении прав на имущество, наддрание заемного документа, коим в коммерческом суде доказывается платеж, если документ при этом передан должнику и не будет доказана иная цель такого действия*(179), вручение задатка, как знака состоявшейся сделки, удары молотка при аукционах. Эту скудость обрядного в официально действующих способах волеизъявления нельзя объяснить отсутствием преданий или потребности в обрядах этого рода. Причина лежит в том, что источником действующих норм служило не обычное наше право, как во многих западных системах, а почти исключительно указная деятельность старого времени.

Более свободным и более гибким становится дух формы, когда на службу для выражения воли приходит слово. Историки права замечают, однако, что и на самом слове долгое время лежит печать тоже известной обрядности. Для знаменования юридических волеизъявлений далеко не безразлично употребление той или другой verboram solennitas, тех или других обрядных речей, коими обмениваются лица при совершении сделок и в процессе. Этой обрядностью речей очень изобилуют старые наши памятники сделок и процесса, на коих, несомненно, лежит печать строгости и условности. Русская Правда именно указывала обрядность речей, когда требовала, чтобы стороны в процессе известным образом вызывали друг друга или обменивались речами: нерци ему мое, а рци ему тако: пойди на свод..., по сего речи емлю то; ... нелъзереци: не ведаю у кого купил. То же не только для сторон, но и для послухов. Псковская судная грамота опорочивает послушество, когда послух недоговорит или переговорит, требуя явно формального тожества речей сторон и людей, на коих стороны шлются. То же, наконец, и много позже, в Судебнике: "а хотя и не великим словом не договорил" (указ к Судебнику 21 авг. 1556 г.). Формализм слова удерживается в процессе и в XVIII в., во времена Татищева, когда истец проиграл процесс, потому что, указав свидетелей, "не домолвил и на тех шлюся"*(180), - та же nimia subtilitas, приводящая к той крайности, ut vel qui minimum errasset, litem perderet.

Слово, речь, в этих условиях служит средством юридического волеизъявления сторон и свидетелей (послухов) далеко не как обыденный способ обнаружения мысли, воли. Для силы слова часто нужен сопровождающий его обряд, известный ритуал, особая способность к этому акту со стороны волеизъявляющего, которую далеко не все имеют. Это юридический акт, а не простой разговорный обмен мыслей, для которого не нужно никаких формальных реквизитов. Точно так же не в любой обстановке речь производит свой юридический эффект. Обмен речей имеет нормально произойти перед людьми, на миру, гласно, перед созванными для этого свидетелями-соучастниками, послухами, на торгу, на суде. Какая в подробностях необходима обстановка для юридического эффекта обрядных речей, - это зависит от свойства совершаемого этим способом волеизъявления. Иной раз довольно гласно выразить решающую волю в кругу своих, семьи; в других случаях необходимо соучастие свидетелей из другого, более широкого круга лиц, родичей, общины того или другого состава, соседской, поземельной, людей одного сословия, исповедания.

Такая обязывающая сила слова в составе юридической сделки держится, несомненно, и ныне; но ныне нередко в целях упрочения известности содержания сделки устное волеизъявление сопровождается еще письменным ее начертанием. Письмо при этом может не составлять существенной для перфекции сделки обрядности и служит только средством легчайшего запоминания и воспроизведения состава сделки.

Это то же, что письменное начертание обычных юридических норм, которые от этого не перестают быть jus non scriptum. Неволин дает нам в своей "Истории рос. гражд. законов" образцы таких памятей, в которых вполне отражается живой драматизм волеизъявления сторон и послухов, тут же присутствующих и знаменующих этим свое обрядное соучастие в совершении юридического акта. Форма волеизъявления есть или очень близкая к латинской, в первом лице, "Се аз такой-то", или в третьем "Се купи такой-то" (новгородские акты); затем следует содержание акта, указание послухов "а на то послуси...", иногда наименование писца, приложение печати, но без подписи соучастников (с. 51, 55). Так что весь письменный акт представляет собой только память сделки с необходимой для ее юридического эффекта обстановкой.

Кто были у нас, как и на Западе, эти писцы, - нетрудно угадать по общим традициям грамоты и школы, которые повсюду долгое время составляли обычное призвание класса лиц духовных, у нас в особенности.

Но письмо не всегда составляет только внешнюю принадлежность сделки, привходящий элемент ее строения. Мы имеем весьма ранние указания такого назначения грамоты и письма, где явно этот способ волеизъявления образует самый corpus negotii.

Это ясно из тех случаев, когда обладание грамоты составляет необходимое условие осуществления права, в ней воплощенного, и вместе легчайший способ легитимации для любого ее обладателя. Такие грамоты были, несомненно, известны в древнерусской, допетровской практике сделок (кабалы)*(181).

Итак, внешние знаки, речь, письмо, с тем или другим его значением для совершения сделки, составляют очень ранние сменяющиеся обрядные способы юридических волеизъявлений.

Мы увидим впоследствии, что письменный способ совершения сделок представляет значительное разнообразие в смысле самого метода выполнения этого обряда.

Обрядности волеизъявления (продолжение). - Соучастие свидетелей. - Значение его в старых бытовых условиях. - Качества послухов. - Следы послушества в современных системах, Code civil и наша действующая система. - Послушество как вспомогательная обрядность при совершении сделки. - Эпоха переворота. - Теперешние реквизиты послушества. - Петровские реформы. - Фискальный интерес. - Сословный характер Екатерининских установлений для укрепления актов. - Очищение гражданских институтов и развитие общих способов корроборации. - Нотариат на Западе. - Нотариальное положение 14 апреля 1866 г. - Четыре устройства, различие способов содействия. - Волеизъявления безобрядные

Здесь нам следует особенно остановить внимание на только что указанном старинном обрядном реквизите совершения сделки непременно с соучастием свидетелей, которые тут же присутствуют, сидят, перед которыми и происходит формальное волеизъявление. Для силы сделки может не быть достаточным, в смысле формальных ее реквизитов, ни одно слово, речь, ни письмо, и быть совершенно необходимым волеизъявление именно перед людьми. Это в высшей степени характерная и живая сторона всего вопроса о правотворящей силе сделки. Обрядность эта освещает нам не только историческую сторону вопроса; но она сохранила, несомненно, решающее значение в отдельных случаях и для теперешней каутелярной практики.

Необходимость обрядного соучастия свидетелей, послухов, людей, мужей особенно рельефно выступает в старых бытовых условиях, когда не только правоспособность отдельного человека, но и самое правосознание далеко не есть настолько объективное, каким мы его наблюдаем ныне, при действии общеобязательных легальных норм и судебных органов, обязанных ex officio восстановлять нарушенное право. В условиях субъективно сознаваемого права нельзя сослаться на готовую объективную норму. Ее нет. Скрытое право надо еще раскрыть, обнаружить всякий раз, и для поддержки его найти опору в людях. Вот на какой глубокой бытовой основе держится необходимость к совершению сделки всякий раз призывать живых соучастников, на коих, собственно, и будет держаться действительная ее крепость. Более не на чем ей и держаться в этих условиях.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: