I. Общая гражданская дееспособность лица. - II. Непринужденный произвол и согласие 8 глава

Таким образом, наш кодификатор с достаточной ясностью обозначает существенные элементы строения сделки как волеизъявления субъекта в пределах его дееспособности и в составе определенного юридического института.

В дальнейшем мы попытаемся приблизить отвлеченно указанные реквизиты воли в составе сделки, выраженные в словах 700-й статьи, непринужденный произвол и согласие, к конкретным явлениям цивильных волеизъявлений. На изменениях, которые вносят в эти положения статьи Проекта, мы остановимся в детальном изложении.

Внутренний формализм воли в составе юридической сделки (продолжение). - Понятие. - Внутренний формализм как черта системы. - Поправки. - Дуализм. - Латинская система. - Средние века. - Искание принципа в немецкой литературе. - Два противоположных учения. - Их исторический смысл. - Наше законодательство

Выражая общим образом требование непринужденного произвола и согласия в составе сделки, наш закон, однако, вовсе не требует вместе с этим и не допускает положительного всякий раз исследования или поверки действительной наличности воли в составе сделки для юридического эффекта, на который сделка направлена. Это было бы в прямом противоречии с автономным характером цивильного обмена.

Для сферы гражданских правоотношений сделка есть то же, что закон для вопроса существования нормы. В латинской терминологии сюда прямо применяется квалификация закона, lex contractus*(70). Когда речь идет о законе, то сила его условлена публикацией. Воля законодателя существует только тогда, когда есть публикация. Публикация закона не составляет только средство доказать наличность воли законодателя. Это нечто большее. Без нее не существует закона. Это конститутивный элемент легальной нормы.

Совершенно такое же отношение момента внешнего, волеизъявления, к внутреннему моменту сделки, к воле. Пока нет волеизъявления, нет воли, нет сделки. С того мгновения, когда есть волеизъявление (для односторонней сделки) или единение волеизъявлений (для договора), юридическая сделка есть налицо. Волеизъявление для сделки то же, что публикация для закона. Это конститутивный для состава сделки момент*(71).

Таким образом, где есть публикация, respective волеизъявление, и текст закона или слова сделки не возбуждают никаких сомнений, там именно волеизъявление решает вопрос о наличности нормы или сделки. Cum in verbis nulla ambiguitas est, non debet admitti voluntatis quaestio. Наличность воли не подлежит сомнению и не допускает никаких изысканий предшествующих волеизъявлению процессов, никаких исследований материальной стороны дела, никаких вопросов по существу*(72).

Волеизъявление констатирует формально наличность не только сделки, но и воли в юридическом, а не психическом смысле. "Истинная воля" для конкретной сделки остается, как и "истинный полдень" для счета времени по календарю, безразличной. Это и есть то, что мы называем формализмом воли, или, для отличия от формализма в смысле юридической обрядности, стало быть, внешнего, внутренним формализмом воли*(73).

Внутренний формализм воли составляет такую же переработку простых натуральных процессов для целей их юридической известности и применения, какую в этих же целях дает нам понятие лица, граждански правоспособного субъекта, или вещи, обособленного объекта имущественного обладания, для этих двух конструктивных элементов правоотношения. Это такая же искусственная, техническая операция, образец которой мы видели выше в так называемой computatio civilis, отличаемой от computatio naturalis.

Эта формула воли или этот внутренний формализм воли виден в целом ряду случаев применения.

Итак, мы принимаем наличность сделки и ее эффектов для такой категории субъектов гражданских правоотношений, в коей нет и быть не может психических процессов, свойственных именно этому субъекту, как он свойственен человеку. Мы это видели выше и только что показали вновь для юридических лиц. В операциях, которые совершаются их именем, посредством органов их дееспособности, мы принимаем наличность воли, где есть, собственно, только формальные симптомы, конституирующие наличность формальных реквизитов волеизъявления*(74). О воле юридических лиц в материальном смысле не может быть и речи, как не может быть речи о чувстве обиды, чувстве удовольствия, и иных субстанциальных, а не формальных только моментах их существования.

Но совершенно так же, как для определенного круга лиц, так и независимо от лица, для сделок определенного типа, ипотечных, торгового права, формально-договорных, внутренний формализм воли будет составлять характернейшую черту их строения, резко отличающую эти типы или эти отдельные виды сделок от других.

Нет сомнения, что здесь, в области волеизъявления, возможно провести такие же две разные основы конструкции, как в учении о лице, о вещах, о счислении времени. Это тот же дуализм сделок по их составу, с преобладанием конструктивных элементов или формального, или же материального характера, который виден и в составе других элементов юридических отношений, и не только юридических отношений, но и юридических институтов.

Можно сказать, что преобладание институтов и сделок того или другого типа характеризует эпохи в развитии и в смене целых систем права.

Таким образом, сделки типа чисто формального, в смысле формализма внутреннего, составляли преобладающую черту квиритской системы. Это была именно черта системы, которой происхождение и свойство историки любят связывать с особенностями национального характера квиритов, с одной стороны, и с автономным, абсолютным характером строения частноправовых институтов этой эпохи, с другой.

В условиях развития дуализма систем в последующую историческую эпоху мы видим постоянное смягчающее воздействие преторской юрисдикции на непосильные для нового общества требования зрелости и бесповоротности волеизъявлений в области гражданских правоотношений. Известно, что сила сделки продолжала и в эту пору определяться прежней мерой, и то, что раз выражено как акт воли лица в сфере его правоотношений, изменяло их в формальном смысле совершенно независимо от обстоятельств, предшествующих волеизъявлению и, быть может, влиявших на самоопределение субъекта.

Против крайности этого внутреннего формализма воли в сделке претор первоначально мог действовать только путем экстраординарного исследования каждого случая и устранять последствия цивильного ригоризма, когда в данном случае становилось ясно, что применение его приводит к опасным последствиям. Таковы были преторские in integrum restitutiones propter minorem aetatem, а для лиц зрелого возраста - в случаях отсутствия их (absentia), в сфере сделок в особенности для противодействия принуждению (metus), обману (dolus), ошибке (error) в волеизъявлениях.

В позднейшем праве этот случайный характер исправления цивильного ригоризма героическими, экстраординарными средствами уступил, как известно, место общему порядку процессуальной охраны свободы волеизъявления в сделке. Но чтоб не извратить совершенно подлинную для гражданского права черту самоопределения воли в области сделки, классическая юриспруденция не лишала ее юридической силы прямо ввиду признаков слабости воли, незнания, неопытности, ошибок в волеизъявлении, не объявляла таких сделок изначала ничтожными, а лишь допускала, по требованию самих потерпевших, ослабление или уничтожение их юридических последствий в более или менее тесных пределах. И в этих условиях все, что дает нам последующая латинская система, в смысле поправки внутреннего формализма воли, ограничивается устранением последствий такой сделки посредством предъявления возражений, опровержений или споров против силы опорочиваемой сделки, в особом процессе.

Задача различения прямого ничтожества сделки при наличности внутренних пороков волеизъявления от простой опровержимости или спорности ее связана, мы думаем, не с тем или другим характером развития права*(75), как это принимают многие, а с самым понятием юридической сделки в гражданском праве, из коего нельзя вычеркнуть признака самоопределения, выраженного в акте изъявления воли.

Такая идея юридической сделки не могла быть чуждой никакой эпохе в истории развития нашей системы. Выработана она была, однако, окончено и отчетливо только в системе римского права.

Если эту основную идею нетрудно установить в составе латинских классических учений, то по отношению к средневековой юриспруденции мы видим, начиная с глоссаторов, попытки поставить учения на основы более постоянные (воля и изъявление одинаково необходимы для силы сделки, как дух и тело для жизни), хотя далеко не столь практические и соответствующие духу гражданского права, как это сочетание общей формальной силы волеизъявления с возможностью устранить юридический эффект сделки, по иску заинтересованного, ввиду таких пороков волеизъявления, которые в данном случае исключают признак самоопределения, необходимый для состава сделки.

Современная немецкая литература исполнена разнообразнейших попыток указать руководящий принцип для выхода из коллизий волеизъявления, формально бесспорного, с наличностью фактов, исключающих самым несомненным образом подлинность воли из состава волеизъявления*(76).

Случаев, где приходилось идти на помощь слабой воле, в позднейшей латинской практике развилась целая масса. Приходилось помогать не только несовершеннолетним, отсутствующим, в случаях угроз, обманов, ошибок, симуляций, но особенно в известных кругах лиц, далеко не готовых для самоопределений в сфере цивильных правоотношений. Надо было или низводить их дееспособность, что далеко не всегда соответствует духу времени; или, допуская ее развитие, в отдельных случаях спешить на помощь женщинам, воинам, иноземцам, людям низших профессий, коим часто был далеко не по плечу этот внутренний формализм цивильных волеизъявлений, бесповоротно решающий судьбу их имущественных интересов по принципам, не для этих людей писанным.

Мы обращаем внимание здесь на эту черту позднейшей латинской и современной реципированной методы исправления последствий цивильного ригоризма, по силе коей волеизъявление, заключающее в себе тот или другой порок воли, все же не делает цивильную сделку ничтожной по существу. Она все-таки остается способной юридически действовать.

Ввиду возможности таких разноречий подлинной воли и волеизъявлений и расширения поправок формализма немецкая цивилистика, очевидно, немного затерялась в разумении самого существа цивильной сделки, и в своих поисках за принципом немецкие ученые юристы полагали необходимым, наряду с формальными реквизитами волеизъявления в сделке, разработать еще возможно шире материальную сторону волеизъявления, его содержание, чтоб досказать все, что в ней заключается, чем условлен ее эффект, и оперировать отвлеченным понятием сделки уже ввиду всего этого сложного состава данных.

Таким образом, сила сделки в этих учениях условливалась не тем только, что воля изъявлена в пределах дееспособности, но что эта воля имеет определенное содержание и направление произвести известный эффект, и что сторона ясно себе представляет всю фактическую и юридическую сторону своего волеизъявления. В силу этого юридическая сделка из простого акта волеизъявления обращается в целую эпопею*(77), тогда как волеизъявление должно быть только типическим, удобоприемлемым, конституирующим наличность воли для установления или изменения правоотношений в составе известного института актом, и только.

Эти попытки исчерпать не только формальную сторону волеизъявления, но и ее содержание тем более неудачны, что немцы пытались дать их основы в общих учениях о юридической сделке, тогда как они могут иметь место разве в отдельных учениях.

Содержание волеизъявления, условленное различием институтов, не может входить в состав общих учений о юридической сделке, не производя путаницы понятий.

Но и оставив в стороне эту задачу, все же немецкая юридическая литература в современном состоянии дает две одна другую исключающие группы учений.

В одной группе основу силы сделки хотят видеть в воле лица, и где нет воли лица, там отрицают силу сделки. В другой группе думают указать как решающий для юридического эффекта сделки момент не волю в ее подлинных процессах, а лишь результат этих процессов, получаемый в волеизъявлении, и этому волеизъявлению приписывают юридический эффект в составе определенного института.

Первое учение именуют теорией воли. Второе - теорией волеизъявления. Ни то, ни другое не обходится без ряда оговорок и исключений в применении основного принципа.

Между тем и другим посредствует так называемая Vertrauenstheorie, теория доверия, где задача в том, чтоб примирить крайности обоих учений и дать выход из трудностей широким применением меры добросовестности в случаях столкновения волеизъявлений с действительной волей лица (особенно Hartmann).

Насколько эти группировки писателей в ту или другую категорию по направлению их задач произвольны, легко заключить из того, что иногда один и тот же писатель попадает у одного рецензента в одну, у другого в другую группу*(78).

Всего менее удачной надо назвать третью группу, которая ставит себе задачу примирения там, где рознь происходит вовсе не по основаниям теоретическим, не по причине разномыслия ученых, а по причине двойственности явлений в самой жизни, в самом обороте гражданском.

Не колеблясь, можно сказать, что ни то, ни другое из двух указанных противолежащих учений не есть построение на воздухе и что каждое найдет себе в жизни оправдание, но каждое лишь в своей сфере правоотношений и институтов.

В общем, конечно, так называемая Willenstheorie обращена скорее к прошлому, чем к будущему, ибо возможность исследования явления обмена по существу, со всеми индивидуализирующими состав каждой сделки моментами, предполагает больше простоты и естественности, примитивности правоотношений. Наоборот, сделки, сила коих основана вся на внутреннем формализме воли, на том результате предшествующих процессов, который оказался в волеизъявлении, Erklarangstheorie, и где нельзя допустить всякий раз изысканий соответствия этого внешнего момента внутреннему и их поверки, обращены к будущему, к выработанному деловому обмену, к кругу лиц и институтов, требующих полной деловой зрелости и способности бесповерочно и бесповоротно решать сложные проблемы направления сделок к ясно сознанной и определенно намеченной цели.

Нельзя, однако, сказать, чтоб в какую-либо эпоху один тип строго-деловых и формально-законченных волеизъявлений составлял исключительное явление гражданского обмена, не допускающее отнюдь наряду с ними и такой сферы юридических сношений, где очень возможны приноровления силы сделки к обстоятельствам, к свойствам лиц, отношений, целей.

Это будет в любом жизненном процессе обмена тот же самый дуализм типов правоотношений, институтов, систем, которого основные черты до такой степени рельефно выразились в истории развития латинского права.

Соответственные явления есть повсюду, хотя бы не в столь рельефном выражении, и исчерпать это противоположение в общем очерке сделки, не касаясь более или менее полно отдельных институтов, нет возможности.

Мы перейдем засим к положениям нашего законодательства, в коих выраженный статьей 700 реквизит непринужденного произвола и согласия подвергается, в практических целях, в той или другой степени, технической обработке.

Мы видели выше, что в случаях, где волеизъявление не обнаруживает никакой двойственности в истолковании его смысла, латинское учение вовсе не допускает вопроса о воле, voluntatis qvaestio.

Очень близко к этому наш закон требует, чтобы договоры были изъясняемы по словесному их смыслу (1538) и только в случаях важных сомнений допускает исследование намерений и доброй совести в их составе (1539).

Однако в любых ли сделках и всегда ли с одинаковым эффектом, даже при этих ограничениях, может быть допущено такое исследование внутренней стороны волеизъявлений?

Возьмем простой случай, который указывает нам ст. 72 Векс. уст. (ныне заменен.; см. ст. 116). Акцептант векселя забыл, что он принял вексель в одном образце, когда этот образец был ему представлен для акцепта (prima). По прошествии некоторого времени после принятия ему предъявляют другой образец (secunda; ст. 14 стар., 115 нов.). Он принимает ошибкой и этот последний образец. Затем оба образца предъявляются ему один за другим от разных векселедержателей, к коим они дошли по правильным надписям, к платежу. Тогда акцептант со всей ясностью представляет себе свою ошибку и забывчивость, вследствие которой он вынужден теперь платить два раза всю вексельную сумму сполна.

Дает ли такая ошибка, такое забвение, правильное, в смысле вексельного права, основание для отказа в платеже, или акцептант обязан произвести платеж и по первому, и по второму образцу полностью?

Закон наш отвечает без всякого колебания, что акцептант обязан платить по обоим образцам.

Вот простейший пример внутреннего формализма воли, который дает наше законодательство. Есть волеизъявление, никаких пороков воли не видно ни в том, ни в другом векселе, волеизъявление конституирует наличность воли, как публикация наличности закона, и никакие дальнейшие изыскания не могут ни на минуту задерживать осуществление нормы или выполнение обязательства.

Нельзя идти дальше в измерении силы сделки одним критерием внутреннего формализма воли. Такова техника этих сделок, которая, вне всякого сомнения, входит здесь в практических целях обмена в самое живое противоречие с подлинной, материальной стороной воли лица.

Нигде не будет больше у места вспомнить латинское изречение - jus civile vigilantibus scriptum est. Требование бдительности кажется суровым. Институт не допускает ни на минуту забывчивости, никакой ошибки. Здесь все вменяется.

Какой же результат?

Очевидно, есть эпохи, есть системы, есть институты, где человек актом своей воли, своего самоопределения, создает бесповоротно правоотношения такого чекана, с которыми в практике цивильного обмена не в силах выдержать соперничества никакие в мире материальные ценности.

Составляет ли такой формализм волеизъявления для нашего права особое свойство только одной категории сделок, именно сделок торгового права, или мы видим то же и в общих институтах гражданского права?

В институтах общего права это не есть общая черта, но присутствие ее видно и здесь. Итак, ст. 2015 говорит: не приемлются никакие показания ни должника, ни наследников его о безденежности крепостных заемных писем. Множество сделок ипотечной системы, как увидим впоследствии, носит такой же формальный и бесповоротный характер в смысле их силы и действия на правоотношения, связанные с порядком ведения этих записей.

Это отдельные случаи, освещающие нам явление внутреннего формализма воли в сделках, направленных на изменение правоотношения в составе того или другого института.

Но нет ли общих руководящих положений в составе нашего гражданского кодекса, коими это свойство юридической сделки определялось бы в составе любого института?

Вслед за указанной статьей 700 мы читаем в статье 701: произвол и согласие (на коем утверждается сила сделки) должны быть свободны. Свобода произвола и согласия нарушается: 1) принуждением и 2) подлогом.

Это два главных явления, в коих закон допускает исследование внутренней стороны волеизъявления, в целях ограждения гражданского обмена от излишеств юридического формализма, способных войти в прямое противоречие с чувством справедливости.

Мы увидим, что стремление исследовать внутреннюю сторону волеизъявления в развитых системах не ограничивается этими двумя случаями. Вопрос о силе волеизъявления подвергается сомнению еще в ряде других случаев. И мы найдем в составе нашего права ответы на эти проблемы, хотя и не в составе общих положений о способах приобретать права на имущества, а или в общем учении о договоре, или в применении к отдельным сделкам.

Итак, в связи с вопросом о силе сделки мы исследуем вопрос о принуждении, об ошибке, о симуляции, волеизъявлении шутливом, скрытом намерении при совершении сделки и о сделке фидуциарной. Наконец, здесь же, в связи с общим вопросом об отношении волеизъявления к подлинным процессам воли, мы рассмотрим строение абстрактной сделки.

Внутренний формализм воли (продолжение). - Действие принуждения на силу сделки. - Понятие принуждения в системах западных, в русском праве эпохи Уложения и современном. - Условия осуществления притязаний потерпевшего

Современные кодексы находятся в этом учении под общим и очень выраженным влиянием латинского права*(79). В составе Общей части (в Остз. код. Кн. 4. Разд. 1. О юридических сделках вообще. Ст. 2981-2989 о принуждении) теперешних кодексов приводятся положения, знакомые из пандектных систем, и в общем мы на них здесь останавливаться не станем. Характернейшую для внутреннего формализма воли тезу дает нам знаменитый текст Юлия Павла, возбуждавший во все времена массу истолковательных попыток между юристами. Si metu coactus adii hereditatem, puto me heredem effici, qvia qvamvis si liberam esset noluissem, tamen coactus volui; sed per praetorem restituendus sum, ut abstinendi mihi potestas tribuatur (1. 21. § 5. D. 4. 2).

Итак, нет сомнений, что сделка, вынужденная силой, не теряет формальной действительности по одному этому обстоятельству, и все, что допущено со стороны претора против юридических последствий такого акта, ограничивается предъявлением спора в течение короткого, обыкновенно годового, срока (ср.: Нов. герм. улож. Ст. 123 и 124).

Наше законодательство в составе Гражданского*(80) кодекса, в Положениях его общих*(81), постановляет: произвол и согласие (как условие действительности сделок, см. выше) должны быть свободны. Свобода произвола нарушается 1) принуждением и 2) подлогом.

Мы будем говорить здесь только о принуждении.

Естественно, что как только в системе преторской римской и в нашей действующей дозволено было оспаривать силу сделки (или способа приобретения прав) доказываньем принуждения или насилия, под влиянием коего последовало волеизъявление, как и там и тут у нас явилась настоятельная необходимость установить с юридической точностью понятие и квалификацию того насилия или принуждения, которое способно дать основание для признания судом недействительности юридической сделки.

Закон наш говорит в рассматриваемых статьях не о vis absoluta, a о так назыв. vis compulsiva. Таков смысл статьи 702. "Принуждение бывает, когда кто-либо, быв захвачен во власть другого, принуждается к отчуждению имущества или к вступлению в обязательство насильственно, страхом настоящего или будущего зла, могущего постигнуть его лицо или имущество". Проект формулирует понятие принуждения, в ст. 61, крайне сжато, с некоторыми поправками ст. 702, о коих будет сейчас сказано.

Нет сомнения, что весь состав статьи 702 может иметь место и не дать никакого повода к оспариванию сделки, если metus не есть injustus ex parte inferentis, т.е. если и захват и угрозы произведены призванной к этим актам властью в тех случаях, где подобный образ действия имеет свое легальное основание.

Французский кодекс предусматривает возможность ссылки на принуждение для инвалидации сделки в таких случаях, где весь metus составляет простая crainte reverentielle envers le pere, la mere ou autres ascendants (почтительный страх перед старшими), sans qu'il y ait eu de violence (без наличности каких бы то ни было насильственных действий, Code civ. Art. 1114). В этих случаях страх не инвалидирует силы сделки.

Немецкая практика предусматривает вопрос, будет ли ничтожной уплата долга, когда я вынудил ее угрозой? И отвечает, конечно, отрицательно, хотя бы самый акт угрозы и представлял собой противозаконное действие (ты будешь избит, если не уплатишь в срок). Если, однако, вынужденное действие составляет дарение, тогда сделка может быть инвалидирована (Konrad Cosack. Lehrb. des deutsch. Burg. R. § 65*(82)).

Будет ли угроза жалобой духовной власти*(83) со стороны девицы, которой выдано денежное обязательство для устранения ее притязаний к обманувшему ее надежды сожителю, достаточным основанием для признания недействительности обязательства? Мы этого не думаем, хотя в нашей практике есть по этому поводу колебания.

Указание в ст. 702 особого признака насилия в словах, быв захвачен во власть другого, не существенно для понятия принуждения, устраняющего свободу произвола. Этот признак взят кодификаторами в состав статьи 702 из гл. X, ст. 251, Улож. царя А.М., где читаем: "а будет кто напишет на кого в большом долгу заемную кабалу, или иную какую крепость в большом деле за очи и написав ему крепость зазовет его к себе или к иному кому-либо на двор и велит ему к той крепости руку приложить"*(84). Конец мы сейчас укажем. Но ввиду несомненно казуистического характера этого положения следует видеть в нем лишь тот путь, который ищет себе пробить нормальный процесс, направленный, в случаях принуждения, на обнаружение подлинной воли потерпевшего. На каждом отдельном признаке понятия нет, в этих случаях, основания останавливаться как на существенном для самого понятия.

За этой несущественной чертой принуждения указанная статья, не ограничивая, подобно Уложению, споров по поводу принуждения одними большими делами, определяет, какого рода угроза должна быть рассматриваема как достаточная для того, чтоб подавить свободный произвол и вынудить к совершению требуемого акта. Это должен быть страх настоящего или будущего зла, могущего постигнуть лицо угрожаемого или его имущество (702).

Определение свойства страха для этих случаев составляет заботу всякого развитого законодательства и юриспруденции. Старое право шло к устранению наветов в принуждении и угрозах путем угроз тяжкими наказаниями тем, кто лживит подлинные акты (то же ныне, см. ст. 704-706)*(85). Позднейшие нормы ищут установить постоянные признаки, при которых угроза может действительно заставить угрожаемого предпочесть меньшее зло большему.

Право римское требовало, чтоб это был metus non vani hominis, не пустой страх, а такое опасение, которое может поколебать волю солидного человека (homo constantissimus 1. 6 D. h. t). Французское законодательство допускает понятие насилия, violence, только при условии qu'elle est de nature a faire impression sur une personne raisonnable, когда при сем угроза внушает страх значительного, сейчас наличного зла (mal considerable et present) для лица или имущества угрожаемого (1112). Нельзя не сказать, что это прием весьма целесообразный для улучшения старого метода угроз наказаниями за лживые обвинения. Но и этот комментарий к свойству страха еще все-таки недостаточен, чтобы служить надежным практическим руководством для судьи в трудной задаче исследования внутренней стороны волеизъявления. Ввиду этого указанный article требует, для определения действия угрозы в каждом данном случае, внимания к возрасту, полу и общественному положению лица (on a egard a l'age, au sexe et a la condition de la personne).

Указанные здесь признаки угрозы тщательно выработаны в Cod. civ. на совершенно точной основе пандектных текстов и еще ближе разработаны и приноровлены к разнообразию жизненных явлений тоже в духе позднейших латинских учений*(86).

Все, что в нашей статье 702 выражено слишком обще, с одной стороны, и, с другой, не досказано, лежит, скорее всего, на ответственности кодификаторов.

Ссылка на гл. X, ст. 251, Ул. ц. А.М., которая одна подведена под статьей 702, ничем не оправдывается, ибо ст. 251 Ул. совсем не содержит в себе требования страха настоящего или будущего зла, могущего угрожать лицу или имуществу. По существу, это условие, до крайности широко поставленное и вовсе не соответствующее ни art. Cod. civ. (1112), ни латинской системе*(87). Такое зло, которое еще когда-то, в будущем, может угрожать лицу или имуществу, разве в очень редких случаях способно носить характер неотвратимого, против которого нет других средств, кроме подчинения вымогательствам и насилию. Чтоб дать юридическую определенность таким угрозам, их надо разработать в частностях, чего не делает наш закон вовсе.

Если мы, таким образом, находим признаки принуждения, данные статьей 702, до крайности широко поставленными и не соответствующими ни национальной, ни латинской традиции, то, с другой стороны, ограничение настоящего или будущего зла имуществом или лицом только самого угрожаемого представляет собой столь же неудачное отступление, опять и от национальных и универсальных традиций, не имеющее за себя никаких оснований и соображений. Известный текст Юлия Павла (1. 8, § 3 D. 4. 2) справедливо указывает, что родителей, по их любви к детям, гораздо легче напугать угрозами, направленными на их детей, чем на них самих (... qvum pro affectu parentes magis in liberis terreantur). Французский Code допускает инвалидацию сделки по поводу насилий, направленных не только против самой partie contractante, но и против ее супруга, или против нисходящих и восходящих ее родственников (sur son epoux ou sur son epouse*(88), sur ses descendants et ses ascendants, art. 1113). Нет никакого сомнения, что эти положения, хотя чуждые нашему кодексу, несравненно ближе соответствуют и нашим нравам, и нашему правовоззрению, чем сухая и черствая статья 702 т. X, ч. I. Аргументировать это нетрудно с помощью того же Уложения ц. А.М., из коего взят не существующий в нем страх будущего зла, могущего постигнуть мое лицо или имущество, и опущена семейная солидарность, так ярко выраженная в положениях того же Уложения о вознаграждении потерпевших членов семьи за обиды то вдвое, то вчетверо, то вполы против главы семьи (см. т. 1. С. 298). Мы уходим, таким образом, благодаря неумелым приемам кодификации, в отдельных и далеко не маловажных пунктах, с нашим "национальным" кодексом много дальше от национального правосознания, чем совершенно чужие для нас, но хорошо составленные кодексы иноземных прав. В этом отношении проект дает вполне целесообразную поправку, распространяя действие страха на совершающего сделку не за себя только, а также и за его близких (ст. 61).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: