|
|
ТЕРМИНОЛОГИЯ И АКСИОМАТИКАПотребность в управлении посредством превентивного устрашения возникает тогда, когда ставится задача построения общества "тоталитарного" типа. Как уже отмечалось выше, "тоталитаризм", по определению, лишен легитимной основы. Если в "авторитарном" (традиционно-сословном) обществе законность власти обосновывается всеобщим признанием сакральности персоны властителя и династической традиции, а в "демократическом" — представительностью выборов, то законность "тоталитарного" правительства обосновать нельзя ничем. Не будучи легитимным, а потому не зная сроков своих полномочий, "тоталитарный" лидер страшится в любой момент утратить их. Отметим, что, говоря о "страхе", мы имеем в виду не эмоции как таковые и не особенности психики тех или иных политиков, но общую социальную установку, которая, кстати, может оказывать влияние и на психику. Страх двунаправлен. Боязнь незаконного правительства лишиться власти обусловливает превентивное устрашение социума, соответственно, правительство объект и одновременно субъект страха. Однако "тоталитарный" тип общества — разновидность "бюрократического", потому правительство декларирует, что превентивное устрашение обращено вовсе не против социума, а против врагов, угрожающих социуму. Иными словами, "тоталитарное" правительство навязывает общественному сознанию модель "осажденной крепости", возлагая на себя функции "командующего гарнизоном", т.е. "правительства чрезвычайного положения"5. Сходный термин — "осажденный город" — использовал Ж. Делюмо применительно к истории церкви ХIV-XVII вв.6. Согласно его интерпретации, церковь, опасаясь утратить влияние, запугивала социум происками "агентов Сатаны" (ведьм, колдунов и т.п.), а устрашенное общество санкционировало неслыханно жестокие по тому времени меры против "еретиков" и представителей иных конфессий 7. Мы не будем рассматривать причины, в силу которых церковь отказалась от навязывания общественному сознанию модели "осажденного города". Укажем только, что церковь веками обходилась и обходится без нее. "Тоталитаризму" же модель "осажденной крепости" имманентна. Дабы чрезвычайное положение, оправдывающее полномочия "командующего гарнизоном", не отменялось, угроза социуму должна быть постоянной. Если врагов нет уже или еще, правительству надлежит выдумать их, "назначить", и мобилизовать социум на устрашение такого рода "назначенцев". Все, не желающие санкционировать меры устрашения, рискуют быть объявленными врагами внутренними (пособниками внешних) уже на том основании, что в "осажденной крепости" неуместны разногласия. Ну а для согласных с действиями правительства готовность устрашать является — объективно —выражением страха. В тоталитарном обществе социум, как и правительство, одновременно субъект и объект страха 8. Для обозначения этой особенноститоталитаризма мы в дальнейшем используем термин "массовая истерия", причем в аспекте скорее социологическом, нежели психологическом. "Массовая истерия" — непременное условие успеха превентивного устрашения. "Террор" — способ управления социумом посредством превентивного устрашения в условиях "массовой истерии". Соответственно, "террор" — и основополагающий государственный принцип, и способ создания "тоталитарного" общества в условиях общества иного типа, "авторитарного" или "демократического". Направленность "массовой истерии" определяется задачами, которые ставят "террористы". Если идет борьба за власть, "террористы" провозглашают правительство источником всеобщего зла, точно так же, как пребывая у власти, объявляют все антиправительственные силы непримиримыми врагами общества. В первом случае от социума добиваются одобрения самых жестоких мер устрашения власть имущих, во втором — вынуждают санкционировать подавление противников правительства — реальных и "назначенных". Нежелающие одобрить террор в обоих случаях идентифицируются с врагами общества. Иными словами, для "террористов" социум является субъектом и объектом устрашения как в период борьбы за власть, так и после ее захвата. "Массовая истерия" необходима им в любом случае. Когда "террористы" рвутсяк власти, эффективность "террора" обеспечивается "истерией неповиновения" правительству, солидарности с антиправительственными силами, а когда власть захвачена и действует "тоталитарное" правительство, то опора режима — "истерия солидарности" с правительством, выступающим в роли единственного гаранта безопасности и самого существования социума. В зависимости от того, ведут ли "террористы" борьбу за власть или уже захватили ее, санкция социума выражается различно. В первом случае," когда "террористы" сравнительно немногочисленны (группа заговорщиков), санкцией является одобрение наиболее авторитетными членами социума любых акций, что готовятся и проводятся антиправительственными силами. При этом меры, принимаемые правительством ради сохранения стабильности, выдаются за попытку сохранить выгодный меньшинству строй. Во втором случае, когда"террористы" у власти, устрашенный социум — практически весь — солидаризуется с правительством. Для одних такого рода солидарность — проявление искренней ненависти к "врагам народа", внешним и внутренним, для других — следствие страха перед правительством. Кроме того, многочисленный аппарат репрессивных организаций непосредственно задействован в проведении репрессий, а значит, не только заинтересован в них, но и несет за них ответственность. Следует отметить, что значительная часть социума может использоваться в качестве послушного орудия партий "террористов", ведущей борьбу за власть: Речь идет о так называемой толпе — группе, где, во-первых, сглажены социальные отличия индивидов, ее составляющих, во-вторых, ограничена численность (это не "народ", не "чернь", "крестьяне", "горожане" и т.п.), в-третьих, объединяет группу установка непременно агрессивного характера (даже если цель — защита, проявление солидарности с кем-либо преследумым,
Таким образом, "террор" как способ управления социумом принимает различные формы: политические убийства, совершаемые заговорщиками, акции "толпы" и государственные репрессии. Во введении уже указывалось, что далеко не всегда явления, сходные с вышеперечисленными, являются формами именно "террора". Политические убийства — феномен вне исторический, они могут быть обусловлены, к примеру, династическими интригами или дворцовыми переворотами, характерными для "всех времен и народов". То, что иногда считают действиями "преступной толпы", может оказаться спонтанной (причем без какой-либо политической окраски) массовой реакцией на конкретные ситуации, например, голод или безработицу. Государственные же репрессии (пусть и массовые) порою проводятся в соответствии с принципами законности. Истребление политических противников, бесчинства "преступной толпы", диверсии и государственные репрессии становятся "террором" тогда и только тогда, когда в условиях "массовой истерии" они используются как способ управления социумом посредством превентивного устрашения.
Определим терминологически описанные выше формы "террора". Политические убийства, совершаемые "террористами-заговорщиками с целью захвата власти в условиях нагнетания "истерии неповиновения" — "индивидуальный террор". Применение организованных групп по модели "преступной толпы" для захвата или же сохранения власти — "террор толпы". Государственные репрессии, проводимые как превентивное устрашение в условиях нагнетания "истерии солидарности" с правительством — "государственный террор"11. В терминах, используемых Г. Фреге, можно выделить три аспекта: предмет "террора", значение "террора" и смысл "террора". Политические убийства, совершаемые заговорщиками, буйства управляемой "толпы" и государственные репрессии с целью превентивного устрашения - предмет "террора"; "массовая истерия" и апеллирующие к ней суждения - значение "террора"; акцентирование признаков предмета, наиболее важных для исполнителей, и способ управления посредством превентивного устрашения - смысл "террора". Нас интересует прежде всего область "значения", т.е. террористический менталитет. Сюда входят принципы осмысления террора его теоретиками и практиками — наиболее типичные схемы умозаключений, аргументация, базовые мифологемы (ситуации, герои, термины), а также образ действия, характерный для террористов. Примечания
Первоначально латинское слово "revolutio" использовалось в качестве естественно-научного термина, означающего "обращение", "оборот", "переворот", "круговорот" — применительно к астрономическим процессам. О чем, к примеру, свидетельствует и заглавие трактата Н. Коперника "De revolutionibus orbium coelestium" — "Об обращениях небесных сфер" (1543) 1. К XVII в. термин переходит в лексику политическую, и смысл его несколько иной: кардинальное изменение государственного порядка. Вероятно, расширение семантического поля было обусловлено почти повальным увлечением политиков астрологией. Кстати, со времен античности для историков характерно использование "астрономических" понятий при описании социальных процессов, когда эти процессы воспринимаются в качестве проявления неких общих закономерностей. "Астрономизм классической философии истории, — писал А.Ф. Лосев, — навсегда остался в памяти человечества как один из самых ярких и своеобразных типов философии истории вообще". По мнению русского философа, "это вечное и правильное движение небесного свода является только предельным обобщением всякой внутрикосмической, а в том числе и человеческой жизни"2.
"Астрономическая" аналогия отражала представления о стабильности политического устройства: правители приходят и уходят, но сам принцип "авторитаризма", жесткой иерархизации общества, традиционного"неравноправия" — неизменен. Мир, указывает современный исследователь, "не воспринимался в среднивека в изменении. Он стабилен и неподвижен в своих основах. Перемены касаются лишь поверхности Богом установленной системы. Привнесенная христианством идея исторического времени не могла преодолеть этой коренной установки. В результате даже историческое сознание, в той же мере, в какой о нем возможно говорить применительно к средневековью, оставалось, по существу, антиисторичным"3. Потому потребность в понятии "революция" возникла благодаря значительным трансформациям общественного сознания, связанным с реалиями эпохи Позднего Возрождения. Новомодный термин "революция" употреблялся чаще всего как антоним "неизменности", "постоянства". Но в то же время его значение принципиально отличалось от привычного ныне. Например, А. де Перефикс именовал "революцией" восстановление сильной королевской власти Генрихом IV в 1594 г.4 С другой стороны, свержение и казнь Карла I в 1649 г. назвали "Великой английской революцией" лишь историки XIX в., современники же, если и пытались охарактеризовать события терминологически, то предпочитали иные определения: "Великий бунт" или нейтральное — "Гражданская война"5. Противопоставление революции бунту — отнюдь не парадокс для философов XVII в. Бунт — восстание против законной власти, это отклонение от нормы, а вот контрпереворот, насилие, обращенное против узурпаторов, против тех, кто захватил власть незаконно — уже не бунт, поскольку целью такого восстания считается возвращение к законности, к норме. Революция — контрпереворот, в результате которого власть возвращается законному претенденту. Понятно, что таковым видели монарха, чьи права на престол считались династически законными. Следуя этой схеме, Т. Гоббс революцией называл реставрацию Стюартов — восшествие на престол Карла II, сына Карла I 6. Современникам это не казалось терминологической путаницей. Подобные суждения встречались и позже. Два осмысления термина "революция" (во-первых, захват власти неким претендентом на трон, во-вторых, своего рода "контрпсреворот", возвращение к исходной норме) почти два столетия бытовали, так сказать, параллельно. Революциями, к примеру, европейцы именовали российские дворцовые перевороты 7. В том числе и свержение в 1762 г. Петра III, завершившееся восшествием на престол Екатерины II8. Да и сама Екатерина II, планируя в 1792 г. войну с республиканской Францией, называла "революцией" насильственноеотстранение республиканцев от власти. "Революция эта, — указывала она, — без сомнения должна состоять не в чем ином, как в восстановлении монархического управления, которое существует со времен прихода франков"9. Однако, обвиняя А.Н. Радищева в сочувствии французским радикалам, русская императрица писала, что "французская революция ево (siс!) решила себя определить в России первым подвизателем"10.
РЕВОЛЮЦИИ, ЗНАВШАЯ СВОЕ ИМЯ Еще одно значение, близкое к нынешнему, термин обретает в 1688-1689 гг.: изгнание Якова II Стюарта и восшествие на престол Вильгельма III англичане назвали "Славной революцией". Начиналась она, как и многие другие династические распри: заговор против короля возглавили его зять (он же — родной племянник) и дочь — принц Вильгельм и принцесса Мария. Заговорщики добились общественной поддержки, победили, после чего специально созванный парламент объявил их законными монархами. И тут же существенно расширил свои полномочия, приняв "Декларацию прав", а затем — на ее основе — знаменитый "Билль о правах". Так в результате династического переворота установился принципиально новый государственный строй — конституционная монархия, что предполагало Первоначально определение "славная" отражало отношение к "славному Вильгельму III", захватившему трон при "славных" же обстоятельствах, а термин Следует отметить, что в формировании идеологемы немалую роль сыграли "Два трактата о правлении" Дж. Локка, изданные в 1690 г. Благодаря английскому философу впервые было обосновано право народа "не только избавляться от тирании, но и не допускать ее", равным образом, "создавать новый законодательный орган всякий раз, как будет недоволен прежним". Исходя из этого, восставшие против тирана совершали не противозаконное деяние — мятеж (rebellion), а вполне законную революцию, тогда как тираны, посягнувшие на права нации оказались "виновными в мятеже"13, т.е. "мятежниками из мятежников"14. К столь экстравагантным выводам Локк пришел, систематически изложив учение о договорной природе государственной власти — обоюдных обязательствах властителя и народа — и "естественных правах человека". Принцип договорного характера власти сам по себе отрицал идею сакралъности власти и властителя. Не случайно учение Локка, в отличие от политических систем его современников — Т. Гоббса, Б. Спинозы, — стало своего рода теоретической базой, программой будущих революций, уже знавших свое имя15.
В течение XVIII в. термин "революция" в локковском значении все более распространяется, поскольку английский государственный строй признаетсяобразцовым. В связи с чем образцовым признается и способ его установления. По словам Вольтера, неутомимо пропагандировавшего британский опыт, "то, что стало в Англии революцией (revolution), в других странах было не более как мятежом (sedition)"16. Расширяется и смысловое поле термина — век Просвещения буквально бредит идеей революции: особую популярность обретает жанр "истории революций" (сочинения П.Ж. Дорлеана, Р.О. Верто, Ф. Дюпора-Дютетра и др.)17. К "революции духа" призывают великие просветители, считая свое время переломной эпохой в судьбах всего человечества (Вольтер, Кондильяк, Кондорсе, Мармонтель, Рейналь, Руссо и др.)18. НОВЫЙ МИР В НОВОМ СВЕТЕ Окончательно идеологема "революция" была вычеканена американцами в годы войны за независимость. Доказывая британцам законность своих претензий, американские политики апеллировали поначалу к "славным" традициям 1688 г.: если, утверждали они, англичане имели право бороться с узурпатором Яковом II, покусившимся на исконные свободы нации, то и колонисты в качестве британских же подданных имеют право бороться с новыми узурпаторами — Георгом III и его министрами. Сопоставление колониального конфликта со "Славной революцией" оказалось вполне убедительным аргументом по обе стороны океана, и английский либерал Дж. Уилкс, прогнозируя в 1773 г. развитие событий в колониях, риторически вопрошал, не будут ли американцы через несколько лет праздновать годовщинусвоей революции, как британцы — годовщину "Славной"19.
Прогноз был точен, причем Уилкс и дату указал правильно — 1775 г. Более того, американцы явно следовали выбранной модели: добившись независимости, приняли в 1789 г. "Билль о правах", название которого напоминало об английском "Билле о правах" 1689 г. Английские примеры пропагандировали и популярнейшие американские лидеры Дж. Джей, А. Гамильтон и Дж. Мэдисон. В знаменитых статьях "Федералиста" они (под коллективным псевдонимом "Публий".) доказывали соотечественникам, что "только с революцией 1688 года, вознесшей принца Оранского на трон Великобритании, свобода в Англии окончательно восторжествовала", а потому американцам надлежит следовать "опыту Великобритании, давшей человечеству столь много политических уроков, когда остерегающих, когда образцовых"20. Однако ссылки на британский опыт оказались удобными лишь в качестве аргументов, обосновавших правомерность восстания против "тирана" — британского монарха. Буквальное же следование традициям "Славной революции" было невозможно: это противоречило бы идее независимости. "Славная революция" привела к замене монарха в рамках одной страны, значит американцам, коль скоро законность их действий подкреплялась английской традицией, надлежало бороться не за отделение от метрополии, но за установление в пределах всей Великобритании власти того правительства, которое они объявили бы законным. Такую задачу они не ставили и ставить несобирались. "Пока мы называем себя подданными Британии, — рассуждал Т. Пейн, — иностранные державы должны считать нас мятежниками"21. Дабы избежать обвинений в мятеже, идеологи американской революции создают "Декларацию независимости", где доказывается, что североамериканские колонисты — не взбунтовавшиеся британцы, а совсеминая нация, чью свободу пытается отнять тиран, т.е. британский король 22.
Имя Локка автор "Декларации независимости" не упоминал, и много лет спустя один из соратников Джефферсона обвинил его в плагиате, буквально —"копировании" локковских трактатов. Джефферсон с обвинением не согласился, сказав, что использовал труды не только Локка, но и других философов, в частности — античных 23. Ученик желал отречься от учителя, не отрекаясь от учения. Сочетание ориентации на британский опыт и демонстративного отказа от соответствующих аналогий вообще характерно для менталитета идеологов американской революции. Они видели в революции не просто борьбу колонистов за свои права, но переход к абсолютно новому, справедливо и рационально устроенному обществу 24. Именно это провозглашалось главной целью отделения от метрополии. Вот почему еще в 1765 г. Дж. Адаме писал: "Я рассматриваю обустроение Америки как начало реализации грандиозного замысла Божьего — просвещения и освобождения пребывающей в невежестве и рабстве части человечества"25. Много позже он подчеркивал, что "истинной американской революцией" было "радикальное изменение в принципах, чувствах и страстях"26. Пейн, узнав об официальном признании независимости североамериканских территорий, ликовал: "Славно и счастливо свершилась величайшая и полнейшая революция из всех, что когда-либо знал мир", та, "которая до скончания времен — честь века, ее свершившего, и которая более способствовала просвещению мира и распространению духа свободы и либерализма среди людей, чем любое предшествующее событие"27.
Это "чувство апогея", характерное для "отцов-основателей", Пейн выразил и в более парадоксальной форме: "Революции, что ранее имели место, — настаивал он, — не содержали в себе ничего поучительного для остального человечества. Они простирались лишь до смены личностей или методов управления, но не принципов, а потому, независимо от победы или поражения, они оставались событиями сиюминутными. То, что мы созерцаем ныне, вполне может быть названо контрреволюцией"28. Джефферсон пошел еще дальше, попытавшись снять противопоставление революции — бунту, и тем отчасти "реабилитировав" бунт: "Я считаю, — писал Парадоксализм Пейна и терминологический эпатаж Джефферсона — проявление менталитета, формировавшегося в период борьбы за независимость. Доминанта нового сознания — установка на будущее, надежным фундаментом которого считаются собственные "демократические" завоевания. Вот почему слово "бунт" отчасти утрачивает негативные коннотации, а "революция" — внутреннюю форму, буквальный смысл ("обращение", "переворот"): оборот назад(пусть и к "исконным" свободам) уже не актуален, вперед — возможен лишь в направлении упадка, поскольку демократия "по-американски" признана апогеем. Видя в американской революции наиболее отчетливое проявление глобальной закономерности, универсальную модель, "отцы-основатели" предрекали аналогичные события и в других странах. Не случайно Пейн, став свидетелем и участником Великой французской революции, акцентировал ориентацию французских лидеров на американскую схему. "Американские Установления, — утверждал Пейн, — были для свободы тем, чем является грамматика для языка: они определяют части речи свободы и организуют их в предложение", в силу чего французские добровольцы, "офицеры и солдаты, которые отправились в Америку, оказались помещенными в школу Свободы и назубок выучили как практику, так и ее принципы"31.
Здесь Пейн указывает на обстоятельства, действительно сыгравшие немаловажную роль в формировании революционной идеологии. Иностранцы, сражавшиеся за американскую независимость (например, француз М.Ж. Лафайет, поляк Т. Костюшко), обрели опыт, благодаря которому, еще до начала революционных процессов в своих странах, знали, как "делать революцию", и стремились к этому. Ничего подобного ранее не было. К примеру, вождь "Славной революции", принц Вильгельм обладал опытом отнюдь нереволюционным: ранее у себя на родине, в Голландии, он заслужил репутацию беспощадного искоренителя традиционных "народных вольностей".
ПОИСКИ АНАЛОГИЙ Перейдя к демонстративному отрицанию преемственной связи с традициями "Славной революции", американские лидеры не отказались от исторических аналогий как таковых. Предшественниками они объявили прежде всего хрестоматийных героев — борцов с тиранией — Брута, Катона и пр.32. Логическое обоснование нашлось: революция — борьба с тиранией, а во имя борьбы с тиранией жертвовали собою Брут и Катон. В аспекте пропагандистском сопоставление выглядело весьма эффектно, поскольку традиция тираноборчества была одной из самых почитаемых в христианском мире. Как известно, сформировалась она в эпоху ожесточенного соперничества папского Рима с королевскими династиями Европы. Представители светской власти посягали на прерогативы власти церковной, и в ответ авторитеты католичества — Фома Аквинский и Иоанн Солсберийский в ХП-ХIII вв. обосновали правомочность убийства монархов подданными 33. Без богословского обоснования тут было не обойтись, раз уж по господствовавшей концепции монарх и члены его семьи признавались фигурами сакральными. Объявив монарха тираном, попирающим законы Божеские и человеческие, церковь лишала его сакрального статуса. Потому убийца оставался уголовным преступником, однако его действия не квалифицировались как преступление против религии. Доводы Фома Аквинский и Иоанн Солсберийский черпали преимущественно из сочинений Платона, Аристотеля, Цицерона. Соответственно, традициямонархомахии, сложившаяся как результат глобального процесса усвоения феодальной Европой классической культуры; была ориентирована на пример образцовых героев-тираноборцев античности — Гармодия и Аристогитона, Брута и Кассия. К XVI в. идея монархомахии становится необычайно актуальной: это своего рода реакция на укрепление европейского абсолютизма. Представителиразличных конфессий и политических течений — иезуиты Ж. Буше, Хуан де Мариана, пресвитерианин Дж. Нокс, а также известный публицист-гугенот, демонстративно избравший псевдоним "Юный Брут" (вероятно, Дюплесси-Морней, соратник Генриха IV) и многие другие соглашаются, что убийство тирана вообще не преступление. Значит, казнящий нарушителя законов Божественных и естественных — отнюдь не злодей, но страж законности, защитник справедливости. Юридический характер акта монархомахии подчеркивался использованием вполне определенной системы знаков: тирана следовало по античному образцусразить ударом кинжала, причем убийце надлежало остаться на месте покушения. Последнее условие было важнейшим: восстанавливая законность, монархомах формально преступал закон, поскольку общество не уполномочило его быть судьей или палачом, однако он сознательно обрекал себя на гибель, дабы еще раз утвердить главный принцип — наказуемо всякое нарушение закона, кто бы и зачем его ни нарушал.
Согласно установкам монархомахии были "казнены", например, такие противники воинствующего католицизма, как Вильгельм Оранский (1584), Генрих III (1589) и Генрих IV (1610). Особенно показательна "казнь" Генриха IV: современники свидетельствуют, что убийца — школьный учитель Равальяк, прежде чем заколоть короля, увлеченно штудировал трактаты Буше, де Марианы, Григория Валенского. Практика шла вслед за теорией 34. В ХУП-ХУШ вв. идею тираноборчества пропагандировали знаменитый поэт Дж. Мильтон (сторонник Кромвеля), левеллер Э. Сексби (казненный Кромвелем), драматург В. Альфиери и др. Со временем религиозный критерий определения тирана отошел на второй план, да и для того, чтобы прослыть тираном, уже не нужно было носить корону. Обвинение выдвигалось против любого властителя, который, по мнению кого-либо, покушался на права соотечественников. Античная схема, например, отчетливо просматривается и в убийстве фаворита Карла I — герцога Букингема. Покушавшийся считал себя спасителем отечества, причем не без оснований: парламент, вступивший в противоборство с королем, объявил политику королевского фаворита враждебной народу. Кстати, Букингем, предупрежденный о возможности покушения, отшутился: хотя древние авторы почитаются как никогда, — сказал он, — римлян уже не осталось 35. Герцог, зная "кинжальную" схему, полагал классические образцы недоступными для своих современников, но — ошибся... Имена тираноборцев древности — Гармодия и Аристогитона, Брута и Кассия — уже в XVII в. использовались европейскими писателями в самых разнообразных контекстах и наряду с именами других героев античности стали вненациональными символами, что вполне соответствовало универсалистским амбициям американцев. Так, авторитетный исследователь А.М. Шлезингер-мл. указывает, что «первое поколение граждан американской республики назвало верхнюю палатусвоего законодательного органа сенатом; поставило под величайшим политическим трудом своего времени подпись "Публий"; изваяло своих героев в тогах; назвало новые населенные пункты Римом и Афинами, Утикой, Итакой и Сиракузами; организовало общество "Цинцинната" и посадило молодежь за изучение латинских текстов». Усилиями вдохновленных классическими образцами "отцов-основателей" создавался и так называемый "Революционный Пантеон": перечень образцовых героев-мучеников борьбы за свободу — от античности до современности. В качестве частного проявления того же универсализма, "Революционный Пантеон" пополнил и британец. Но вполне закономерно выбрали не Оливера Кромвеля и не какого-либо иного знаменитого лидера "Великого бунта" или "Славной революции", а Олджернона Сиднея, который был известен, главным образом, тем, что в 1683 г. Карл II Стюарт казнил его за оппозиционные высказывания 36. Проводя параллель "тираноборчество — революция", американские лидеры игнорировали — пропагандистского эффекта ради — то, что сопоставляемыеидеологемы противоречат друг другу. Тираноборчество предполагает безусловное признание существующей социальной структуры и незыблемости законов, почему и обязателен принцип "смерть за смерть" — гибель тираноборца. Американская же революция отрицала существовавшую тогда социальную структуру и была направлена не на восстановление законности в британском ее понимании, а на создание новых законов. Аналогичной будет и направленность революции во Франции.
АМЕРИКАНСКАЯ МОЩЬ
В ответе Лианкура обычно видят галантный каламбур, эдакое противопоставление локальности и глобальности: недогадливый король подумал о бунте парижской черни (всего-навсего!), тогда как находчивый герцог разглядел начало новой эры. Но если учесть, что Ф. де Лианкур был признанным либералом, а не просто придворным острословом, то ответ его вообще не сводим к шутке. Речь шла не столько о масштабах события, сколько о правовой оценке: "бунт" — покушение на законную власть, а "революция" — борьба за исконные свободы, за восстановление справедливости. 
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|