Реакция на утрату у детей старшего возраста

Б. было пять лет, когда он начал аналитическое лечение. Ему было шесть с половиной, когда его мать прооперировали в связи с раком груди с удалением железы и близлежащих тканей. Ему было семь лет, когда болезнь рецидивировала в форме кожных и легочных метастазов с изменением цвета кожи, затрудненным дыханием и тяжелыми приступами кашля. Ему было семь лет и восемь месяцев, когда его мать умерла. Я сосредоточусь на его поведении в период, предшествовавший смерти матери и его реакции непосредственно после нее (два месяца).

Во время, о котором идет речь, имели место явные свидетельства массивных оральных фиксаций, нарушений в эмоциональной и социальной сфере со смутным страхом подвергнуться нападению. Он был поглощен страхами и мыслями, связанными со смертью, сепарацией и наказанием задолго до того, как обнаружилась серьезная болезнь матери. Мать Б. была осведомлена о природе своей болезни и о грозящей ей смерти (до последних недель, предшествовавших смерти, когда она начала отрицать это). Она обычно помогала Б. отрицать ее предстоящую смерть, когда, как ей казалось, ему это было необходимо. Тем не менее, в другое время она была столь же чуткой, преподнося ему правду в манере, призванной облегчить его тревогу и вероятное чувство вины. На самом деле их отношения в это время были лучше, чем когда-либо ранее. Это, казалось, было вызвано тем, что она теперь скорее включала его в свою жизнь, а не исключала его из нее, как она была склонна делать раньше. Теперь она делала отважную и осознанную попытку помочь ему, желая, чтобы он помнил ее после ее смерти как "хорошую мать".

Аналитический материал в месяцы, предшествовавшие смерти матери, лучше всего можно охарактеризовать как раскачивание между отрицанием и осознаванием неизбежности утраты объекта, осознание предстаящей сепарации росло по мере того, как реальность смерти матери становилась все ближе. Например, Б. строил подробные планы того, что они с матерью будут делать, когда ему исполнится десять лет; или он считал, сколько лет будет матери, когда он поступит в колледж и уедет из дома, подготавливаясь к неизбежной сепарации путем проекции ее в будущее.

Когда терапевт обсудил возможность того, что его мать может умереть, даже если врачи будут делать все возможное, чтобы помочь ей, Б. спокойно сказал: "Даже если все умрут, мама и папа, мои дяди и тети, даже вы, это все равно ничего не значит, потому что мы очень богаты и у нас всегда будет достаточно денег … и мы все равно будем вместе", имея в виду старшего брата.

Б. неожиданно стал интересоваться Богом и открыто заявил о своей вере. Раньше ни он, ни его семья не выказывали никаких религиозных интересов. Он спросил: "Что бы вы больше хотели: чтобы вас любил Бог или чтобы у вас было много друзей? Я хотел бы, чтобы меня любил Бог, потому что Бог все может сделать для тебя… Он даже может оживить тебя, когда ты умрешь." Мотивированный своим желанием восполнить утрату другим людям, пока его мать еще жива, он стал поборником добрых дел. Он идентифицировался с детьми, терпящими лишения, организовав среди своих друзей "клуб помощи" для сбора денег, которые он хотел послать "голодающим и бездомным детям Индии". Он хотел пригласить к себе домой мальчика, только что потерявшего мать, "потому что никто не хочет поговорить с ним о его маме". Таким образом он выражал свое понимание той пустоты, которая была создана его представлением (и представлением других детей) о смерти матери этого мальчика. Б. попросил свою собственную мать купить для этого ребенка подарок, который потом отнес ему домой.

Особое впечатление на Б. произвел Иисус, который "отдал свою жизнь за лодыря, укравшего буханку хлеба… чтобы помочь ему", - добавил он. Можно было догадаться, что его одолевали такие же мысли о матери, когда он рассказывал терапевту об играх, в которые он играл со старшим братом. Они ложились на дороге и в последний момент откатывались в сторону от приближающейся машины (в этом поведении были очевидны контрфобические элементы). Вместо того, чтобы умереть, как его мать, он мог избежать смерти по своей воле. Кроме того, он успокаивал себя, утверждая, что мальчики не умирают от рака груди, потому что у них нет груди. Когда обсуждалась его идентификация с Иисусом, он хотел знать, отдаст ли терапевт все, что у нее есть, "даже вашу жизнь, чтобы маме стало лучше". Терапевт сказала, что не смогла бы сделать это, даже если бы и захотела, потому что каждый должен прожить свою собственную жизнь, и он тоже. Он погрустнел, но со временем ему снова стало лучше.

При взгляде назад на материал и поведение ребенка потрясает то, что Б. начал искать другой объект еще до того, как его мать умерла, и все выраженнее по мере ее отдаления и ухудшения ее физического и психического состояния. Это было наиболее заметно в его отношении к терапевту, которая стала для него более реальным человеком. Он не хотел уходить по окончании сессий, хотя и комментировал: "Ваш следующий пациент пришел." Имея в виду, что терапевт получает деньги за то, что встречается с ним, он интересовался, будет ли она с ним встречаться, "если папа вдруг станет бедным". В другом случае он предложил, чтобы терапевт попросила автограф у знаменитого бейсболиста, добавив: "Вы могли бы сказать, что это для вашего сына … может быть, тогда он даст его".

Б. стал более активно искать физической близости с терапевтом. Он перебирался на ее сторону стола, и заканчивалось тем, что он сидел у нее на коленях, задавая личные вопросы и заглядывая в ее ящики. Когда его мягко отстраняли, он говорил: "Как бы то ни было, вы не можете жениться на моем папе, вы слишком старая." Он хотел, чтобы терапевт называла его ласкательными именами, но только "не "милый"… потому что так меня называет мама." Он разрешил терапевту называть его вместо этого "Сладкий". Конфликт лояльностей усиливался тем, что с ним обсуждалось состояние матери (когда он не отрицал его); тогда он хотел защитить ее от своего знания об этом. Когда терапевт говорила о различных видах помощи (например, о кислороде), в которых нуждалась мать, и упомянула о своей беседе с ней в тот день, Б. предостерег терапевта, чтобы она не говорила матери об отвращении, которое он испытывает от ее внешнего вида. У нее на шее появилась темно-багровая сыпь, которую он называл "крокодильей кожей".

В течение недели перед смертью матери Б. очень мало общался с ней. Хотя она находилась дома, ей давали сильнейшие успокоительные, и часто она теряла контакт с реальностью; медсестра, присматривавшая за ней, старалась не пускать детей к ее постели.

За день до смерти ее положили в больницу, в то время, когда Б. был на терапевтической сессии, и терапевт сказала ему о том, что его мать госпитализировали. Б. хотел поговорить с матерью по телефону, и ему это удалось прямо перед тем, как скорая увезла ее из дома. Б. спросил ее, действительно ли она едет в больницу. Он в отчаянии повернулся к терапевту, когда не смог расслышать ее слабый голос, и потом пронзительно закричал в трубку, пытаясь докричаться до нее: "Говори громче, я хочу слышать твой голос … Мамочка, когда ты вернешься домой?" Лицо Б. залилось краской после этого короткого разговора с матерью. Сдерживая слезы, он хотел поиграть во что-нибудь: "Я не хочу говорить о маме." С уверенным видом, едва скрывавшим отчаяние, он повторил слова, которые только что сказала ему мать, что она вернется через несколько дней. После замечания терапевта о том, что этого его маме хотелось бы больше всего - вернуться к своей семье, - Б. начал плакать и, как если бы он был сторонним наблюдателем своей собственной реакции, с изумлением заметил, что это были его первые слезы с тех пор, как он ходит на терапию. Он принял данную терапевтом вербализацию его печали, связанной с пониманием того, что, возможно, его мать не сможет вернуться домой, утвердительно кивнув головой и спросив, почему ей нельзя умереть дома. Терапевт рассказала об особом уходе, в котором она нуждается, о внимании врачей и медсестер, об облегчении боли. Тогда он признался, что слышал, как его мать стонала и плакала по ночам последние две недели, добавив: "Она заразилась от меня простудой … но я не виноват, Х. заразил меня". Когда терапевт объяснила, что кашель был симптомом ее болезни, Б. вспомнил течение ее болезни, протез груди, который поначалу так его напугал. Он выразил некоторую озабоченность тем, что он мог заразиться, сказав: "А у меня не будет такая кожа?"

Мать Б. умерла на следующий день рано утром. Когда отец сообщил Б. об этом по его возвращении из школы, первой его реакцией было позвонить всем своим друзьям, чтобы рассказать им об этом. Придя во второй половине дня на терапию, в начале сессии он был возбужден. Казалось, он превращает болезненные аффекты в их противоположность. Он улыбался, хихикал, был гиперактивен и быстро говорил. Все вещи его матери теперь принадлежали ему и брату; "Все ее деньги - наши … ее одежда … мы теперь богатые … даже ее кровать и подушка". С истерическим смехом он сказал: "Мы унесем ее кровать, и папа скатится со своей кровати … что мы будем делать со всей ее одеждой … кому мы ее отдадим? Если папа женится, мы не дадим ей мамину одежду …папа женится на ком-то, кто нам понравится? … Он нас спросит? Как мы поймем, что она нам нравится?". Б. попросил конфету: "Мне сегодня много понадобится, три, четыре, шесть, я съем ее конфеты, она все еще может есть конфеты? … Она умерла, она больше не может есть. Что бы она сказала, если бы видела меня сейчас? /Терапевт: "Она бы поняла, что тебе на самом деле очень грустно."/ Я бы все отдал, только чтобы ей опять стало получше." Он поправился, добавив, что он просто не может поверить, что его мать умерла: "Я никогда ее больше не увижу, никогда не поговорю с ней?" Наконец он расплакался в ответ на замечание терапевта о том, что он будет думать и говорить о матери, потому что это лучший способ не скучать по ней слишком сильно.

На этой сессии с Б. казалось, что теперь, после окончательного вторжения непостижимой реальности он не знал, как ему реагировать. Казалось, что его переполняет скорее чувство беспомощности, чем печаль: "Почему Р. ответил "кому какое дело", когда я рассказал ему, что моя мама умерла? Какое сегодня число? Запишите его". Он обвел в кружок дату на настольном календаре терапевта и хотел, чтобы она положила всю страницу в егопапку. Когда терапевт говорила о замешательстве, которое вызывает тот факт, что он только вчера еще разговаривал с мамой, он сказал: "Она попросила меня говорить громче. Я кричал. Папа сказал, что она теперь плохо слышит - как это?" Б. хотел знать, отменит ли терапевт все свои сессии, чтобы пойти на похороны, и почему она хочет пойти, тогда как он не хочет.

Во время этой сессии у Б. установился паттерн колебания настроения, который он повторял изо дня в день на протяжении многих недель после смерти матери. Он обычно начинал сессию в возбужденном состоянии, похожем на манию, и ему часто требовалось больше половины сессии, чтобы позволить проявиться грустным чувствам.

Мне кажется, что Б. реагировал как травмированный ребенок, который был подавлен внезапным потрясением, несмотря на некоторую подготовку к нему. Теперь он компульсивно воссоздавал его вновь и вновь с тем, чтобы его ассимилировать. Казалось, травматический эффект связан с сокрушительными аффектами, которые он испытал несмотря на то, что "знал" о грядущей утрате, говорил о ней и даже в некоторой степени эмоционально на нее реагировал.

В своем поведении он продолжал демонстрировать отрицание и реверсию аффекта. "Я не против того, что мама умерла - теперь я могу смотреть телевизор; папа мне разрешает". Он смеялся и расхаживал по комнате пародийной женоподобной походкой. "Ее стеганое одеяло и корсет - мои. Я хочу, чтобы ее драгоценности были моими. Я буду очень красивый. Прошлой ночью я спал в ее кровати". Экстернализуя смутное внутреннее волнение, занявшее место отрицания аффекта, Б. хихикал и смеялся и часто говорил, как он рад, что его мама умерла; однако, он постоянно спрашивал, что бы она сказала, если бы видела его сейчас. Это часто было намеком на то, что он готов к интерпретациям грустных чувств, если они будут поданы в виде того, что его мать "могла" подумать о нем, то есть, что она поняла бы, что он хочет получить ее вещи, потому что так ужасно скучает по ней, или что ему больно грустить.

Б. описал эту борьбу следующим образом: "Вы знаете, я плакал сегодня утром, когда проснулся … потому что я вспомнил, что мама умерла. Я читал … потом я вспомнил опять … потом я пошел в папину комнату. /Внезапная паника:/ Что если папа умрет? Он может умереть, вы знаете, это возможно. Тогда мы с А. /его брат/ будем жить у тети? Мне бы хотелось этого".

Б. постоянно волновался о том, что будет с ним и близкими ему объектами, и это было частью выражения его беспомощности и одиночества. "Может быть, меня похитят. Когда вы только что вышли /из комнаты/, я подумал, что кто-то может залезть через окно и украсть меня, а вы даже не будете этого знать, потому что вы подумаете, что я спрятался, чтобы вас напугать /в прошлом - любимая игра/, и похитители убьют меня." Он был охвачен страхами застрять в лифте здания, где находился офис терапевта (как в гробу?), что он проведет там много часов, и никто его не найдет - или не заметит его отсутствия. Б. пытался удержать в голове мысленный образ матери, но воспоминание о ее внешности, изменившейся за последние несколько недель ее жизни, было слишком болезненным и навязчивым. Пытаясь блокировать этот более поздний и реалистичный образ, он принес терапевту фотографии, на которых была изображена мать до болезни. Он сделал это после визита в склеп, где он, казалось, был ошеломлен непостижимым фактом, что она находится в гробу, но вне досягаемости для него. Он хотел открыть гроб: "У нее странный вид? Кожа у нее, наверное, не обычного цвета. Она может там дышать? Если мама проснется, как она сможет выбраться из гроба? У мамы там есть одеяло и простыни? Ее болезнь продолжается, даже когда она умерла? Я оставил там для нее бутерброд с арахисовым маслом".

Б. выражал пожелания смерти терапевту, которые терапевт интерпретировала как отражение его грусти и его желания, чтобы терапевт умерла вместо его матери. Он отвечал: "Что, если бы вошел человек и попытался вас убить? Я бы убежал. Если бы вы были волшебницей, вы бы оживили маму и дали ей вечную жизнь. Но жить вечно хотят все, и уже слишком много народу".

У терапевта было впечатление, что хотя ребенок грустил и иногда плакал, его процесс горевания отличался от процесса у взрослого. Казалось, что Б. чаще чувствует себя беспомощным и потерянным, чем пережившим утрату. Он не мог долгое время выдерживать болезненный аффект печали. Он либо отрицал его, либо использовал реверсию, либо пытался найти заместителей матери (не изъяв из нее катексис). После смерти матери он стал "собирателем" друзей и с трудом выносил одиночество из-за страха столкнуться со своей печалью. Когда его оставляли одного, он был гиперактивен, все время находился в движении, по-видимому, испытывая сильное чувство пустоты.

Сильная идентификация с утраченным объектом и желание взять себе все ее вещи были отчасти мотивированы сильным чувством вины, вызванным амбивалентными конфликтами по отношению к ней. Некоторое время спустя после смерти матери он высказал фантазию о том, что, будучи грудным младенцем, он бил мать по груди, став таким образом причиной ее болезни и смерти. Со смертью матери вернулись более ранние фантазии о том, что с ним может произойти что-то ужасное. У него были фантазии о возмездии за его собственную агрессию и суицидальные мысли, и он говорил: "Что будет, если я выпрыгну у вас из окна? Я покончу с собой, запершись в машине и задохнувшись" (У его матери было сильно затруднено дыхание). Наконец он сказал: "Меня похоронят рядом с ней", выразив таким образом свое желание воссоединения.

2. А. было шестнадцать лет, когда он начал проходить психоанализ. ¹²⁾ Его мать умерла, когда ему было десять. Его видимая реакция горя была чрезвычайно короткой. У него тут же возникли симптомы и искажения характера, что впоследствии повлияли на процессы развития в подростковом возрасте.

А. ничего не говорили о состоянии его матери, просто незадолго до ее смерти его отослали к друзьям под тем "предлогом", что она болеет. Ему сообщили о смерти матери после похорон. Ему сказали, что она умерла от плеврита. Однако он, вероятно, знал, что она была серьезно больна, так как он вспомнил много подробностей, связанных с ее болезнью (например, как он навещал ее в больнице, как ей нужна была кислородная подушка, как он видел, что она читает исповедальную молитву). Тем не менее, он был крайне возмущен, что ему не сказали, и чувствовал себя обманутым.

Непосредственной реакцией А. на новость о смерти матери были слезы, но вскоре он справился с этим. Поначалу он скучал по ней и обижался на тех, у кого были матери. Позже он редко думал о ней, и ему часто казалось, что у него никогда не было матери. Вероятно, он не получил поддержки сразу после ее смерти. Похоже, что горевание отца тоже было прервано. Недостаток настоящей скорби в семье и недостаток поддержки во время его собственного переживания горя в сочетании с другими факторами привели к возникновению у А. патогенной реакции на утрату.

После утраты матери у А. развились симптомы и серьезные нарушения. Начнем с того, что утрата матери оживила более ранние чувства, связанные с оральной депривацией. Осознавание оральных желаний привело к печали, и последовавшая фрустрация этих потребностей подтолкнула его к защитной, основанной на анальности, псевдонезависимости от объектного мира. Простраивая более ранние идентификации с матерью, А. мощно идентифицировался с утраченным объектом и поместил свою собственную и фантазируемую родительскую агрессию внутрь супер-эго, таким образом подменяя утраченные отношения интернализованными, а также усиливая негативное эдипальное отношение к отцу. А. усвоил материнские ритуалы, ее крайнюю ортодоксию, ее ипохондрию, ее сильный страх смерти и избегание социальных контактов. Говорили, что она была невежественна и психически больна. А., несмотря на свой чрезвычайно высокий интеллект, чувствовал себя глупым и боялся сойти с ума. У его постоянного психосоматического нездоровья было несколько детерминант, но основной была его идентификация с ипохондрической матерью. У него было затруднено дыхание, что, хотя и было отчасти вызвано простудой, вероятно, было сродни трудностям с дыханием у матери в ее последние дни. Он часто жаловался, что у него проблемы с печенью - у матери был рак печени.

И в заключение, представляются важными следующие связи, касающиеся его дальнейшего развития. Мать умерла, когда А. был в латентном возрасте. Материал свидетельствует о том, что был достигнут и уровень фаллически-эдипальной организации, хотя Она и была очень хрупкой. Разрешение Эдипова конфликта привело к значительному продвижению в латентность с утверждением отца в качестве эго-идеала, смещением катексиса на эдиповые замещающие объекты (тети, девочки старшего возраста), интересом к друзьям и сублимацией энергии влечений на школу, спорт и другую деятельность. Тем не менее, в определенной степени фаллически-эдиповая тревога привела к регрессии на анальную и негативную эдипову позицию. Вероятно, что до смерти матери патология у А. не выходила за границы нормы и не составляла угрозы дальнейшему развитию. Патогенное влияние смерти матери в полную силу проявилось с наступлением пубертата и возрождением эдиповых переживаний. Идентификация с матерью усилила более раннее негативное эдипальное отношение, и начало пубертата сопровождалось сильной гомосексуальной тревогой. Амбивалентность, ранее расщеплявшаяся между эдиповыми объектами, теперь была направлена на отца. Фантазии о том, что отец убил мать, подкрепляли кастрационную тревогу. Страх кастрации усиливался идентификацией А. с умершей матерью и реальными событиями (он перенес две операции по поводу водянки яичка). Возрождение фаллически-эдиповых переживаний в подростковом возрасте привело к возникновению такой сильной тревоги, что А. надолго вернулся к относительно безопасной анальной позиции. Таким образом, смерть матери явилась тяжелым вмешательством в развитие.

Резюме

В первых главах этой статьи я обсуждал различные факторы, определяющие реакции детей на утрату объекта. Случаи, приведенные в последней части, демонстрируют некоторые характерные реакции: краткий период печали; неспособность поддерживать процесс горевания; массивное использование отрицания и реверсии аффекта; неспособность понять сущность смерти; поиск замещающих объектов (до утраты, если ребенок знал о приближающейся смерти, и после утраты, если он не знал о ней); одновременное (явное или незаметное) образование симптомов и нарастающие искажения характера; страх "заражения", которое приведет к собственной смерти, часто идущий рука об руку с фантазиями о воссоединении.

Какой бы ни была непосредственная реакция, мы можем заключить, что смерть значимого объекта представляет собой вмешательство в развитие. В случае П., нормального ребенка, она осложнила текущие эдипальные отношения и, возможно, несколько преждевременно подтолкнула ребенка к отказу от них. В случае двух детей более старшего возраста было особенно очевидно, что личностные изменения, привнесенные утратой, нанесли вред их последующему развитию.

Примечания

^*) Перевод осуществлен по: Humberto Nagera. Children's reactions to the death of important objects. The Psychoanalytic Study of Child. Volume XXV.

¹⁾ Харрисон и другие (1967), изучая реакции детей на смерть президента Кеннеди, сочли необходимым озвучить предостережение, касающееся достоверности "описаний реакций детей на тяжелую утрату, приведенных горюющими взрослыми". По их данным "было невозможно провести различие между искаженным восприятием и путаницей у взрослых, реакциями детей на трагедию и реакциями детей на перемены, произошедшие во взрослом")

²⁾ Как мы знаем, даже лишь разговор о недавно утраченном объекте любви часто ведет к болезненному срыву эго. Этот упадок во многом похож на ошеломляющий травматический опыт со слезами, печалью, сильной болью, неспособностью мыслить или реагировать нормально и организованно. С течением времени и по мере продвижения процесса горевания тот же самый человек сможет связно говорить о событии без срыва эго.

Естественно, реакция на утрату варьирует в зависимости от интенсивности катексиса, характера отношений, интенсивности амбивалентности, существования враждебных желаний и других конфликтов. Похожим образом, как отмечает Поллок (1961), внезапная, неожиданная смерть любимого объекта обычно оказывается более травмирующей, чем смерть, последовавшая за продолжительной болезнью.

³⁾ Похожая ситуация существует в случае с приемными родителями. Хотя раннее усыновление подходящими родителями - самое желательное событие с точки зрения ребенка, приемному родителю следует знать о тех деструктивных или, по меньшей мере, вредных в плане развития, тенденциях, которые судьба навязала тем несчастным детям, родители которых умерли или бросили их.

⁴⁾ Например, Хоффер (1950) отмечал, что адекватная либидинизация тела ребенка в рамках отношений мать-младенец важна для развития у ребенка образа собственного тела.

⁵⁾ Реакции этого мальчика описаны более подробно в последней части этой статьи (см. случай П.)

⁶⁾ Не следует забывать, что в мире взрослых большая часть поведения в ситуации тяжелой утраты является конвенциональной, общепринятой и ритуализированной. Это лишено смысла для маленького ребенка, который еще не сталкивался с этим и не интроецировал это как надлежащий способ поведения в таких условиях. Хотя многие из этих ритуалов исчезают, в некоторых странах еще существуют всевозможные правила, определяющие длительность "официального" траура и строгость налагаемых ограничений в соответствии с тем, насколько близким был умерший родственник и т.д.

⁷⁾ Наблюдения, проведенные Анной Фрейд и Дороти Берлингейм в Хэмпстедском военном приюте, касались множества детей, разлученных с родителями в результате войны. Несколько детей были переданы замещающей матери, и прилагались все усилия к тому, чтобы у ребенка был свой "особый" человек. Наблюдения Робертсона и Боулби касаются, главным образом, детей, живущих в больничных условиях, тогда как Шпиц наблюдал в одном случае реакции на случайную сепарацию матерей-преступниц и их детей, живших вместе в исправительном заведении. Другие его наблюдения касались развития детей в приюте в отсутствие матерей и без адекватного замещения матери. Анна Фрейд (1960) отмечала, что мы на самом деле мало знаем о реакциях на утрату у маленьких детей, оставшихся с живыми родственниками в своей знакомой среде.

⁸⁾ Взрослые, подвергшиеся чрезвычайному стрессу, также могут прибегать к отрицанию, благодаря чему эго получает время на мобилизацию своих ресурсов с тем, чтобы справиться с ситуацией при помощи более адаптивных механизмов. Часто отрицание длится лишь несколько секунд и принимает форму скептицизма, неверия, надежды на то, что произошла ошибка, что это всего лишь ночной кошмар.

⁹⁾ Во время одной из наших дискуссий в Хэмпстеде один из коллег рассказал, как во время прогулки он и его двухлетний сын нашли на обочине погибшую птицу. Он пытался оградить ребенка и не говорить, что птица мертва, но ребенок заметил. Тогда отец решил, что они должны вместе похоронить ее. Маленький мальчик желал знать, в безопасности ли теперь птичка, и хотел убедиться, что машины не смогут переехать ее. Он также хотел знать, кем была птица - ребенком, мамой или папой, и решил, что это птица-мама. Еще раньше он начал убивать червей и свободно говорил об этом. Анна Фрейд, комментируя этот пример, подумала, что взрослые часто пытаются оградить ребенка от контакта со смертью, когда ему это интересно и когда он способен приблизиться к этой теме (на своем уровне). Таким образом они окружают смерть тайной, как темный и секретный предмет, в котором нельзя разобраться и который нельзя понять. Она считала, что к этой теме следует относиться так же, как к вопросам о сексе. Ребенок должен иметь свободный доступ к этому предмету в любом возрасте. Далее она отметила, что двухлеток увечья и смерть часто не ужасают, а зачаровывают. На анально-садистической фазе им очень интересны искалеченные и убитые объекты. Анна Фрейд высказала мнение, что на самом деле взрослые таким поведением защищаются от садизма ребенка.

¹⁰⁾ Нередко латентный ребенок держит эти фантазируемые отношения с утраченным объектом в секрете. В терапевтическом случае в Хэмпстеде терапевт А.Бене только после многих месяцев лечения обнаружил, что пациентка на протяжении нескольких лет держала в тайне фантазийные близкие отношения с умершим сиблингом.

¹¹⁾ Артур и Кемме (1964) изучали семьи восьмидесяти трех нарушенных детей, где случилась смерть родителя. Они обнаружили "высокую частоту как интеллектуальных, так и эмоциональных проблем, прямо или косвенно связанных с утратой."

¹²⁾ Я признателен Доктору Дж. Новик, терапевту, который вел этот случай, написавшему представленное здесь сжатое резюме.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: