В.Н. Чернавская, О.И. Сергеев 10 глава

Надо полагать, неучастие в формировании госвласти устраивало Калмыкова, который и ранее декларировал к­азачью авто­номию и демократизм. Теперь, взаимообразно, он мог требовать от чехов невмешательства в дела Уссурийского войска. Это, кстати, согласно Февралеву, развязало ему руки против оппозиции внутри войсковой элиты. Что касается калмыков­ских реквизиций и хунхузов, то предстоит выяснить, были ли усиление японского финансирования и передача китайцев из от­ряда в пластунский полк генерала Маковкина прямым следствием июльских требований чехов.

В начале августа «Особый Уссурийский казачий отряд» вместе с чехами выдвинулся на Уссурийский фронт, где в се­редине месяца участвовал в тяжелых боях, потерпев ряд по­ражений и понеся большие потери 69. Калмыковцы, действительно, сражались. В частности, из пяти начальствующих чинов отряда в летних боях 1918 г. были убиты двое: начальник штаба хорунжий П.Н. Былков и командир конной сотни сотник В. Би­рюков [Л. 32]. Но верный себе Февралев резко критиковал Калмыкова и как военачальника. Он ставил атаману в вину три вещи. Во-первых, что тот не выслал разведку в тыл красных севернее Никольска-Уссурийского для разрушения железной дороги, вследствие чего большевики смогли отступить к Хаба­ровску 70. Во-вторых, Калмыков понес неоправданные по­тери из-за плохого руководства в деле у разъезда Краев­ского: 4 орудия 71и 35 человек офицеров и казаков. А главное, «Особый Уссурийский казачий отряд» имел возможность войти в Ха­баровск на три дня раньше японских войск, но вошел вместе с ними. В результате японцы объявили арсенал, речную флотилию и военно-топографический отдел своей военной до­бычей. Из последнего они вывезли 120 подвод планов и карт 72. Справедливости ради надо сказать, что Калмыков пытался перерезать коммуникации Уссурийского фронта, направив в тыл красным, в Донской станичный округ, небольшой отряд на паро­ходе «Казак». Именно в этой неудачной экспедиции погиб ее руководитель, калмыковский начштаба хорунжий П.Н. Былков 73. Критики Калмыкова, вероятно, недооценивали силы сопротивления советских войск Уссурийского фронта, наносивших серьезные поражения не только белым, но и чехам.

5 сентября 1918 г. калмыковцы и японцы заняли Хабаровск, который стал резиденцией Калмыкова. С взятием Хабаровска Калмыков «успел значительно усилить свой отряд притоком восторженной молодежи и разных искателей приключений, а также мобилизовать Уссурийское казачье войско» 74. В октябре 1918 г. 5-й Чрезвычайный войсковой круг постановил воз­родить Уссурийское войско, избрал И.П. Калмыкова войсковым атаманом и наградил его чином генерал-майора за деятельность по спасению казачества 75. По Данилову, Калмыков сам захотел стать генералом и провел это решение через верных депутатов [Л. 21]. Начальник Главного управления по делам казачьих войск колчаковского правительства генерал-майор Б.И. Хорошхин назвал Калмыкова человеком, «переделавшим себя в генералы» 76. Антикалмыковская оппозиция роптала, но ничего изменить уже не могла. Атаман, теперь закрепившийся в этом статусе, крепко держал войско в руках при помощи своего «Особого Уссурийского казачьего отряда» (в нем много было выпускников и учащихся Хабаровского кадетского корпуса и других средних учебных заведений) 77. Впрочем, войсковой старшина Февралев и на этот раз считал выборы Калмыкова неправильными. По его мнению, во-первых, де­путаты на круг избирались под давлением и угрозами сторонников Калмыкова, во-вторых, 5-й Чрезвычайный круг в целом был неправомочным, т.к. открылся 20 октября при наличии всего 47 делегатов вместо 87. В декабре 1918 г. Февралев писал: «В среде многих сознательных казаков-стариков взгляд на Калмыкова начинает изменяться, хотя агитация против него почти не ведется» 78.

Флуг полагал, что именно участие в августовско-сентябрь­ском наступлении на Хабаровск «определило дальнейшую карьеру Калмыкова», сделало его «баловнем японцев, от которых [он] получал средства на содержание своего отряда». Флуг писал о Калмыкове: «По занятии Хабаровска это покровительство японцев было им использовано в полной мере для углубления своей автономии, которую он довел до степени непризнания какой бы то ни было власти и необузданного произвола, как в отношении мирного населения, так и правительственных учреждений, каким-то образом уцелевших во время господства Советов» 79.

Посетивший Дальний Восток военный министр Временного Сибирского правительства генерал-майор П.П. Иванов-Ринов в одной из своих шифрованных телеграмм в Омск (октябрь 1918 г.) сообщал: «Хабаровск, Нижний Амур, железная дорога Хабаровск — Никольск-Уссурийск[ий] заняты атаманом Калмыковым, которого поддерживают японцы, за что Калмыков предоставил им расхищать неисчислимые ценности Хабаров­ска. Японцы в свою очередь предоставили Калмыкову открыто разбойничать, разграбить Хабаровский банк, расстреливать всех, кого хочет, и осуществлять самую дикую диктатуру» 80. Из насилий калмыковцев в Хабаровске осенью 1918 г. известны расстрел 16 музыкантов из числа военнопленных, игравших в «Чашке чая» 81, и конфискация в магазине Чурина спиртных напитков на сумму в 280 тысяч рублей, «которые затем рас­пивались отрядом» 82.

Японцы поддерживали Калмыкова открыто, и на них не действовали увещевания других интервентов, указывавших на недостойность такого рода покровительства. В.Е. Флуг несколько раз беседовал по этому поводу с британским генералом А. Нок­сом, по его оценке, «наиболее из всех иностранных представителей во Владивостоке склонным к дружескому обмену мнений с “хорватовцами”». Нокс вместе с Флугом возмущался Калмыковым, называя его «разбойником, по которому плачет виселица», обещал переговорить с японским командованием, «…но, — вспоминал Флуг, — из этих разговоров, если они имели место, никогда ничего не выходило, т.к. японцы твердо стояли на том, что Калмыков им нужен для поддержания порядка в Хабаровске и прилежащем районе» 83.

19 октября 1918 г. приказом по Хабаровскому гарнизону №12 84Калмыков, за занятие должностей при большевиках, удалил с постов всех чинов военно-окружного управления во главе с временно командующим войсками Приамурского военного округа генерал-лейтенантом Мандрыкой и приказал всем им в 24 часа покинуть Хабаровск. На их места были назначены новые начальники. Отстраненные приехали во Владивосток, где стали требовать от Хорвата восстановления в своих должностях. Флуг был против восстановления Мандрыки, т.к. хорошо знал его как своего подчиненного по довоенной службе. В 1910 г. И.А. Мандрыка, в то время генерал-майор, был отчислен со службы «в аттестационном порядке» (т.е. уволен за несоответствие 85) и вновь попал в армию только по мобилизации 1914 г. Особая комиссия провела расследование по генералам и офицерам, служившим у большевиков 86, после чего Хорват 20 ноября 1918 г. отдал приказ о восстановлении ряда лиц в их долж­ностях 87. Однако приказы Хорвата, издаваемые «для обуздания непокорного атамана», влияния на Калмыкова не производили 88. Отказался он выполнять и этот, прислав Верховному уполномоченному соответствующую телеграмму 89. Тогда 25 ноября 1918 г. Хорват приказал распоряжения Калмыкова, как самочинно присвоившего себе по занятию Хабаров­ска военную власть, к исполнению не принимать 90. Генералы и офицеры, якобы восстановленные в должностях приказом Хорвата от 20 ноября, так и не решились вернуться в Хабаровск, частью они разъехались из Владивостока по разным местам. Следствием стало, по мнению Флуга, то, что управления Приамур­ского военного округа оказались дезорганизован­ными, а не­которые из них — и вовсе упраздненными 91.

В телеграмме генералу Хорвату и атаману Семенову от 1 декабря 1918 г. Калмыков объяснял, что устранил началь­ников окружных управлений по занятии им Хабаровска «за содействие организации и боевым операциям красной гвардии». В этой телеграмме говорилось: «По нравственному праву активного борца с предателями родины, готовый понести перед будущей общепризнанной властью юридическую ответственность до смертной казни включительно, считаю долгом до­ложить, что устраненные мною генералы и офицеры только из уважения к их званиям и понесенным трудам в прошлом по работе в русской армии не включены были мною в рубрику совет­ских комиссаров, которых я предаю военно-полевому суду и расстреливаю. Дальнейшее их участие в работе по воссозданию армии, перед истинными сынами которой они оказались в роли предателей, считаю невозможным на том основании, что в трудный момент мы, строевые бойцы, по примеру прошлого, тоже можем быть преданы, а посему докладываю, что с реставра­цией устраненных мною я примириться и допустить таковой не могу» 92.

Флуг вспоминал, что во время службы под началом Хор­вата предпринимал попытку устранить Калмыкова, воспользовавшись одним из его приездов во Владивосток. Он хотел под видом делового разговора заманить атамана к себе на квартиру и, затянув разговор до темноты, арестовать. Квартира Флуга находилась в районе Эгершельда, в довольно глухой местно­сти. Проблема заключалась в том, что Калмыков хорошо охра­нялся: ездил в поезде с пулеметами и выходил из него только в сопровождении четырех-шести дюжих, увешанных винтовками, револьверами и гранатами молодцов, которые ни на минуту не спускали глаз со своего шефа. С таким эскортом атаман являлся даже на переговоры к Хорвату, и тот не гнушался общением с этим, по мнению Флуга, «заведомым бунтовщиком и разбойником». Флуг переговорил с исполнявшим обязанности коменданта Владивостока полковником Бутенко, чтобы тот подобрал с десяток надежных офицеров. Эта команда Бутенко должна была наброситься на калмыковских конвойцев, разоружить их или уничтожить, а самого атамана взять живьем, увезти и спрятать так, чтобы не нашли японцы. Однако план не удался. Калмыков сначала согласился приехать на квартиру, и Флуг с Бу­тенко приняли практические меры к аресту. Но в послед­нюю минуту атаман прислал записку, что по непредвиденным обстоятельствам прибыть не сможет, т.е. он либо что-то узнал, либо просто сообразил. Флуг винил в провале и себя: если бы он ранее вел себя не так сдержанно, не гнушался общаться с Калмыковым, то, быть может, ему и удалось бы заманить атамана в ловушку. Другого случая не представилось, т.к. между Калмыковым и Хорватом наступило «состояние войны» в свя­зи с выступлением атамана Семенова против Колчака 93.

Генерал А.П. Будберг 10 декабря 1918 г. записал в дневнике, что Калмыков хотел захватить поезд Хорвата и арестовать Флуга, но дело у него сорвалось 94. Флуг в мемуарах уточнил, что это — всего лишь версия, а не точно установленный факт 95.

По Флугу, Хорват видел в Верховном правителе Колчаке, сменившем «негодную Директорию», «естественного право­преемника и продолжателя национальной политики Сибирского правительства, от которого он, Хорват, приял свою власть Верховного уполномоченного». Поэтому Хорват поспешил по телеграфу признать верховную власть адмирала. Калмыков же вслед за Семеновым официально объявил о непризнании Колчака. Поскольку Семенов угрожал распространить свою диктатуру на всю территорию, вверенную Верховному уполно­моченному, Хорвату пришлось принимать «меры военной пред­осторожности». Тем более, вскоре поступил приказ Колчака от 1 декабря привести Семенова «в повиновение» 96. 4 декабря последовал соответствующий приказ Хорвата, которым, в част­ности, объединение действий войск, находившихся на Дальнем Востоке и в полосе отчуждения КВЖД, было возложено на исполнявшего должность помощника Хорвата по военной части и командующего войсками Приамурского военного округа генерала от инфантерии В.Е. Флуга 97. Однако вся «война» Хорвата с Семеновым и Калмыковым ограничилась раз­оружением одной казачьей сотни в Никольске-Уссурийском. Флуг добавляет в эту историю 98 некоторые детали.

Предполагая, что Калмыков может захватить слабо за­щищенный Никольск-Уссурийский, чтобы прервать сообщение Владивостока с Харбином, Флуг приказал сосредоточить к Ни­кольску отряд 99. В этом городе стояла сотня уссурийских казаков. Флуга дважды просили передислоцировать ее в Хабаровск. Оба раза он ответил отказом, считая, что при су­ществующем положении усиливать Калмыкова противоречит данной Верховным правителем задаче. Вдруг он узнал, что по­мимо него Хорват разрешил вывезти указанную сотню в Хабаровск. Впрочем, это распоряжение Верховного уполномоченного не было исполнено. Еще раньше один из начальников (командир полка) проявил инициативу: разоружил сотню и вывез в противоположном Хабаровску направлении. Флуг объявил этому командиру полка благодарность за такой частный почин. В тот же вечер Флуг дал резкий отпор японскому генералу, явившемуся с ультимативным требованием вернуть сотне оружие и отправить ее к Калмыкову, причем Флуг скрепил свой отказ соответствующим письменным документом. После этого он на три дня уехал в Харбин (объединять действия войск против Семенова, согласно приказу №26); вернувшись же во Влади­восток, узнал, что Хорват распорядился удовлетворить все требования японцев относительно сотни. Ей возвратили оружие и отправили в Хабаровск, фактически, на усиление Калмыкова. Тогда Флуг сильно возмущался 100. В мемуарах же, глядя на дальне­восточные события издалека, писал: «Вообще Хорват мог быть вперед уверен, что до фактической борьбы с оружием в руках японцы все равно не допустят, так что “объяв­ление войны”, в сущности, ни к чему не обязывало» 101.

Флуг полагал, что на Дальнем Востоке с благословения японцев образовалось нечто вроде «тайного казачьего союза или блока». Основой его послужил дуумвират в составе началь­ника штаба Российских войск в полосе отчуждения КВЖД генерал-майора Б.Р. Хрещатицкого (донской казак) 102и атамана Сибирского казачьего войска генерал-майора П.П. Иванова-Ринова, сначала командующего Сибирской армией, затем помощника Верховного уполномоченного на Дальнем Востоке по военной части. Они выдвинули «казачий план» переформирования всех дальневосточных российских войск в особый корпус (до 20 тыс. чел.) с полным содержанием за счет японского правительства и с оставлением его на Дальнем Востоке. Хотя японский контроль ставил под вопрос возможность использования этого корпуса против Красной армии, тем не менее, обещанием сохранить должности и повысить денежные оклады авторы проекта привлекли на свою сторону симпатии русского дальневосточного комсостава.

Сближение дуумвирата и атаманов началось до колчаков­ского переворота. Флуг «с некоторым удивлением отметил, что прежнее отрицательное отношение Иванова-Ринова и Хрещатицкого к Семенову и особенно к Калмыкову стало обнаруживать признаки перемены в сторону доброжелательства», а затем он получил сведения об этой «казачьей организации» от тайной агентуры. Выступление Семенова против Колчака приостановило этот процесс сближения. Но когда конфликт принял затяжную форму, дуумвират активизировался и постепенно втянул в орбиту своего влияния и дальневосточных атаманов. Причем, по мнению Флуга, работа этого «казачьего блока» приобрела враждебный Верховому правителю характер. Дальнейшую его деятельность Флугу проследить не удалось, т.к. он уехал в Омск, а затем на Юг России. Но у Будберга он нашел указания 103, что с отъездом Иванова-Ринова и Хрещатицкого в Омск «казачий блок» на Дальнем Востоке не только не распался, а продолжал укрепляться 104. Добавим, что ставку на ата­манов и на японцев как реальную силу был вынужден сделать и сменивший Д.Л. Хорвата генерал-лейтенант С.Н. Розанов 105.

В мемуарах Флуга содержатся ценные сведения о тайных переговорах Хрещатицкого с генералом Накашимой и другими японскими представителями по поводу формирования рус­ского корпуса за счет японцев, об отношении к ним Хорвата и Флуга 106. Интересны размышления Флуга о роли в создании «казачьего блока» Хорвата 107, данная им характеристика этого военно-политического деятеля 108. Для лучшего понимания роли японцев, особенно генерала Накашимы, в развитии конфликта между Колчаком и Семеновым важен рапорт Флуга Хорвату от 25 ноября 1918 г. 109. В нем Флуг предлагал на время от­казаться от японской помощи, т.к. «японское правительство в лице своих военных представителей сознательно стремится к дез­организации русской власти на Дальнем Востоке и всей освобожденной от большевиков территории» 110. В конечном итоге, японцам не удалось провести свое исключительное влияние на русском Дальнем Востоке, но не из-за позиции Флуга, а вследствие противодействия других интервентов. Когда в Омск приехали Нокс и Жанен, оттуда последовал приказ Хорвату прекратить деятельность по формированию корпуса на япон­ские средства 111. По воспоминаниям Флуга, Нокс с анти­па­тией относился к японцам и их планам, «заодно с ними по­нося всегда и покровительствуемых ими Семенова и Калмыкова» 112.

Возвращаясь от общих вопросов дальневосточной «атаманщины» собственно к Калмыкову, следует сказать, что япон­ское влияние на него было, несомненно, определяющим. П.В. Данилов даже в знаменитом обстреле китайских канонерок калмыковцами в октябре 1919 г. 113 видел происки Японии. Дескать, японцы сыграли на самолюбии атамана: через русскую тер­риторию проходят иностранные военные суда — и без вашего разрешения [Л. 69]. Но ответить на вопрос, был ли Калмыков марионеткой или младшим партнером, без японских источ­ников невозможно. Заметим, что столь типичные для него ссылки на интересы уссурийского казачества и на волю войскового круга, в принципе, можно было использовать и во взаимо­отношениях с японскими покровителями.

Данилов нарисовал яркий образ Калмыкова: «А в нем было много отличительных черт: маленького роста, щупленький, нервный, немного сутуловат, лицо не русское, а что-то из типов Кавказа, самолюбив, злопамятен, мстителен, словом, эгоист до мозга костей» [Л. 17]. «Буйная» и «пылкая натура» атамана сфор­мировалась на Кавказе, где он с детства воспринял свойства горцев [Л. 16, 17, 15]; храбр, умен, «но как человек — невозможный» [Л. 25]. «…наружностью старался походить на Наполеона, не говоря уже [о] манере держать руки, но даже парикмахеру своему приказывал делать прическу как у великого корсиканца» [Л. 22].

Аналой с Библией в тесной комнатке Калмыкова, о которых писал в белградском «Новом времени» генерал-майор Н.Ц. Груд­зинский 114, вроде бы свидетельствуют в пользу глубокой религиозности атамана. Но военный педагог Грудзин­ский служил в Хабаровске в кадетском корпусе и в основанном Калмы­ковым военном училище, т.е. очень близко знать атамана не мог. Кстати сказать, Флуга возмутили «необузданные хвалы» Грудзинского по адресу Калмыкова, и он дал этому «панегиристу» атамана отповедь, с фактами в руках, как в том же «Новом времени» (№2650), так и в личной переписке 115.

Войсковой старшина П.В. Данилов, бывший в числе первых добровольцев на станции Пограничной, знал Калмыкова куда ближе и свидетельствовал, что тот священников терпеть не мог, в церковь никогда не ходил и в этом направлении старался влиять и на православных.

Любил атаман музыку и пение, но весь его репертуар состоял из маршей и песен о Стеньке Разине. Изредка, в хо­рошем настроении, он и сам пел под аккомпанемент гитары песни о разбойниках или про Грозный:

«…Город Грозный мы прославим,

На углу б… поставим» [Л. 18].

В хабаровский период, подражая атаману Семенову (пережившему в Гражданскую войну как минимум два бурных романа, последний из которых закончился удачным браком. — В.Ш.), Калмыков тоже завел себе фаворитку, жену одного отрядного офицера. Чины отряда считали ее проституткой, го­товой за побрякушку отдавать тело и душу кому угодно и сколько угодно. Муж ее не только обо всем знал, а пытался за счет влияния жены сделать карьеру: метил в начальники отряда. Кроме того, чета собирала меха, золото и т.п. [см.: Л. 70-72]. Калмыкова просто использовали.

После занятия Хабаровска местным арсеналом для железно­дорожных поездок атамана был оборудован поезд из пуль­мановских вагонов [Л. 22]. Для него отобрали лучшие вагоны из имевшихся на станции Хабаровск, выкрасили их в желтый цвет, разрисовали. Правительственному комиссару Иманского уезда Н.А. Андрушкевичу в этом атаманском поезде бро­силась в глаза грязь на полу, под окнами, на диванах: окурки, пепел, куски сахара, огрызки сыра, корки мандаринов 116.

По Данилову, административных способностей у Калмыкова не было. Ставя резолюции, он подражал генералу А.М. Крымову: писал кратко, разборчиво, каллиграфически. Но в целом, служебную переписку терпеть не мог. Благоустройство войска атаман переложил на Войсковое правление, а сам занимался в основном строевой частью [Л. 21, 22]. Калмыков любил военную форму, и на переобмундирование частей были по­трачены большие деньги [Л. 22]. Флуг вспоминал, что калмыковцы в 1918 г. носили особую форму: прибор цвета Уссурийского казачьего войска, нарукавная повязка с инициалами атамана 117.

Для Калмыкова не существовало слова «нет». Если он приказал, то должно быть исполнено [Л. 22]. Окружавшие атамана лица, зачастую им же произведенные в офицеры, беспреко­словно выполняли его волю [Л. 25]. Данилов вспоминал случай с вагоном соли, которую попросили северные станицы для засолки кеты. Атаман приказал: доставить. Когда же возникла заминка, обещал перевешать членов Войскового правления [Л. 23-24]. Калмыков любил Уссурийское казачье войско, но, по мнению Данилова, «любовь его была любовью дикаря». Участь в чем-нибудь заподозренного казака решалась на­с­троением атамана [Л. 23].

Данилов утверждал, что в целом Калмыков нуждами войскового населения не интересовался и за время своего атаманства ни разу не был в станицах и поселках далее одной версты от линии железной дороги. Впрочем, по его мнению, и члены Войскового правления тоже не ездили. Кроме того, управление Уссурийским войском осложнялось тем, что войсковой атаман находился в Хабаровске, а Войсковое правление — во Владивостоке, т.е. на расстоянии примерно тысячи верст друг от друга, что обуславливало двоевластие в войске 118. Калмыков час­то отменял распоряжения Войскового правления, не ставя то в известность [Л. 24]. Станичные и поселковые атаманы пребывали в недоумении, не знали, кому подчиняться. Нетактичными поступками Калмыков ронял свой авторитет как войс­кового атамана [Л. 25]. Февралев, кстати, считал, что как войс­ковой атаман Калмыков действует путем подачек (подкупа) или террором 119.

Атаман Калмыков — несомненно, один из самых жестоких, мстительных и неразборчивых в средствах деятелей Белого движения. Он дал слишком много поводов своим критикам и хулителям, к числу которых относится и мемуарист генерал В.Е. Флуг. Войсковой старшина П.В. Данилов тоже многое осуждает: и в характере, и в политике Калмыкова, — особенно террор против своих казаков и невиновных лиц. Он так и назвал — «кровавая эпопея атамана Калмыкова» [Л. 3]. И не скрывал, например, что от рассказов про творившееся в атаманском поезде «жуть берет, и волос на голове становится дыбом» [Л. 23]. Вместе с тем, воспоминания П.В. Данилова показывают атаманщину как сложное явление, а Калмыкова — как яркую, противоречивую личность, сыгравшую далеко не­однозначную роль в истории.

Нам уже приходилось писать о характерном для постсоветской историографии тенденциозном отношении к атаманщине, об отсутствии при изучении данной темы внутренней критики источников 120. Все преступления атаманов, несомненно, мерк­нут на фоне тотальной репрессивной и конфискационной по­литики Советской власти. Однако на поверхности находятся как раз источники, кричаще изобличающие именно атаманщину, что объективно проистекает из того клубка противоречий, которые раздирали белый лагерь периода Гражданской войны. Сами же белые и их союзники дали массу негативных оценок атаманщины. Подобного вала критики внутри красного лагеря не могло быть в принципе.

Во-первых, белые законники (и гражданские, и военные типа Флуга) старались сохранить правовое поле, восстановить нарушенные революцией законность и порядок. Причем это была политика на государственном уровне, которую проводили и А.В. Кол­чак, и А.И. Деникин, и многие другие белые лидеры. Атаманы же руководствовались реалиями и военной целесообразностью, не останавливаясь перед нарушением прежних норм. Де-юре их деятельность изначально была незаконной. Белые юристы усматривали признаки воинских преступлений даже в таких действиях атамана Калмыкова, как открытие военно-училищных курсов в Хабаровске и создание комиссии для выработки инструкций для юнкеров этих курсов 121. В результате, кстати сказать, Хабаровское атамана Калмыкова военное училище, основанное 18 октября 1918 г. как курсы, почти год существовало как бы нелегально, почему и первый набор в него был мизерным (всего 22 чел.). Только вследствие ин­спекции в августе 1919 г. генерала Хорвата училище, наконец, было признано адмиралом Колчаком, после чего сделало первый, ускоренный, выпуск, давший 21 хорунжего «в части на Урале, на Амуре и в отряд атамана Калмыкова» 122.

Во-вторых, атаманы, широко практиковавшие реквизиции, особенно на стадии складывания отрядов, когда еще не было стабильных источников финансирования, затронули интересы весьма влиятельных общественных групп и организаций, частных лиц и даже интервентов. При относительной свободе слова многие случаи нарушения прав собственности и личной неприкосновенности (вспомним порку контрабандистов на По­граничной) попадали на страницы печати, где атаманщина подвергалась резкой критике.

В-третьих, следствием конфликта между Колчаком и Семеновым стала информационная война между Омском и дальне­восточными атаманами. В эти несколько месяцев колчаков­ские органы власти собирали компромат на Семенова и Калмыкова, а официальная и официозная печать «Колчакии» ставила этим атаманам «каждое лыко в строку». Причем в отличие от Семенова Калмыков уже переживал подобное в июле-сентябре 1918 г. во время конфликта между Временным правительством автономной Сибири и Деловым кабинетом Хорвата.

В-четвертых, дискредитация атаманов и стоявших за ними японцев была выгодна земским и городским самоуправ­лениям, в которых господствовали эсеры. И здесь Калмыкову осо­бенно «повезло», т.к. в Приморье этим самоуправлениям сильно покровительствовали американские интервенты 123.

Поэтому при анализе источников следует, во-первых, учитывать мотивы содержащейся в них критики атаманщины, а во-вторых — обязательно сравнивать «белый большевизм» атаманов с большевизмом подлинным — красным, особенно при оценке масштабов и глубины террора.

Генерал Б.И. Хорошхин писал о Калмыкове: «Его методы борьбы ничем не отличаются от большевистских, и также как и большевики, его отряд грабил и банки, и граждан» 124. Так же как большевики, Калмыков не разбирался в средствах до­стижения цели [Л. 55] и действовал по принципу «Кто не с нами, тот против нас» [Л. 61]. В практике проведения дознания и вынесения приговора в приказе по отряду нет принципиальных отличий от деятельности следователей и коллегий чека. И в том, и в другом случае проводились, фактически, внесудебные расправы над политическими противниками и уголовными преступниками. И если Калмыков перенес практику тайных казней без следствия и суда с торговцев опиумом на предста­вителей внутривойсковой оппозиции, то это означает, что легальных способов устранения такого рода политических против­ников у него не было. Ему приходилось постоянно оглядываться на «законников», пытавшихся делать историю «в белых перчатках»: как бы от них «отбрехаться» 125. У красных не было столь стеснительных условий для проведения репрессий, наоборот, террор у них поощрялся и идеологически, и организа­ционно из центра.

При всех недостатках Калмыкова как личности и руководителя у него было одно несомненное достоинство: он боролся за Россию и казачество (в его, конечно, понимании) целе­устремленно, от начала и до конца, несмотря ни на что. По­тому А.С. Кру­чинин и назвал его «последним казаком» Ус­сурийского войска 126. Калмыков мог бы при оставлении Хабаровска спастись (уехать, как некоторые, «на острова»), но он предпочел остаться со своими людьми 127. Ядро калмыковцев, видимо, было спаяно вокруг атамана и преклонялось перед его авторитетом. Настолько, что когда Калмыков был убит китай­скими солдатами близ Гирина, его сподвижники предприняли поиски, но найти труп своего кумира так и не смогли [Л. 25].

На наш взгляд, заслуживает внимания позиция бело­эмигрант­ского историка А.П. Еленевского, считавшего «плохую славу» атамана Калмыкова, подкрепленную белыми мемуаристами, следствием «естественной неприязни» генералитета к простому обер-офицеру, вдруг сыгравшему на начальной стадии Белого движения такую яркую роль и столь возвысившемуся. Еленевский не снимал с Калмыкова ряд обвинений (например, убийство «соперника на атаманскую булаву» Февралева), но указывал и на положительные моменты в дейст­виях атамана. Исследователь обратил внимание на книгу о Граж­данской войне на Дальнем Востоке В.П. Голионко, коммуниста, случайно спасшегося из хабаровского «вагона смертников», на то, как в ней показан калмыковский террор: Голионко «ни слова не говорит о расстрелах невиновных: все, кого ликвидировала хабаровская разведка, состояли в организации красных, и, следовательно, получили заслуженное ими». То была борьба, и со стороны Калмыкова весьма эффективная. По Еленевскому, атаман в 1920 г. мог легко спастись, совершив под охраной японцев «комфортабельный переезд» в безопасное место. Так выехал из Хабаровска в поезде штаб Приамурского военного округа. Но Калмыков выбрал тяжелый поход со своим от­рядом, причем отдав себя под команду старшего начальника генерала Суходольского, что «вызывает к нему симпатию». Еленев­ский заключал: «Все это рисует атамана Калмыкова в другом виде: честного и беспощадного врага красных, чьи ошибки и прегрешения были не больше и не меньше ошибок и прегрешений других возглавителей того времени» 128.

В чем — в чем, а в беспощадности и бескомпромиссности борьбы, которую вел Калмыков, сомневаться не приходится. Атаману приписывали слова: «…перегрызай горло всякому большевику, а то он тебе перегрызет» 129. Но разве многие другие участники Гражданской войны: и с белой, и с красной стороны, — вели ее не столь же жестоко?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: