ТИТУСУ ВОЙЦЕХОВСКОМУ В ПОТУЖИН

Париж, 25 decemb[re — декабря] 1831

Дражайшая жизнь моя!

Уже второй год, как мне приходится за тридевять земель поздравлять Тебя с именинами. Вероятно, один взгляд наяву лучше запечатлел бы Тебя в моем сердце, чем десять писем Поэтому оставим эту тему, ex abrupto [без подготовки] писать не хочу, а книжечек с различными поздравлениями, которые девчонки и мальчишки с пронзительным криком продают на улицах всего по 2 sous [су], — я себе не купил. — Удивительный это народ, — как только наступает вечер — только и слышишь что выкрики заглавий новых летучих книжонок и иногда за одно су можно купить 3, 4 листа печатной глупости. Тут и «L’art de faire des amants et de les conserver ensuite», «Les amours des pretres», «L’archeveque de Paris avec M-me la Duchesse du Barry» [«Искусство заводить любовников и сохранять их», «Любовные похождения священников», «Архиепископ Парижский с герцогиней Дюбарри»] и тысячи подобных сальностей, порой очень остроумно написанных. Право, надо удивляться, к каким средствам тут прибегают, чтобы заработать грош. Знаешь, здесь теперь большая нужда, в обращении мало денег, встречаешь множество людей в лохмотьях с многозначительными физиономиями и не раз слышишь угрожающие разговоры о дураке Филиппе (Речь идет о Луи Филиппе (1773—1850), возведенном на французский престол Июльской революцией 1830 г.; в марте 1831 г. Луи Филипп поставил во главе правительства финансиста Казимира Перье, подавившего республиканские выступления; особенно жестоко расправился он с участниками Лионского восстания (ноябрь 1831). Усиление реакции и острый экономический кризис привели осенью 1831 г. к частым уличным выступлениям.), который еле держится еще своим министерством. Низший класс уже совершенно разъярён — и всё время думает, как изменить свое бедственное положение, но правительство, к несчастью, относится к этому со слишком большой осторожностью, и малейшие скопления народа на улице разгоняются конной жандармерией. Знаешь, я живу на 4-м этаже, но в отличнейшем месте, а именно — на бульварах; у меня отдельный балкон, очень изящный, железный, выходящий на улицу, —так что я могу видеть очень далеко и направо, и налево. Напротив меня, через улицу, поселился Раморино (Джироламо Раморино (1792—1849) — генуэзец, наполеоновский офицер, принял участие в польском ноябрьском восстании, но сыграл в нем двойственную роль, выведя вверенный ему корпус из Варшавы накануне решительного сражения у стен города; несмотря на это, рассматривался левыми французскими кругами как герой.) в так называемом Cite Bergere, где есть большой проходной двор. — Тебе, наверно, известно, как его повсюду принимали немцы, как в Страсбурге французы, впрягшись вместо лошадей, везли его, — словом, Тебе известен энтузиазм народа к нашему генералу. Париж в этом отношении не захотел отстать. — Медицинская школа — это молодежь, так называемая «jeune France [молодая Франция]» (которая носит бородки и по-особому завязывает шейные платки) — а надо Тебе сказать, что здесь каждая политическая партия одевается по-своему — речь идет, разумеется, о наиболее пылких. — Карлисты (Карлисты — сторонники свергнутого в 1830 г. Карла X.) носят зеленые жилеты, республиканцы и наполеонисты, то есть именно упомянутая выше «jeune France» — красные, сен-симонисты (Сен-симонисты — ученики и последователи Анри Сен-Симона (1760— 1825), одного из создателей утопического социализма; школа сен-симонистов, особенно ее правое крыло, была изолирована от рабочего движения. Одна из книг Сен-Симона, в которой он описывал будущее общество, называлась «Nouveau Christianisme» — «Новое христианство» (1825).), иначе говоря, новые христиане, создающие особую религию и имеющие уже огромное число прозелитов, которые также выступают за равенство, — носят голубые и т. д. и т. д.. Так вот, до тысячи человек такой антиправительственной молодежи прошло с 3-цветным знаменем через весь город к Раморино, чтобы приветствовать его. И хотя он был дома, но, не желая нарываться на неприятности со стороны правительства (ну и дурак), он не показался, несмотря на крики и возгласы: «Vivent les Polonais [Да здравствуют поляки]» и т. п.. Его адъютант (кажется, Дзялыньский) (Титус Дзялыньский (1796—1861) — польский аристократ, во время ноябрьского восстания и в первые годы эмиграции был адъютантом Дж. Раморино.) вышел и сказал, что генерал просит их к себе в другой день. — А тем временем на следующий день он перебрался оттуда. Дня через два огромная толпа уже не только молодежи, но и простого люда, собравшегося у Пантеона, валом валит к Раморино на другой конец Парижа. — Толпа, как снежный ком, чем больше улиц проходила, тем становилась огромнее, пока у моста (Pont Neuf) ее не начала рассеивать конная полиция; многих покалечили, но несмотря на это множество людей собралось на бульварах, под моими окнами, чтобы соединиться с идущими с другой стороны города. — Полиция была бессильна против столпившегося народа: пришел отряд пехоты — гусары, плац-адъютанты ездили по тротуарам на конях — гвардия не менее рьяно расталкивала всё более гневную и ропщущую толпу, — хватают — арестовывают свободный народ, — паника, — закрывают лавки, на всех углах по бульварам кучки народа — свист, — галопирующие курьеры, окна полны зрителей (как некогда у нас в большой праздник) — и это продолжалось с 11 часов утра до 11 ночи. Я уже радовался, что, может быть, из этого что-нибудь выйдет, но около 11 ночи всё это закончилось пением, огромным хором «Allons enfants de la patrie [Вперед, сыны отечества]» («Allons enfants...» — первые слова «Марсельезы».). Ты не представляешь себе, какое впечатление произвели на меня эти грозные голоса недовольного народа! — На другой день ожидали продолжения этого emeute [бунта], как они это здесь называют, — но дурни и доныне сидят тихо. Только Гренобль пошел по следам Лиона (В конце ноября 1831 г. в Лионе вспыхнуло вооруженное восстание, направленное против капиталистической эксплуатации, жестоко подавленное войсками; в Гренобле 18 декабря произошло выступление рабочих и студентов против сборщиков налогов.), и, черт знает, что еще будет на свете. В театре «Франкони», где обычно дают только драмы и tableaux [пантомимы] с лошадьми, — сейчас показывают всю нашу историю последнего времени (Зимой 1831/32 г. в парижском Theatre Franconi (Cirque Olympique) была поставлена пьеса Проспера «Les Polonais», evenement historique en 4 actes et 12 tableaux, на тему событий ноябрьского восстания в Польше; ее премьера состоялась 22 декабря 1831 г..). Люди, как шальные, стремятся посмотреть все эти костюмы, панну Плятер (Графиня Эмилия Плятер (1806—1831) — полковник во время ноябрьского восстания; переодетая мужчиной, командовала партизанским отрядом. Ее называют польской Жанной д’Арк.), выступающую там тоже вместе с субъектами, которым дают имена вроде Лодоиски, Фаниски — а одна называется даже Флореской (Имена, претендующие на сходство с польскими.). Генерал Гигульт (Искаженное имя польского генерала Антония Гелгуда (1792—1831), командующего повстанческим корпусом в Литве; очевидно, что он не был братом Эмилии Плятер.) оказывается братом [панны] Плятер и т. п.. Но ничто меня так не позабавило, как объявление в одном из маленьких театров, что во время антракта будет исполнена la mazurka Dobruski «ieszore polska mirgineta» («... jeszcze Polska nie zginęla...» — «Еще Польша не погибла...» — первые слова так называемой «Мазурки (Марша) Домбровского», боевой песни польских легионов (получила свое название от имени генерала Домбровского), ныне национального гимна Польской республики. Шопен приводит первые слова этой песни, сильно искаженные французами.). Ей-богу, не шучу, у меня есть свидетели, которые вместе со мною удивлялись, что французы такие дураки! A propos [что касается] моего концерта, то он отложен на 15-е из-за певицы, в которой мне отказал директор оперы пан Верон. Сегодня в итальянской опере большой концерт, в котором участвуют Малибран, Рубини, Лаблаш, Сантини, М-me Рембо, М-mе Шредер, М-mе Кавадори, притом играют Герц и (что меня больше всего интересует) Берио, тот скрипач, в которого влюблена Малибран. Как бы я хотел, чтобы Ты был здесь, — не поверишь, как мне грустно, что не с кем отвести душу. Ты знаешь, как легко я завожу знакомства, знаешь, как люблю с ними говорить о «небесных миндалях» (Польское выражение, соответствующее русскому: «строить воздушные замки».) — таких знакомств у меня по уши, но мне не с кем вместе повздыхать. — Что касается моих чувств, я всегда синкопирую с чувствами других. Поэтому-то я и мучаюсь, и Ты не поверишь, как жду какой-нибудь паузы, чтобы никто ко мне целый день не заглянул, никто со мной не заговорил. Когда я пишу Тебе, я не выношу, если раздается звонок и влезает нечто с усиками, огромное, рослое, толстое, садится за фортепиано и начинает импровизировать сам не знает что, стучит, бессмысленно колотит, дергается, перебрасывает руки, пять минут подряд грохочет по одной клавише огромным пальцем, которым держать бы плеть и вожжи, управляя имением где-нибудь на Украине. Вот Тебе портрет Совиньского, который не имеет других merite [достоинств] , кроме хорошей фигуры и доброго для себя сердца. Если я и мог себе когда-нибудь представить шарлатанство или глупость в искусстве, то никогда в столь законченном виде, как теперь, когда, умываясь и расхаживая по комнате, часто вынужден его слушать. Уши у меня краснеют, — выставил бы его за дверь, а должен быть обходительным и даже обмениваться любезностями. Ты даже не в состоянии представить себе подобное. Но поскольку они (они — это те, которые разбираются только в галстуках) считают его здесь кем-то, то приходится с ним дружить. — А больше всего он мне портит крови своим собранием кабацких, бессмысленных, с отвратительным аккомпанементом, переложенных без малейшего знания гармонии и просодии песенок, с контрадансовыми концовками, — и это он называет собранием польских песен. Ты знаешь, как я стремился почувствовать нашу народную музыку и отчасти достиг этого, — поэтому пойми, как мне приятно, — когда он иногда то тут, то там схватит что-нибудь мое, вся красота которого часто зависит от аккомпанемента, — и сыграет в кабацком, шарманочно-гогочущем, церковно-приходском вкусе; и ничего нельзя сказать, так как больше того, что он сам «схватил», он не поймет. Это — Новаковский наизнанку. А разглагольствует! — Обо всём, а в особенности о Варшаве, в которой никогда не был. — Из поляков общаюсь больше всего с Водзиньскими, Брыкчиньскими, превосходными малыми. Водзиньсё всё спрашивает меня, почему Ты не приедешь? Они Тебя ждут, потому что не знают Тебя. — Мне кажется, что я Тебя знаю, и мне известно, куда Ты раньше поедешь. В тот момент, когда я собирался описать Тебе один бал, на котором меня пленило некое божество с розой в черных волосах, — я получаю Твое письмо. — И всё moderne [теперешнее] вылетает у меня из головы — я еще больше переношусь к Тебе, беру Тебя за руку и плачу. — Я получил Твое письмо из Львова — тем позже увидимся, а может быть, и вовсе не увидимся, потому что, говоря серьезно, мое здоровье неважно — внешне я весел, в особенности среди своих (своими я называю поляков), но внутри меня что-то мучит — какие-то предчувствия, беспокойства, сны или бессонница — тоска, равнодушие — жажда жизни — и через минуту жажда смерти, — какой-то сладостный покой, какое-то оцепенение, умственная рассеянность, а по временам меня мучают слишком ясные воспоминания. Мне и кисло, и горько, и солоно, я мечусь в какой-то гнусной мешанине чувств! Я глупее, чем когда-либо. Прости мне, моя жизнь. — Ну, довольно. А теперь я оденусь и пойду, а вернее, поеду на обед, который сегодня дают в честь Раморино и Лангерманна (Иоганн Лангерманн (1791—1840) — мекленбуржец, офицер французской армии, участвовавший как доброволец в ноябрьском восстании, впоследствии генерал бельгийской армии.), — будет сотни две народу в огромнейшем ресторане «Аu Raucher de Cancale». — Несколько дней назад Кунасик с милейшим Бернацким принесли мне приглашение. Итак, Кароль decidement [решительно] не будет его зятем. Твое нынешнее письмо принесло мне много новостей. Ты подарил мне 4 страницы и 37 строк, никогда в жизни этого не было, никогда в жизни Ты не был так щедр, — а я так нуждался в этом — очень нуждался. То, что Ты пишешь мне о моем пути, это сущая правда, в которой я сам убежден. Не думай, милый, плохо об этом; я еду собственным экипажем, только нанял кучера для лошадей. Прости, жизнь моя, несвязности моего письма. — Кончаю, потому что иначе не успел бы отнести его на почту. А ведь я сам себе пан, сам и слуга. Пиши, смилуйся. Обнимаю Тебя, Твой до смерти

Фриц.

Это письмо посылаю, уповая на Твое милосердие.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: