КЛЕМЕНТИНА ГОФМАНОВА-ТАНЬСКАЯ — СЕСТРАМ Ф. ШОПЕНА В ВАРШАВУ

[Варшава, начало октября 1830]

Если еще можно получить ложу партера на интересный концерт Вашего брата, — я буду Вам бесконечно благодарна, если Вы мне ее уступите.

Клем. Таньская-Гофманова.

«Correspondance de Frederic Chopin», vol. I. Paris, 1953, стр. 207.

Эта записка была написана за несколько дней до последнего концерта Шопена в Варшаве, состоявшегося 11 октября 1830 г.

ТИТУСУ ВОЙЦЕХОВСКОМУ В ПОТУЖИН

[Варшава.] Вторник, 12 окт[ября] 1830

Дражайшая жизнь моя!

Вчерашний концерт удался — спешу известить Тебя об этом. Сообщаю Вашей милости, что я совсем, совсем не боялся и играл так, как будто был один, — и получилось хорошо. Был полный зал. Началось Симфонией Гёрнера. Затем моя милость с Allegro e-moll, которое на штрейхеровском фортепиано прошло как по маслу. Шумные аплодисменты. Солива доволен; дирижировал он (К. Курпиньский записал в своем «Дневнике»: «Пан Шопен извинился передо мной за то, что будет дирижировать Солива. Тем лучше, я буду спокойно слушать...» (запись от 9 октября). «На сцене состоялась репетиция концерта пана Шопена. Вечером концерт, замечательно составленный, был превосходно исполнен. В частности, понравилась новая композиция: 2-й Концерт пана Шопена» (запись от 11 октября). Единственная рецензия на этот концерт появилась в «Kurier Warszawski» от 12 октября: «Вчерашний вечер был необыкновенно приятным для любителей музыки. Присутствовало около 700 человек. Новый Концерт e-moll, сочиненный и исполненный впервые публично ясновельможным паном Шопеном, знатоки считают выдающимся музыкальным произведением. Особенно Adagio и Rondo вызвали всеобщее удовлетворение. Автора и Виртуоза приветствовали горячими аплодисментами; аплодисменты возобновлялись после каждого соло, и в конце его вызывали. Присутствующие были также удовлетворены ариями, исполненными нашими молодыми артистками — ясновельможными паннами Гладковской и Волковой...») по случаю исполнения его арии с хором, которую хорошо спела панна Волкова, одетая в голубое, как ангелочек. После этой арии следовали Adagio и Rondo, а за ними антракт между 1-м и вторым отделением. Когда вернулись из буфета и ушли со сцены, куда многие приходили сообщить мне благоприятные сведения о произведенном эффекте, — началось увертюрой к Вильгельму Теллю 2-е отделение. Солива хорошо ею дирижировал, и она произвела большое впечатление. На этот раз итальянец действительно оказал мне столько любезности, что я, право, в долгу перед ним; потом он дирижировал арией панны Гладковской, которая была очаровательна и к лицу одета в белое, с розами на голове, и так спела каватину с речитативом из La donna del Lago [«Женщина озера»] («Женщина озера» (1819) — опера Дж. Россини.), как [она] ничего до сих пор не пела еще, кроме арии из Агнешки. Знаешь, это: «oh quante lagrime per te versai [о, сколько слез я пролила из-за тебя]». Она так произнесла tutto detesto [всё ненавижу], до нижнего h, что Зелиньский уверял, что одно это h стоит тысячу дукатов. Надо Тебе сказать, что эта ария была транспонирована для ее голоса, отчего он сильно выиграл. Проводив со сцены панну Гладковскую, мы принялись за Попурри на Зашел месяц (Речь идет о Фантазии на польские темы, ор. 13; одна из тем Фантазии — популярная в те годы песенка «Лаура и Филон» (на слова Ф. Карпиньского; «Уж месяц зашел, собаки заснули» — первые слова этой песни). Заключительный фрагмент Фантазии Шопен называет «мазуркой», — на самом же деле это куявяк. Этот куявяк — одна из очень немногих у Шопена цитат из народной музыки. Впоследствии эта мелодия была записана О. Кольбергом в Служеве (см.: О. Коlberg. Lud, t. IV, № 130).) и т. д.. На этот раз и я себя понимал, и оркестр себя понимал, и партер разобрался. На этот раз дождались последней мазурки, после которой раздались большие овации, и затем (обычная учтивость) меня вызывали. — Ни разу не шикнули, и у меня было время 4 раза поклониться, но уже как следует, как меня научил Брандт. Если бы Солива не взял моих партитур домой, не просмотрел их и не дирижировал так, что я не мог мчаться сломя голову, то не знаю, как бы было вчера. Но он так сумел нас всех сдерживать, что никогда, говорю Тебе, еще мне не случалось играть с оркестром так спокойно. Фортепиано очень понравилось, а панна Волкова еще больше; со сцены она прелестна. Теперь она выступит в Цирюльнике; это будет в субботу, если не в четверг. — Я же ни о чем больше не думаю — только об укладке вещей и либо в субботу, либо в среду отправлюсь в путь через Краков. Вчера я узнал, что Винцент, может быть, тоже поедет в Краков; я должен точнее об этом разузнать, так как мы могли бы ехать вместе, если он уезжает не слишком поздно. На этих днях я в Варшаве видел Кароля; он здоров, весел и сердечно расспрашивал, когда вы должны встретиться в Люблине. Он рассчитывал, что, вернувшись, найдет дома письма от Тебя. Что касается Костуся, то [его] Отец сказал мне, что он только что был с Северином и Кинцлем на коронации в Буде (28 сентября 1830 г. император Австрии Франц I короновал своего сына, будущего императора Австрии Фердинанда (1793—1875), королем Венгрии.) и, следовательно, он еще не в Париже; однако они думают всё же вернуться в Париж и, вероятно, уже находятся в дороге. Я кончаю, жизнь моя, потому что меня ждет п [ан] Лясоцкий, чтобы ехать с ним к Эрнеману и пригласить его давать уроки его дочери. После приложусь к каше, а пока — к Твоим устам.

Преданный Ф. Шопен.

Дети, Мама, Папа, Живный, все — здоровы и обнимают Тебя.

КОНСТАНЦИЯ ГЛАДКОВСКАЯ — В «АЛЬБОМЕ-ДНЕВНИКЕ» Ф. ШОПЕНА

(«Альбом» Шопена, в который он, как тогда было принято, собирал автографы своих друзей, служил ему также и дневником: он заносил туда и личные записи. «Альбом» хранился до 1939 г. в Национальной библиотеке в Варшаве. После захвата Варшавы немцы перевезли его в библиотеку Красиньских, где он в 1944 г. сгорел вместе с целым рядом других шопеновских документов из частных и государственных собраний. К счастью, сохранилась фотокопия «Альбома». Этот «Альбом» (биографы Шопена называют его то «Альбомом», то «Альбомом-дневником», то «Записной книжкой» Шопена) представлял собой простой, небольших размеров альбом, переплетенный в темно-синий картон. На первой странице рукой Шопена было написано: «Альбом Ф. Шопена в Варшаве 1829». Оба стихотворения Констанции Гладковской занимают, соответственно, девятую и двенадцатую страницы «Альбома-дневника». Запись произведена за восемь дней до отъезда Шопена из Варшавы.)

Ты подчиняешься печальному свершению судьбы —

Ей надо подчиниться.

Помни же, незабываемый,

Что в Польше Тебя любят.

К. Г.

[Варшава.] С [его] 25—10—1830

Чтоб увенчать свою неувядаемую славу,

Друзей, семью покинул Ты, отправился в дорогу,

На чужбине Тебя, возможно, смогут лучше оценить,

Но крепче нас любить наверняка не смогут (Впоследствии Шопен в конце второго стихотворения приписал: «Моgą» — «Смогут».).

К. Г

[Варшава.] С [его] 25—10—1830

«Шопен на родине». Документы и мемории. Краков, 1955, стр. 204—205.

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

Вроцлав, вторник, 9 ноября 1830

Мои горячо любимые Родители и Сестры!

В субботу (Выехав из Варшавы в понедельник 2 ноября 1830 г., Шопен в Калише встретился с Титусом Войцеховским и вместе с ним поехал в Вену; во Вроцлав они приехали в субботу 6 ноября.) в 6 часов вечера мы прибыли сюда вполне удобно и при отличной погоде. Мы остановились «Zur Goldenen Gans [У золотого гуся]». И сразу же пошли в театр, где давали Альпийского короля («Альпийский король» — фантастическая комедия немецкого актера и драматурга Фердинанда Раймунда (1791—1836).), которого у нас только еще собираются ставить. Партер любовался новыми декорациями, но мы считали, что хвалить их не за что. Артисты играли неплохо. Позавчера здесь давали оперу Каменщик и слесарь Обера — плохо. Сегодня — Прерванное жертвоприношение Винтера, мне любопытно, как пройдет. Певцы у них неважные; театр, впрочем, очень дешевый, место в партере стоит 2 зл[отых] п[ольских]. Вроцлав на этот раз мне больше понравился.

Письмо Совиньскому я передал; только один раз мне удалось с ним увидеться; он был у нас вчера, но не застал нас. Мы были как раз в здешней Ресурсе, куда меня пригласил капельмейстер Шнабель на репетицию назначенного на вечер концерта. Такие концерты устраивают здесь три раза в неделю. Я застал там, как обычно, небольшой собравшийся на репетицию оркестр, фортепиано и какого-то юриста-любителя, по фамилии Гельвиг, который собирался сыграть первый Es-dur’ный Концерт Мошелеса. Не успел он сесть за инструмент, как Шнабель, не слышавший меня четыре года, попросил меня попробовать рояль. Трудно было отказаться; я сел и сыграл несколько вариаций. Шнабель был безмерно рад, пан Гельвиг струсил, а остальные стали просить меня, чтобы я выступил вечером. Особенно Шнабель так искренне настаивал, что я не посмел отказать старику. Он большой друг пана Эльснера; однако я сказал ему, что сделаю это только для него, так как, во-первых, я несколько недель не играл, а во-вторых, вовсе не собирался выступать публично во Вроцлаве. На это старик мне ответил, что всё это ему известно и еще вчера, увидев меня в костеле, он хотел просить меня об этом, но постеснялся. Я поехал тогда с его сыном за нотами и сыграл им Romance и Rondo из II-го Концерта. На репетиции немцы удивлялись моей игре: «Was für ein leichtes Spiel hat er (какая у него легкая игра]», — говорили они, а о сочинении ни слова. Титус даже слышал, как один говорил, что я умею играть, но не сочинять. Nota bene, третьего дня a table d’hote [за общим столом] напротив нас сидел какой-то человек очень приятной наружности. Вступив с ним в разговор, я узнал, что он знакомый Шольца (Кароль Шольц — варшавский банкир и промышленник.) из Варшавы и друг тех господ, к которым он дал письма. Это был купец, по фамилии Шарф, чрезвычайно любезный; он водил нас по всему Вроцлаву, сам нанял фиакр и возил по красивейшим местам. На следующий день он записал нас в Клуб, наконец, достал нам на вчерашний концерт Fremden karten [гостевые билеты] и прислал их перед репетицией. Каково же должно было быть его удивление и удивление тех господ, которые достали мне билет, когда этот Fremder [иностранный гость] оказался главным лицом музыкального вечера. Кроме Rondo, я еще импровизировал для знатоков на тему из Немой из Портичи. В заключение сыграли увертюру, после нее начались танцы. Шнабель хотел угостить меня ужином, но я ничего, кроме бульона, не ел.

Я, разумеется, познакомился с местным Oberorganist’oм [главным органистом] паном Кёлером (Эрнест Кёлер (1799—1847) — органист и композитор.); сегодня он обещал мне показать орган. Я познакомился также с каким-то бароном или черт знает кем, по фамилии Нессе или Нейссе (Нессе — вроцлавский меломан.), учеником Шпора, который, как говорят, замечательно играет на скрипке. Другой здешний знаток и музыкант, объездивший всю Германию, по фамилии Гессе (Адольф Фридрих Гессе (1809—1863) — вроцлавский органист и плодовитый органный композитор.), тоже говорил мне комплименты; однако за исключением Шнабеля, который проявлял подлинную радость и поминутно брал меня за подбородок и гладил, никто из немцев не знал, как им быть со мной. Титус потешался, глядя на них. Так как у меня еще нет установившейся репутации, то они и изумлялись и в то же время боялись изумляться, не зная, действительно ли хороша композиция или им это только так кажется. Один из здешних знатоков подошел ко мне и похвалил новизну формы, сказав, что ему еще не приходилось слышать ничего подобного по форме. Не знаю, кто это был, но он, кажется, лучше всех меня понял. Шнабель, преисполненный величайшей любезности, даже предложил мне экипаж, но мы после 9-ти, когда начались танцы, отправились домой.

Я рад, что доставил старику удовольствие.

Какая-то дама, которой после концерта меня представил директор, как первой здешней пианистке, очень меня благодарила за приятный сюрприз и жалела, что я не выступлю публично. Юрист для собственного утешения весьма убого пел арию Фигаро из Цирюльника.

Вчера много говорили об Эльснере и очень хвалили какие-то его Вариации для оркестра с Эхом; я сказал, что, только послушав коронационную Мессу, можно сказать, что это за композитор. — Здешние немцы ужасны, по крайней мере вчерашнее общество; наш пан Шарф — исключение.

Завтра в 2 выезжаем в Дрезден.

Целую! Целую! Целую!

Панам: Живному, Эльснеру, Матушиньскому, Кольбергу, Марыльскому, Витвицкому шлю сердечный привет (Стефан Витвицкий (1802—1847) — польский поэт, родился на Украине; воспитанник Кременецкого лицея, в 1820 г. приехал в Варшаву и работал в Правительственной комиссии по внутренним делам; дружил с Б. Залеским и М. Мохнацким; по болезни не принимал участия в ноябрьском восстании, после поражения которого эмигрировал в Дрезден, а затем в Париж, где был неразлучным спутником А. Мицкевича (до увлечения последнего товянизмом); друг Шопена и всей его семьи. Шопен написал девять песен на слова его «Сельских песен». Умер в Риме, оставив богатое литературное наследие — стихи, переводы, литературно-критические статьи. Ему посвящены Шопеном четыре мазурки ор. 41.).

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

Дрезден, 14 ноября 1830

Едва мог выбрать минутку, чтобы сообщить Вам несколько слов о себе. Я только что вернулся с польского обеда, то есть такого, на котором присутствовали одни поляки. Они еще остались, а я вернулся домой написать Вам, так как почта уходит в 7, а мне хочется сегодня еще раз послушать Немую из Портичи.

Нам очень не хотелось уезжать из Вроцлава; более близкое знакомство с теми людьми, к которым Шольц дал мне письма, сделало приятным наше пребывание в этом городе. А здесь мой первый визит был к панне Пехвель. В пятницу она играла в здешней Ресурсе и ввела меня туда. В тот же вечер в театре давали Немую. Выбор был труден, но поскольку панне непременно следовало польстить, то я и отправился на вечер. Второй важной причиной, которая повела меня туда, было известие, что там выступит лучшая здешняя певица, родом итальянка, по фамилии Палаццези. Итак, одевшись как можно лучше, я послал за портшезом, уселся в этот диковинный ящик и велел отнести себя в дом Крейссига, где должен был состояться этот музыкальный вечер. Дорóгой, в то время когда меня несли носильщики в ливреях, я подсмеивался над собой; мне очень хотелось пробить дно портшеза, но всё же я удержался от этого. В этом экипаже меня даже внесли на лестницу. Я вылез и велел доложить о себе панне Пехвель; ко мне с поклонами, великими любезностями, множеством комплиментов вышел хозяин дома и провел меня в зал, где я увидел множество дам, сидевших по обе стороны восьми огромных столов. Не столько бриллианты, украшавшие этих дам, сколько вязальные спицы замелькали у меня в глазах. Кроме шуток, число дам и спиц было так велико, что можно было опасаться бунта, направленного против мужчин, которым пришлось бы подавлять его разве что только очками и лысинами; действительно, множество стекол и то и дело — лысины. — Стук спиц и чайных чашек вдруг прервался раздавшейся в другом конце зала музыкой. Сначала сыграли увертюру из Фра-Дьяволо («Фра-Дьяволо» (1830) — опера Обера.) после чего неплохо пела та итальянка. Я вступил с ней в разговор; позже познакомился также с ее аккомпаниатором, п [аном] Растрелли, вторым директором здешней оперы, и с паном Рубини, братом известного певца, с которым я надеюсь встретиться в Милане. — Учтивый итальянец обещал мне письмо к брату; больше мне ничего и не нужно. Он был настолько предупредителен, что повел меня вчера на репетицию Вечерни Морлакки, здешнего придворного капельмейстера. Пользуясь случаем, я напомнил последнему о себе. Он сейчас же посадил меня рядом с собой и долго со мною разговаривал.

Эту Вечерню пели сегодня знаменитые неаполитанские сопранисты (Неаполитанские сопранисты — особая категория певцов (певцы-кастраты), выступавших в католических церквах и на оперных сценах.) по фамилии Сассаролли и Тарквинио, а на скрипке obligato [солировал] известный здешний концертмейстер Ролла (Антонио Ролла (1798—1837) — итальянский скрипач и композитор, сын Алессандро Ролла (1757—1841), знаменитого скрипача, дирижера и педагога, учителя Н. Паганини, директора Миланского оперного театра.), к которому у меня была записка от Соливы. — Я познакомился с ним, и он обещал мне письмо к своему отцу, директору миланской оперы. Но вернемся к вечеру. — Панна Пехвель играла на фортепиано, и я, поболтав кое с кем, отправился на Немую. Не могу о ней [опере] судить, так как не слышал ее целиком. Только нынче вечером буду в состоянии сказать о ней что-нибудь определенное.

Утром, направляясь к Кленгелю, я встретил его перед домом; он сразу узнал меня и так был приветлив, что даже растрогал меня. Я его очень уважаю. Он просил (осведомившись предварительно о том, где я остановился) навестить его завтра утром. Он уговаривал меня выступить публично, но к этому я глух. Я не могу терять время, а Дрезден не даст мне ни славы, ни денег.

Генерал Князевич (Кароль Князевич (1762—1842) — польский генерал, участник косьцюшковского восстания, сражался в войсках Наполеона; после падения Наполеона поселился в Дрездене.), которого я видел у пани Прушак, тоже говорил о концерте, но предупреждал, что концерт мне немного даст.

Вчера я был в итальянской опере, которая оказалась плохой; если бы не solo Ролла и не пение панны Хэнель из венского театра, дебютировавшей вчера в роли Танкреда (Танкред — заглавная роль в опере Дж. Россини; в Варшаве «Танкред» (1813) шел в 1818 г. и был возобновлен в 1824 г.), то вообще нечего было бы слушать. Король, в окружении всего двора, был в театре, так же как и нынче на большой мессе в храме. Исполнялась Месса барона Мильтица, одного из здешних аристократов, под управлением Морлакки. Больше всего мне понравились голоса Сассаролли, Мускетти, Мабвига и Цези. Само же сочинение отнюдь не значительно. У Дотцауэра (Фридрих Дотцауэр (1783—1860) — немецкий виолончелист-виртуоз и композитор.) и Куммера (Фридрих Август Куммер (1797—1879) — ученик Ф. Дотцауэра, автор многочисленных виолончельных произведений.), знаменитых здешних виолончелистов, было несколько прекрасно исполненных соло, а в общем ничего особенного. Кроме моего Кленгеля, перед которым мне завтра, наверно, придется играть, — здесь нет ничего достойного внимания. Я люблю с ним разговаривать, потому что у него можно кое-чему научиться.

Кроме картинной галереи, я в Дрездене ничего вторично не осматривал: Grünes Gewölbe [Зеленый свод] («Зеленый свод» — музей, помещавшийся в Королевском замке в Дрездене и обладавший богатыми собраниями художественных изделий XVI—XVIII вв..) довольно видеть один раз, но картинную галерею я вторично осмотрел с большим интересом. Если бы я тут жил, то ходил бы туда каждую неделю, потому что когда я смотрю на некоторые картины, то кажется, что слышу музыку. На сегодня — прощайте.

Ваш Фридерик.

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

Прага, 21 ноября 1830

В Дрездене у меня так пролетела неделя, что я этого и не заметил. Уходя утром из дома, я возвращался только к ночи. Кленгель, когда я с ним ближе познакомился, то есть когда сыграл ему свои концерты, сказал, что моя игра напоминает ему игру Филда и что у меня редкостное туше, что он, конечно, много обо мне слышал, но всё же никогда не ожидал, что я такой виртуоз. Это не были пустые комплименты, потому что он признался мне, что не любит никому льстить и принуждать себя к похвалам. И вот, как только я от него ушел (а сидел я у Кленгеля всё утро до 12-ти), он пошел к Морлакки и к Люттихау (Вольф Адольф фон Люттихау — управляющий придворным театром в Дрездене.), Generaldirektor’y [главному директору] театра, узнать, возможно ли мне выступить публично в течение тех четырех дней, которые я еще пробуду в этом городе. Он говорил мне потом, что делал это не для меня, а для Дрездена, и что был бы рад принудить меня дать концерт, если бы его устройство не потребовало слишком много времени. На следующий день утром он пришел ко мне и заявил, что он сам был везде и тем не менее до воскресенья (а было это в среду) нет ни одного свободного вечера, так как в пятницу (По‑видимому, Шопен с Т. Войцеховским выехали из Дрездена в пятницу или субботу и прибыли в Прагу в воскресенье 21 ноября. Указание в конце письма, что они будут в Вене «во вторник в 9 утра», показывает, что в Праге они остановились на самый короткий срок.) должны были дать здесь в первый раз Фра-Дьяволо, а в субботу, то есть вчера, La donna del Lago [«Женщина озера»] Россини, по-итальянски. Я отнесся к Кленгелю так, как мало к кому в своей жизни; я действительно полюбил его, как если бы знал его уже лет тридцать. Со своей стороны, и он выказывает мне большую симпатию. Он попросил у меня партитуры моих Концертов и повел меня на вечер к пани Несёловской. В этот же день был прием у пани Щербининой, но я так долго задержался у Несёловской, что, когда Кленгель проводил меня к пани Щербининой, всё общество уже разъехалось. Зато на следующий день мне пришлось быть там на обеде. Меня всюду ловили, как собаку. В тот же день я был также у пани Добжицкой, которая пригласила меня к себе на следующий день, по случаю дня своего рождения. Я застал там саксонских принцесс, дочерей покойного короля, то есть сестру ныне правящего короля и супругу его брата. Я играл в их присутствии; они обещали мне письма в Италию; однако всех писем я еще не имею, только от одной из них мне прислали перед самым отъездом в гостиницу два письма, остальные я надеюсь получить в Вене через пани Добжицкую, так как она знает, как меня там найти. Эти письма адресованы королеве Обеих Сицилий в Неаполь и к какой-то княгине Улясино, урожденной саксонской пр [инцессе], — в Рим. Обещаны мне также письма к правящей гер [цогине] Лукки и к вице-королеве миланской. Отправкой этих писем займется Крашевский (Вероятно, Антоний Крашевский (1797—1870) — помещик в княжестве Познаньском, позже консервативный политический и общественный деятель.), которому я пишу сегодня специально по этому поводу. — В Дрездене я был еще на обеде у Комаров (Речь идет о доме Станислава Комара. Имеются сведения, что в это время у родителей гостила Дельфина Потоцкая, только что разошедшаяся с мужем, Мечиславом Потоцким, и что Шопен познакомился с ней именно на этом обеде (см.: Ferdynand Hoesick. Chopin. Zycie i tworczosc, t. I. Warszawa, 1927, стр. 281).). Кленгель дал мне письмо в Вену, куда он позже также приедет; у пани Несёловской он пил шампанское за мой успех, а сама она за мной ухаживала и прямо не знала, куда меня посадить, и непременно хотела называть меня Шопским (Шопский — переделка фамилии Шопена на польский лад.).

Ролла — выдающийся скрипач. Об остальном — из Вены, где мы будем во вторник в 9 утра. — Я очень понравился генералу Князевичу; он сказал мне, что еще ни один пианист не производил на него такого приятного впечатления.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: