ТИТУСУ ВОЙЦЕХОВСКОМУ В ПОТУЖИН

Из Варшавы, с [его] 9 сентября 1828

Дражайший Титус!

Ты не поверишь, с каким нетерпением я ждал вестей о Тебе и Твоей Маме, и поэтому можешь себе представить, как я был рад, получив Твое письмо. Я находился тогда в Санниках у Прушаков. Я провел там всё лето. — О тамошних развлечениях ничего Тебе не пишу, так как Ты сам бывал в Санниках. Я не мог Тебе сразу же ответить, потому что ежедневно собирался ехать домой. Теперь же пишу Тебе, как сумасшедший, потому что, в сущности, не знаю, что со мною происходит. Нынче еду в Берлин послушать оперу Спонтини (Гаспаро Луиджи Спонтини (1774—1851) — итальянский оперный композитор. «Фернанд Кортес» написан в 1809 г., «Олимпия» — в 1819 г.. С 1820 г. Спонтини был директором Берлинской оперы.), еду, для проверки своих сил, дилижансом. Однако причиной всего этого являются обезьяны из всех европейских [естествоведческих] кабинетов. Следуя примеру съездов в кантонах Швейцарии, а позднее в Мюнхене, прусский король уполномочил свой Университет пригласить наиболее выдающихся ученых Европы на сессию естествоиспытателей, которая будет проходить под председательством знаменитого Гумбольдта (Александр фон Гумбольдт (1769—1859) — знаменитый немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник. Автор ряда научных трудов.). Яроцкий, как бывший студент берлинской Академии, впоследствии там же защитивший докторскую диссертацию (Установлено, что Ф. Яроцкий защищал докторскую диссертацию не в Берлине, а в Кракове.), и как зоолог, получил такого рода приглашение. В Берлине приготовлены 200 квартир для приезжающих натуралистов, общий стол и тому подобные немецкие распорядки; приглашения, отпечатанные на веленевой бумаге (плотной, глянцевой, желтоватой), предвещают нечто грандиозное, а также, что Спонтини выступит со своим Кортесом или Олимпией. Как бы то ни было, а друг и учитель Яроцкого, Лихтенштейн (Мартин Генрих Лихтенштейн (1780—1857) — немецкий путешественник и зоолог, профессор Берлинского университета. С 1813 г. директор берлинского Зоологического музея и основатель знаменитого берлинского зоопарка.), секретарь этого съезда, был связан тесной дружбой с Вебером, является членом Певческой академии (Singakademie.) и в хороших отношениях (как мне говорил Эрнеман (Мауриций Эрнеман — польский композитор, пианист и преподаватель Варшавской консерватории.)) с Цельтером (Карл Фридрих Цельтер (1758—1832) — немецкий композитор, с 1800 г. директор Певческой академии; друг Гете.), главой этого музыкального учреждения. Люди, хорошо знающие Берлин, говорили мне, что благодаря знакомству с Лихтенштейном я смогу узнать виднейших музыкантов Берлина, за исключением Спонтини, с которым он как будто не ладит. Хорошо бы застать там Радзивилла Познаньского (Князь Антоний Генрих Радзивилл (1775—1833) — с 1815 г. наместник входившего в состав Пруссии Великого княжества Познаньского, виолончелист и композитор, автор музыки к «Фаусту» Гете, одобренной самим поэтом; ему посвящено Трио g-moll, op. 8, Шопена.) (что сомнительно), который со Спонтини запанибрата. Я пробуду там с Яроцким только две недели, но хорошо хоть раз послушать превосходную оперу; уже и после этого можно иметь представление о настоящем исполнении. Арнольд (Карл Арнольд (1794—1873) — немецкий пианист и композитор, в 1816—1818 гг. концертировал в Варшаве, Кракове и Вильно.), Мендельсон (Феликс Мендельсон-Бартольди (1809—1847) — немецкий композитор (ученик Цельтера), пианист, дирижер, органист и музыкальный деятель; основатель Лейпцигской консерватории. Мендельсону была заказана торжественная кантата на открытие съезда естествоиспытателей (слова Л. Рельштаба).) и Ханке тамошние пианисты. Последний — ученик Гуммеля. О том, что увижу, я напишу Тебе, возвратившись; теперь же, согласно Твоему желанию, сообщу Тебе варшавские новости. 1-mо [во-первых], пан Колли и пани Туссэн выступали (недели две тому назад) в Цирюльнике. Случилось так, что я с Костусем в это время приехал на несколько дней из Санников в Варшаву. Мне было чрезвычайно любопытно послушать по-итальянски первый акт (потому что исполнялся только первый); весь день я заранее потирал руки. — Но вечером, если бы не п[ани] Туссэн, то я бы исколотил Колли до смерти. Он был такой arlechino italiano [итальянский шут], так фальшивил, что ужас. Достаточно сказать, что раз, выбегая, он растянулся. Представь себе Колли в коротких панталонах и круглой белой шляпе лежащим на земле с гитарой в руках. — О ужас! — Цирюльник шел мерзко. Лучше всего Зданович спел Calunnian [«Клевету»] (Популярная ария дона Базилио из оперы Дж. Россини «Севильский цирюльник».). — Ставили, или должны были поставить, оперу Телемак («Телемак на острове Калипсо» (1806) — опера Франсуа Адриена Буальдьё (1775—1834), известного французского оперного композитора.) — новинку, которую я не видел; знаю только, что были репетиции, но я ни на одной не был и поэтому ничего Тебе о ней сообщить не могу. Мне кажется, что Ты еще не видел Отелло («Отелло» (1816) — опера Дж. Россини, поставленная в Варшаве в 1828 г.), но ты хвалил Польковского, который в этой опере лучше всех. Майерова (Барбара Майерова — певица Варшавской оперы.) поет, как всегда. Циммерман (Катажина Циммерман — известная польская певица.) уже выступает и как будто начинает совершенствоваться. Однако довольно о драматическом [искусстве], узнай также кое-что и об Университете. Оборский (Оборский — в то время студент Варшавского университета, впоследствии банковский служащий и актер театра «Rozmaitosci» — «Обозрение».) (который напугал меня Твоим отъездом, ввалившись в зал, где мы собрались на спевку хоров [к празднику] тела Христова) с некоторой растерянностью сообщил мне, что Ты велел попрощаться со мной и должен был ночью уехать... Оборский, кажется, в Бадене. — Так мне сказал Гонсё (По‑видимому, Гонсеровский, товарищ Ф. Шопена.) (с которым я был вчера на башне лютеранской церкви (В то время самое высокое здание в Варшаве.), откуда мы с ним глядели на военный парад, происходивший на Воле). Гонсё был в Кракове и многое может порассказать; в дороге его обокрали, и он трогательно описывает это происшествие.

Сегодня встретил Обниского; он здоров и очень расспрашивал о Тебе — куда Ты девался, вернешься ли и когда, и просил Тебя обнять. Прушак, привезший меня в четверг, вернулся в субботу домой, чтобы в воскресенье отправиться в Гданьск. Пани Прушак выехала днем раньше. Я был с Костусем на Твоей квартире, но инструмент не пробовал, потому что Костусь не знал, где искать от него ключ; с виду мне показалось, что инструмент в порядке, выглядит хорошо. Что касается Твоих вещей, — перевезены ли они или нет и другие подробности, Ты всё узнаешь от Костуся, который, разумеется, Тебе напишет. В Санниках я переделал Rondo C-dur (последнее, если припомнишь) для 2 фортепиано (Rondo C-dur было первоначально написано для одного фортепиано. Опубликовано после смерти Шопена (ор. 73).); сегодня я пробовал его с Эрнеманом у Бухгольца (Фридрих Бухгольц — варшавский фабрикант фортепиано и органов; его инструменты в первой половике XIX в. пользовались хорошей репутацией.), и, кажется, оно вышло довольно хорошо. Мы собираемся как-нибудь сыграть его в Ресурсе (Ресурса — Купеческое собрание.). — Что касается моих новых сочинений, то у меня ничего нет, кроме еще не вполне законченного Трио g-minor (Речь идет о Трио g-moll для фортепиано, скрипки и виолончели, ор. 8, изданном в 1833 г. у Пробста—Кистнера в Лейпциге.), начатого вскоре после Твоего отъезда. — Первое Allegro я пробовал с аккомпанементом, перед моим отъездом в Санники; вернувшись, думаю попробовать остальное. Я думаю, что это Трио разделит ту же участь, что и моя Соната (Соната c-moll, ор. 4, посвященная Ю. Эльснеру, издана в Вене у К. Гаслингера лишь после смерти Шопена — в 1851 г.. В 1829 г. в Вене Шопен поручил ее издание Тобиасу Гаслингеру.) и Вариации (Вариации ор. 2, посвященные Титусу Войцеховскому, изданы в. 1830 г. в Вене у Т. Гаслингера.). Они уже в Лейпциге, первая, как Ты знаешь, посвящена Эльснеру, а на Вариациях (может быть, это слишком смело с моей стороны) я поставил Твое имя. Сердце так желало (дружба не возбраняет, и Ты не сердись). Скарбек еще не вернулся. Енджеевич останется еще на год в Париже. Он познакомился там с Совиньским (Войцех (Альберт) Совиньский (1805—1880) — польский пианист, композитор, педагог и музыковед, родился на Украине, учился в Вене у К. Черни; автор биографического словаря «Les musiciens Polonais et Slaves» — «Польские и славянские музыканты» (1857).), с тем пианистом, который написал и мне несколько слов; он пишет, что был бы рад, прежде чем приедет в Варшаву, предварительно познакомиться со мной, обменяться письмами. Так как он имеет отношение к редакции парижского журнала «Revue Musicale», publiee par Mr. Fetis [«Музыкальное обозрение», издаваемое г-ном Фетисом (Франсуа Жозеф Фетис (1784—1871) — композитор, теоретик, музыкальный писатель, профессор Парижской консерватории и выдающийся французский музыкальный критик. Основатель парижского «La Revue Musicale», автор «Biographie universelle des musiciens» — «Всеобщей биографии музыкантов» (1837).)], то ему было бы очень приятно получить некоторые сведения о состоянии музыки в Польше, об известных в этой области поляках, об их жизни и т. д., словом, о том, во что я не намерен впутываться. Отвечу ему из Берлина, что эти дела меня не касаются, тем более что Курпиньский (Кароль Казимеж Курпиньский (1785—1857) — крупнейший польский оперный композитор домонюшковского периода, педагог и дирижер, основатель Школы пения при варшавском Большом театре; с 1810 г. капельмейстер этого театра, которым он руководил много лет; основатель первого польского музыкального журнала — «Музыкальный еженедельник» («Tygodnik Muzyczny»), автор ряда теоретических работ.) уже начал отчасти у нас этим заниматься. Впрочем, я не обладаю еще суждениями, достойными парижского журнала, который должен помещать только правду; к тому же я еще не слышал ни лучшей, ни худшей оперы. Вот бы многих вооружил против себя! — Курпиньский сейчас в Кракове, Жилиньский (Фаустин Жилиньский (1796—1867) — польский певец и композитор, во время отсутствия К. Курпиньского был дирижером Варшавской оперы..) дирижирует оперой. Вчера, говорят, ужасно исполняли Фрейшютца. Часть хора пела на четверть позднее другой. — Папа говорит, что я утрачу свое высокое мнение о загранице. Через месяц я смогу сказать Тебе об этом определенно, потому что к концу этого месяца я уже покину Берлин. Пять дней пути дилижансом! Если захвораю, возвращусь домой экстренной почтой. И об этом я Тебе напишу. — Из новостей забыл сообщить самую важную, что умер Альбрехт. У нас всё по-старому; почтенный Живный — душа всех развлечений. В этом году я должен был отправиться с Папой в Вену дилижансом, и, может быть, это и осуществилось бы, если бы мать маленького Незабытовского не просила подождать ее, — а сама не приехала. Все каникулы Папа провел дома. В прежнее время, то есть два-три месяца тому назад, мне грустно было проходить мимо дома Резлера, а позавчера, направляясь к Бжезине, я вместо проходного подъезда (Через подъезд этого дома можно было пройти с Краковского предместья на Медовую улицу.) ввалился в дверь к Лафору. — Только вчера я познакомился с супругами Кастель. Я нахожу, что она похожа на него. Такого же мнения все в Варшаве. — Очень сожалею, что время, проведенное Тобой у матери, не прошло так весело, как в прошлом году. Мы все глубоко переживаем болезнь Твоей уважаемой Матери и все горячо желаем ей скорейшего выздоровления. Тебе, должно быть, сильно икалось, так как не проходило дня, когда бы мы Тебя не вспоминали. Кончаю, так как мой чемодан (работы Гартмана) уже отправлен на почту. Я уже собираюсь туда, где сидят Гейсмер и Лаубер; передам им поклон от Тебя, если хочешь. Теперь же поцелуй Твоего преданнейшего

Ф. Шопена.

Поцелуй от меня ножки и ручки Твоей Маме. Мои Родители и Сестры передают свое почтение и сердечные пожелания скорейшего выздоровления. Тебе [кланяются] все Твои знакомые, как-то: п[ан] Живный, Жох (Феликс Жоховский.), Гурский и т. д. — эти лица напомнят Тебе наш дом. — Еще раз целую, — целую. Сжалься же и напиши при случае хоть словечко или хотя бы полслова, хоть букву, и та мне будет дорога.

Прости, если написал какую-нибудь глупость, но у меня нет времени перечитать письмо. — Еще раз Adieu [прощай].

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

Берлин, во вторник, 16 сентября 1828

Мои горячо любимые Родители и Сестры!

В воскресенье около 3 часов пополудни мы прибыли дилижансом в этот слишком большой город. С почты нас проводили прямо в гостиницу Кронпринц, где мы и живем до сих пор. Нам здесь хорошо и удобно. В первый же день нашего приезда пан Яроцкий взял меня с собой к Лихтенштейну, где я видел Гумбольдта. Лихтенштейн обещал познакомить меня с первыми мастерами моего искусства; он жалел, что мы не приехали днем раньше, потому что в этот день утром его дочка играла в сопровождении оркестра. Ну, невелика беда, подумал я. Прав ли я? Пока не знаю, так как еще не видел ее, а посему также и не слышал. В воскресенье, в день нашего приезда, давали Прерванное жертвоприношение Винтера («Прерванное жертвоприношение» — опера немецкого композитора Петера Винтера (1754—1825).). Визит к Лихтенштейну помешал мне побывать на этой опере. Вчера состоялся общий обед оных (кажущихся мне карикатурами) ученых, которых я уже подразделил на три категории, но не под председательством Гумбольдта (ибо он-то хорошо держится), а какого-то другого Распорядителя пира, фамилии которого я сейчас не припоминаю, но она у меня записана под его сделанным мною портретом (Шопен обладал незаурядным талантом рисовальщика.). Этот обед, тянувшийся бесконечно, помешал мне быть на концерте девятилетнего скрипача Бирнбаха, которого здесь очень хвалят. Сегодня иду на знаменитую оперу Спонтини Фернанд Кортес. Поэтому, чтобы дело опять не кончилось карикатурами, я попросил у пана Яроцкого позволения обедать отдельно. Пообедав, я принялся за письмо, после чего отправлюсь в оперу. Ходят слухи, что сюда должен приехать знаменитый скрипач Паганини (Никколо Паганини (1782—1840) — знаменитый итальянский скрипач и композитор. Н. Паганини прибыл в Берлин лишь в феврале следующего года. В списке лиц, которым он в Берлине послал билеты на свой первый концерт, значится: «Mr. Chopin, giovine Pianista [г-н Шопен, молодой пианист] » (впрочем, эта запись, возможно, относится ко времени пребывания Н. Паганини в Варшаве в мае—июле 1829 г.).), может быть, они и оправдаются. Радзивилла ждут здесь 20-го числа этого месяца; было бы хорошо, если бы он приехал.

Я до сих пор еще ничего не видел, кроме зоологического кабинета, но уже знаю большую часть города, потому что эти два дня я только и делал, что шатался по красивейшим улицам и мостам и глазел по сторонам. Я не буду себя затруднять подробным перечислением достопримечательных зданий, лучше расскажу об этом, когда вернусь; вот мое общее впечатление от Берлина: он слишком обширен для немцев — кажется, что еще столько же жителей вполне могло бы в нем разместиться.

Сначала предполагалось, что мы будем жить на Franzosische Strasse, но вышло иначе, чему я очень рад, — потому что эта улица чрезвычайно унылая — едва шесть человек можно увидеть на ней одновременно. Вероятно, ее ширина, равная нашей Лешно (Улица в Варшаве.), тому причиной. Только сегодня пойму, что из себя представляет Берлин.

Предпочел бы провести утро у Шлезингера (Адольф Мартин Шлезингер — основатель (1810) берлинского издательства «Schlesingerische Buch- und Musikalienhandlung».), вместо того чтобы таскаться по 13 комнатам зоологического кабинета. Он, несомненно, изумителен, но вышеназванный музыкальный магазин был бы мне гораздо более полезен. Однако от достатка голова не болит (Польская поговорка.), успею побывать и там. Нынче утром я осмотрел также две фортепианные фабрики: Кислинг помещается в конце Friedrichstrasse, но ни одного готового инструмента не было, и я напрасно себя утруждал. — Вышло удачно, что здесь, в доме хозяина, есть фортепиано и что я могу на нем играть. Хозяин гостиницы с почтением смотрит на меня, когда я ежедневно навещаю его (или, вернее, его инструмент).

Дорога оказалась не столь трудной, как поначалу могло казаться, и хотя в прусских брусчатых дилижансах чувствуешь себя, как перец в ступе (Брусчатые дилижансы — дилижансы того времени не имели рессор. Иногда кузов подвешивался на ремнях, что, однако, было довольно дорого, чаще же его опирали на брусья, отчего в дилижансе сильно трясло. Отсюда выражение — «как перец в ступе».), однако мне это, видно, не повредило, потому что я здоров, вполне здоров.

Наша дорожная компания состояла из одного юриста — немца, живущего в Познани и отличавшегося тяжеловесным немецким юмором, и очень толстого пруссака агронома, который получил воспитание в дилижансах (так как он много путешествовал). Такой была наша компания до последней станции перед Франкфуртом, где к нам подсела какая-то немецкая Коринна (Коринна — героиня одноименного романа де Сталь (1766—1817).), набитая всякими «ахами» и ja’ками [да] и nein’ами [нет], словом, настоящая романтическая куколка. Но и это нас забавляло, особенно потому, что она всю дорогу сердилась на своего соседа-юриста.

Окрестности Берлина с той стороны, с которой мы приехали, не очень красивы, но всё же они восхищают порядком, чистотой, планировкой, словом, особой предусмотрительностью, заметной почти в каждой мелочи. В других частях города я еще не был и сегодня побывать не смогу, может быть, завтра выберусь. Послезавтра уже начинаются заседания, на которые пан Лихтенштейн обещал дать мне входной билет. Впрочем, в тот же день Гумбольдт будет принимать у себя естествоиспытателей. Пан Яроцкий хотел похлопотать, чтобы и я туда попал, но я его попросил не делать этого, потому что мне это не будет особенно полезно, а кроме того, иные иноземные головы, пожалуй, на меня, как на профана, косо посмотрят. Да я, наконец, вовсе не хочу быть не на своем месте. Уже и так за столом мне казалось, что мой сосед косо смотрел на меня. Это был профессор ботаники из Гамбурга, пан Леман. Я позавидовал его огромным пальцам. Я разламывал булку обеими руками, а он одной смял ее в лепешку. У этого лягушонка были лапки медведя. Он через мою голову разговаривал с паном Яроцким и в разговоре настолько забывался и приходил в такой раж, что перебирал своими пальчищами по моей тарелке и сметал с нее крошки. (Это настоящий ученый, так как у него к тому же большой и нескладный нос.) Я сидел как на иголках во время подметания моей тарелки и потом должен был протереть ее салфеткой.

У Марыльского нет ни на грош вкуса, раз он говорил, что берлинки красивы: это сплошь одни голые челюсти, alias [то есть] рожи без зубов. Они очень наряжаются, это правда, но жаль великолепного муслина, загубленного для таких замшевых кукол.

Ваш, искренно любящий Фридерик.

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

Берлин, 20 сентября 1828

Я здоров, и, начиная со вторника, как будто специально для меня, в театре ежедневно дают что-нибудь новое. Главное, я уже слышал Ораторию в Singakademie [Певческая академия]. Я с удовольствием также прослушал Кортеса, Il matrimonio segreto [«Тайный брак»] Чимарозы (Доменико Чимароза (1749—1801) — итальянский оперный композитор; его самым известным произведением является «Тайный брак» (1792).), Colporteur’a [«Разносчика»] Онслова (Жорж Онслов (1784—1853) — французский композитор (англичанин по происхождению) и пианист, ученик А. Рейха. Шопен упоминает его комическую оперу «Разносчик» (1827) («Распространитель слухов»).). Однако оратория Cäcilienfest Генделя («Cäcilienfest» — «Праздник Цецилии» — оратория Г. Генделя (1685—1759).) более близка тому идеалу высокой музыки, который я себе составил. Из прославленных певиц сейчас нет ни одной, кроме панны Тибальди (альт) и молодой 17-летней фон Шетцель (Паулина Шетцель (род. 1812) — немецкая оперная певица.), которую я слышал сперва в Singakademie, а потом в театре в Разносчике. В оратории она мне больше понравилась; возможно, что тогда я был более расположен к слушанию. Всё-таки и тут не обошлось без но; уж, верно, только в Париже этого не будет.

У Лихтенштейна с тех пор еще не был, потому что он так занят организацией съезда, что даже пану Яроцкому лишь изредка удается обменяться с ним несколькими словами. Несмотря на это, он всё же достал мне входной билет на заседания. Место было отличное, так что я слышал и видел всё, что можно было, и даже хорошо разглядел кронпринца (Прусский наследник трона, позже король Фридрих Вильгельм IV (1795—1861).). Я видел Спонтини, Цельтера, Мендельсона, но ни с кем из них не говорил, так как сам не решился им представиться. Сегодня должен приехать к[нязь] Радзивилл; после завтрака я пойду справлюсь. В Singakademie я видел княгиню Лигницкую и, заметив, что она разговаривает с кем-то, одетым в ливрею, спросил своего соседа, не королевский ли это камердинер. «Ei, das ist ja Excellenz von Humboldt [Что вы, да ведь это его превосходительство фон Гумбольдт]», — ответил он. Министерский мундир так изменил его, что я, несмотря на хорошо запечатлевшиеся в памяти черты этого великого pieton [путешественника] (ведь он даже на Чимборассо (Чимборассо (6250 м) — одна из самых высоких вершин Кордильеров (Южная Америка), на которую первым поднялся Гумбольдт.) взобрался), совершенно не мог узнать его. Он также был вчера на Colporteur’e, или, как здесь называют, Hausirer, а у нас, я думаю, он будет Разносчик; в королевской ложе находился принц Карл (Карл Прусский (1801—1883) — младший сын короля Фридриха Вильгельма III.).

Позавчера мы осматривали библиотеку (Королевская библиотека в Берлине (ныне Немецкая государственная библиотека), основанная в 1659 г., обладала богатейшим собранием книг и несколькими десятками тысяч рукописей.). Она огромна, но музыкальных произведений в ней очень мало. Там я видел собственноручное письмо Косьцюшки (Тадеуш Косьцюшко (1746—1817) — польский национальный герой, вождь восстания 1794 г., в котором принимал участие отец композитора.), которое букву за буквой списывал Фалькенштейн (Карл Фалькенштейн (1801—1855) — историк, с 1825 г. был секретарем Королевской библиотеки, автор многочисленных трудов, в том числе и биографии Т. Косьцюшко (1827).), биограф нашего героя. Когда он понял, что мы поляки и бегло читаем письмо, которое он с таким трудом копировал, он попросил пана Яроцкого перевести ему по-немецки содержание, которое и внес под диктовку в свою записную книжку. Он еще довольно молодой человек и занимает должность секретаря в Дрезденской библиотеке. Я видел там также редактора берлинской музыкальной газеты и обменялся с ним несколькими словами.

Завтра Freischütz [«Фрейшютц»]!.. Его-то мне и надо. Смогу сравнивать с нашими певцами. Сегодня получил билет на парадный обед в Exercirhaus [Манеже].

Карикатур у меня еще прибавилось (Эти карикатуры Шопена не сохранились.).

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

Берлин, 27 с [его] м [есяца — сентябрь 1828]

Я здоров и видел всё, что только можно было видеть. Скоро возвращаюсь к Вам. В понедельник (то есть через неделю, считая от послезавтра) мы обнимем друг друга. Я бью баклуши и ничего не делаю, только хожу по театрам. Вчера давали: Das unterbrochene Opferfest [«Прерванное жертвоприношение»] , где несколько хроматических гамм, пропущенных панной Шетцель, мысленно перенесли меня в Ваши края (Намек на варшавских певиц, пропускавших или изменявших трудные колоратуры в своих партиях.). Это Вашé (Польское «ваш» — wasz — фонетически звучит, как французское слово vache — корова; отсюда и ассоциация.) напомнило мне берлинскую карикатуру. Наполеоновский солдат стоит с ружьем на часах и спрашивает: «qui vive [кто идет]?», проходящая мимо толстая немка отвечает: «la vache [корова]». Она хотела сказать «die Wäscherin [прачка]», но, желая выразиться поэлегантнее, чтобы французский солдат ее легче понял, офранцузила свое звание!

К важнейшим событиям моего здешнего пребывания я должен причислить и второй обед с господами натуралистами. Во вторник, накануне разъезда, состоялся обед с приспособленными к этому случаю песнями. Все пели, и всяк сидящий за столом пил и стучал в такт музыке. Цельтер дирижировал; перед ним на пунцовом постаменте стоял высокий золоченый бокал как знак высочайшего музыкального звания. Ели больше, чем обычно; вследствие чего дело приняло такой оборот: господа натуралисты, а в особенности зоологи, занимались главным образом классификацией мяса, соусов, бульонов и т. п. вещей и в итоге сделали за эти несколько дней съезда огромные успехи в еде. В Königstädter Theater [Королевском городском театре] по этому поводу уже подшучивают над учеными. В какой-то комедии (на которой я сам не был, но знаю об этом по рассказам) пьют пиво, и один спрашивает другого: «Почему теперь в Берлине такое хорошее пиво?» — А тот отвечает: «Да потому, что съехались натуралисты».

Однако пора спать, так как завтра мы чуть свет должны быть на почте. В Познани мы остановимся на два дня, in gratiam [по случаю] обеда, на который нас пригласил архиепископ Волицкий (Теофил Волицкий (1767—1835) — с 1828 г. архиепископ Гнезненьский и Познаньский, родственник Скарбков.).

Когда увидимся, то-то будем болтать!

До свидания ...

(На обратном пути из Берлина Шопен останавливался в Цилихово и Познани. Сохранился рассказ, как в Цилихово на постоялом дворе в ожидании почтовых лошадей Шопен сел за фортепиано и начал импровизировать. Присутствующие, восхищенные его игрой, долго не отпускали его, а затем устроили ему торжественные проводы (см.: М. Karasowski. Fryderyk Chopin. Zycie—Listy—Dziela. Warszawa, 1882, t. I). В Познани Шопен также посетил А. Радзивилла; на одном из вечеров в его дворце Шопен исполнил произведения Бетховена, Гуммеля, Моцарта и импровизировал.)

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: