Батарея социально-психологических методик, необходимых для создания социально-психологического портрета реально функционирующей контактной группы 36 глава

Стереотип социальный [от греч. stereos — твердый + typos — отпечаток] — относительно устойчивый и упрощенный образ социального объекта (группы, человека, события, явления и т. п.), складывающийся в условиях дефицита информации как результат обобщения личного опыта индивида и нередко предвзятых представлений, принятых в обществе. Термин «социальный стереотип» впервые введен американским журналистом У. Липманом. Наличие социального стереотипа, хотя он и не всегда отвечает требованию точности и дифференцированности восприятия субъектом социальной действительности, играет существенную роль в оценке человеком окружающего мира, поскольку позволяет резко сократить время реагирования на изменяющуюся реальность, ускорить процесс познания. Вместе с тем, возникая в условиях ограниченной информации о воспринимаемом объекте, социальный стереотип может оказаться ложным и выполнять консервативную, а иногда и реакционную роль, формируя ошибочное знание людей и серьезно деформируя процесс межличностного взаимодействия. Определение истинности

313

или ложности социального стереотипа должно строиться на анализе конкретной ситуации. Любой социальный стереотип, являющийся истинным в одном случае, в другом может оказаться совершенно ложным или в меньшей мере отвечающим объективной действительности и, следовательно, неэффективным для решения задач ориентации личности в окружающем мире, поскольку его основание выступает в качестве второстепенного по отношению к целям и задачам новой классификации. Содержательно родственен социальному стереотипу ряд явлений, имеющих место в процессе межличностного восприятия — эффекты ореола, первичности, новизны, феномен имплицитной теории личности и т. д. — и отражающих определенную тенденцию к восприятию индивидом социального объекта максимально однородным и непротиворечивым.

Адекватная оценка социального стереотипа применительно к конкретной ситуации существенно осложнена тем, что, как правило, в основе стереотипа лежат наблюдения и обобщения, основанные на реальных фактах. Так, например, исследуя происхождение ряда наиболее типичных для американского общества стереотипов, исследователи пришли к выводу, что на самом деле «...сообщество афроамериканцев характеризуется высоким уровнем преступности и низким уровнем жизни; американцы азиатского происхождения сравнительно успешно справляются с учебой, а алкоголизм — необычайно частое заболевание среди коренных американцев». В другом исследовании проверялась обоснованность известного стереотипа, согласно которому жители южной Европы гораздо более эмоциональны, экспрессивны и экспансивны, чем северной. В ходе исследования студентам из 26 европейских стран предлагалось «...оценить своих соотечественников из северных и южных регионов (и самих себя) с точки зрения выраженности у них эмоциональной экспрессивности. ... Действительно, подтверждая содержащуюся в стереотипе информацию, студенты, представляющие северное полушарие (особенно европейцы из таких стран, как Франция и Италия), нередко оценивали своих соотечественников-южан как людей более эмоциональных. Кроме того, студенты из южных и теплых стран (но только жители Европы) оценивали себя как более экспрессивных (по сравнению с северянами)»¹.

При этом стереотип не только базируется на реальных фактах, но представляет собой отчетливо осознаваемое личностное убеждение. Это означает, что в силу предрасположенности в пользу собственного «Я» большинство индивидов при оценке конкретной ситуации склонны искать факты, укладывающиеся в рамки стереотипа и игнорировать или предвзято интерпретировать те из них, которые опровергают данный стереотип.

По-настоящему деструктивную роль стереотипы начинают играть, когда они становятся чересчур ригидными или приобретают характер глобальных обобщений. В последнем случае, по образному сравнению Ш. Тейлора, Л. Пипло и Д. Сирса, они уподобляются ковровым бомбардировкам: «...ибо содержат в себе чрезмерно грубые обобщения, без разбора “накрывающие” совершенно разных людей»².

Вполне понятно, что наиболее ярко деструктивная роль стереотипов проявляется в межгрупповых отношениях, в первую очередь, в отношениях больших групп (этнических, социальных, конфессиональных и т. п.). Это зафиксировано в целом ряде исследований. В ходе одного из них американским школьникам «...предъявлялись рисунки, изображавшие разные виды взаимодействий двух детей (один ребенок просит у другого пирожок, один ребенок толкает другого в коридоре и т. д.). К рисункам

314

давались краткие комментарии. Расовая принадлежность изображенных на рисунке детей систематически подвергалась изменению. После предъявления рисунка испытуемых просили описать увиденное. Оказалось, что поведение вымышленных персонажей описывалось как менее благородное и более угрожающее в тех случаях, когда их кожа была черного, а не белого цвета»¹. Вообще деструктивные стереотипы, связанные с межрасовыми и межэтническими отношениями, являются, по-видимому, наиболее устойчивыми и распространенными в современном мире. Так, по данными ВЦИОМ, «сегодня нельзя найти ни одной группы в российском обществе, которая была бы совершенно свободна от тех или иных этнических фобий или антипатий»².

Еще одним универсальным видом стереотипов являются гендерные стереотипы. При этом на основе анализа опросов, проведенных в Мичиганском университете, социальные психологи М. Джэкмен и М. Сентер пришли к выводуо том, что гендерные стереотипы сильнее расовых. Так, «например, только 22% мужчин думали, что оба пола в равной степени “эмоциональны”. Из оставшихся 78% соотношение тех, кто считал женщин более эмоциональными, и тех, кто считал более эмоциональными мужчин, составляло соответственно 15:1»³. Ответы женщин распределились в аналогичной пропорции (разница в распределении отчетов между мужской и женской частями выборки составила 1%).

В ходе другого исследования гендерных стереотипов студентам предъявлялась фотография «команды, работающей над исследовательским проектом», участники которой сидели вокруг стола в форме буквы «П» и на основании визуальных впечатлений им предлагалось определить, кто является интеллектуальным лидером в данной группе. В результате, «когда группа на фотографии состояла только из мужчин, испытуемые преимущественно выбирали того их них, кто сидел во главе стола. Когда группа была разнородной по полу, преимущественно выбирали мужчину, занимавшего эту позицию. Но когда в центре стола сидела женщина, ее игнорировали. ... Это стереотипное представление о мужчине как о лидере было в равной степени характерным не только для женщин и мужчин, но также и в равной степени для феминисток и нефеминисток»⁴.

Результаты этих экспериментов свидетельствуют о том, что гендерные стереотипы действительно являются одними из наиболее устойчивых и распространенных. Вполне очевидно, что в своих деструктивных проявлениях они ничуть не менее разрушительны, чем расовые и этнические. Так, например, «...деловая женщина, ведущая напряженные переговоры с несогласными с ней коллегами-мужчинами, может, будучи фрустрированной, оказаться на грани того, чтобы заплакать, зная при этом, что слезы только подтвердят стереотип, согласно которому женщины не способны справляться со стрессовыми ситуациями, и ухудшит свое положение в компании»⁵. Добавим, что такое развитие событий может крайне негативно сказаться не только на индивидуальных карьерных перспективах данной женщины, но и на результатах совещания в целом, поскольку коллеги мужского пола могут быть, в свою очередь, депревированы эмоциональной реакцией коллеги и, более того (опять же под влиянием гендерных стереотипов) пойти на необоснованные уступки, дабы избавиться от собственного внутреннего дискомфорта, вызванного ее поведением.

315

Анализируя подобные ситуации, социальные психологи выдвинули гипотезу, согласно которой «знание о том, что ты постоянно находишься “под прицелом” стереотипных суждений и можешь совершить действия, подтверждающие стереотип, который будет использован как правдоподобное объяснение этих действий, служит источником сильной тревоги». Для проверки данного предположения были проведены эксперименты, в рамках одного из которых, темнокожим и белым студентам предлагалось выполнить определенное учебное задание. При этом «в одном случае испытуемым говорили, что это — официальный тест учебных способностей, а в другом — что речь идет всего лишь об упражнении. Согласно гипотезе исследователей, негативные стереотипы, относящиеся к учебным способностям афроамериканцев, должны были стать значимым фактором только в ситуации, воспринимаемой как проверка способностей. И действительно, темнокожие студенты продемонстрировали признаки переживания, обусловленной стереотипами тревоги лишь в такой ситуации. ... Результаты прохождения теста, показанные афроамериканцами, уступали результатам белых студентов только в том случае, когда темнокожие студенты воспринимали тест как диагностический, несмотря на то, что в обеих экспериментальных ситуациях испытуемым предъявлялись идентичные задания»¹. Таким образом, изначальное предположение полностью подтвердилось, в связи с чем они предложили понимнаие психологической природы тревоги, обусловленной стереотипами.

Проявление подобной тревоги широко распространено в повседневной жизни. При этом она в равной степени может провоцироваться как негативными, так и позитивными стереотипами. Пожалуй, наиболее впечатляющий пример такого рода имел место на зимних Олимпийских играх 1980 г. Тогда знаменитая «советская хоккейная машина» — сборная, состоящая из высококлассных профессионалов, в финальном матче проиграла действительно любительской сборной США, практически полностью состоявшей из студентов. Не последнюю роль в сенсационном результате этого матча сыграла тревога игроков сборной СССР, обусловленная стереотипом, согласно которому они априори считались будущими олимпийскими чемпионами (это становится еще более очевидно, если добавить, что никто из членов американской команды, сотворившей чудо, так и не стал впоследствии «звездой» НХЛ). Нечто подобное, например, наблюдается в достаточно распространенных ситуациях, когда по-настоящему хорошо подготовленные школьники и студенты, от которых ожидают блестящих результатов вдруг теряют дар речи на экзаменах.

Надо сказать, что негативная роль стереотипов достаточно отчетливо рефлексируется не только социальными психологами, но и педагогами, общественными и политическими деятелями и представителями других социальных профессий. При этом зачастую предлагается «слом стереотипов», опирающихся, как правило, на отрицании реальных фактов, лежащих в их основе. Подобные подходы, как правило, дают обратный эффект — приводят к усилению стереотипов и, более того, привносят в них сильный эмоциональный компонент, превращая, тем самым, стереотип в предрассудок. Последний представляет собой отчетливо выраженную негативную и во многом иррациональную установку в отношении того или иного социального объекта. Нередко именно таким образом, по сути дела, провоцируется дискриминационное и агрессивное поведение в отношении тех или иных социальных групп.

По-настоящему, эффективная психологическая работа с проблемой социальных стереотипов должна строиться на принципах безусловного уважения к личным убеждениям

316

индивида и направляться на повышение избирательности и адаптивности его обобщающих суждений. Кроме того, не следует забывать, что в целом ряде случаев социальные стереотипы существенно облегчают процесс адаптации индивида в том или ином сообществе. В этой связи нередко одной из необходимых составляющих успешной работы практического социального психолога является его способность оценить степень ригидности и консервативности принятых в группе в целом и характерных для отдельных ее членов социальных стереотипов. Помимо этого, учитывая тот факт, что сам процесс стереотипизации в рамках оценочного межличностного восприятия заметно ускоряет налаживание реальных партнерских отношений и приводит к скорейшему успешному решению общегрупповой задачи, следует понимать, что целый ряд наиболее успешных тренинговых технологий по развитию коммуникативных способностей построен именно в логике конструктивного исследования склонностей личности к выработке социальных стереотипов особенно в обстоятельствах дефицита информации и времени.

Терроризм [от лат. terrorem — устрашение] — феномен социальной психологии, проявляющийся в условиях откровенно конфликтных ситуаций как средство их максимального обострения. Террористическая активность проявляется в прямой угрозе уничтожения людей (иногда серьезных материальных или духовных ценностей), если та сторона, которой предъявлен ультиматум, не выполнит требования террориста или террористов. Опасность конкретного террористического проявления, а в конечном счете и его «результативность», в психологическом плане зависит от реальной внутренней личностной способности сторон почти на взаимные уступки и в то же время и от готовности крупномасштабно рисковать, а также от степени планомерности выполнения террористического акта, прежде всего, путем подкрепления глобальной угрозы частичным, поэтапным ее выполнением как средством давления в ходе переговоров. Небывалый рост в XX и XXI веках терроризма, преследующего, в первую очередь, политические цели, привел, в частности, к тому, что целый ряд ученых стал считать терроризм феноменом исключительно политической психологии, в то время как в действительности цели террористических проявлений могут быть не только политическими, но и коммерческими, криминальными и связанными с конкретными индивидуально-личностными проблемами отдельных людей или определенных групп. Заметное влияние на распространение терроризма имеют средства массовой информации, так как без огласки, без широкой рекламы (пусть и негативного характера) не могут быть достигнуты цели террористов особенно в связи с тем, что нередко не менее значимой, чем основная задача для них является и задача собственно личностного плана — подкрепление самооценки, известность. Не случайно говоря о способах борьбы с современным терроризмом М. Тетчер призвала «оглушить терроризм молчанием». Одним из примеров успешного применения именно такого способа борьбы является опыт пресечения так называемого «футбольного терроризма» в Англии. В конце 80-х — начале 90-х годов XX столетия во время проведения матчей ведущих английских клубов на игровое поле периодически выбегали совершенно обнаженные болельщики, прерывая матч и привлекая к себе внимание. Даже аресты и осуждение за хулиганство их не останавливали. В конце концов было введено неукоснительное правило прерывать телевизионную трансляцию матча, если подобный инцидент случался. Практически сразу подобные случаи «футбольного терроризма» прекратились — был снят мотив личностной заинтересованности в приобретении скандальной «славы». Еще на одном моменте, связанном с феноменом

317

терроризма следует остановиться. Нередко люди, например, попавшие в заложники к террористам, проявляют достаточно выраженное виктимное поведение и неоднозначно относятся к сложившейся ситуации и к представителям двух конфронтирующих сторон. Одним из наиболее известных и ярких примеров проявления личностной виктимности является так называемый «стокгольмский синдром», который выражается в том, что жертвы на определенном этапе эмоционально начинают переходить на сторону тех, кто заставил их страдать, начинают сочувствовать этим людям, выступать на их стороне порой даже против собственных спасителей (например, в ситуации захвата заложников и попыток их освободить). Более того, подобную позицию порой занимает и широкий социум, героизируя террористов как личностей иногда вне зависимости от осуждения их целей.

Подобная картина отчетливо наблюдалась в российском обществе конца XIX — начала XX вв., в котором террористам, если не симпатизировали, то сочувствовали не только представители либеральной интеллигенции, но и те, кто в принципе осуждал террор. К широко известным фактам такого рода относится, например, признание автора «Бесов» Ф. М. Достоевского в том, что если бы он узнал о готовящемся террористическом акте, то, скорее всего, не сообщил бы об этом властям. Интересы террористов в судах сплошь и рядом представляли (причем, как правило, бесплатно) виднейшие российские юристы, многие представители крупного капитала, в частности, знаменитый С. Морозов, оказывали им финансовую поддержку. Подобного рода тотальный «стокгольмский синдром» сам по себе представляет собой бесспорно интереснейший социально-психологический феномен, к которому мы еще вернемся.

Здесь же заметим, что «стокгольмский синдром» в своем, так сказать, классическом проявлении — эмоциональная идентификации жертв с террористами в ситуации захвата заложников, как показывает практика, вопреки утверждениям ряда специалистов, отнюдь не является универсальным явлением. Так, например, в Беслане — после совершенно внезапных взрывов, несмотря на последовавший за ними беспорядочный массированный огонь из стрелкового оружия, многие заложники (большинство из которых, как известно, составляли дети) отнюдь не искали защиты у террористов и не впали в ступор, вместо этого попытавшись спастись бегством. Последний пример особенно показателен, поскольку в Беслане, жертвы террористического акта находились в положении заложников более двух суток — т. е. достаточно длительное время, что, как считается, необходимо для развития «стокгольмского синдрома». Это означает, что сам по себе временной фактор в подобных ситуациях, хотя и бесспорно высоко значим, не является ни единственным, ни, возможно, определяющим. Причины «стокгольмского синдрома» гораздо глубже и связаны с глубинной психологической природой терроризма и психологией «жертвы».

Сразу же оговоримся, при всей актуальности данной проблематики системных психологических и социально-пихологических исследований терроризма, во всяком случае открытых для общего доступа, практически не существует. Данное явление в гораздо большей степени изучается с социологических, политологических, философских позиций, чем с собственно психологических. Однако анализ имеющихся работ и их сопоставление с тем, что известно в современной психологии о человеческой деструктивности позволяет сделать определенные выводы.

Прежде всего, у, так сказать, «классических террористов», готовность лишать жизни других, причинять боль и страдания, сочетается не только с готовностью, но и, более того, с потребностью в самопожертвовании. Причем это характерно не только для так называемых «шахидов». Один из главных идеологов якобинского терроризма

318

Сен-Жюст заявлял: «...те, кто совершают в мире революции, “те, кто творит добро”, могут успокоиться только в могиле»¹. Аналогичных установок придерживались представители русского революционного движения. Так, по словам А. Камю, «Дору Бриллиант вовсе не интересовали тонкости программы. В ее глазах террористическое движение оправдывалось, прежде всего, жертвой, которую приносят ему его участники. ... Каляев тоже готов был пожертвовать жизнью. Более того, он страстно желал этой жертвы. Во время подготовки к покушению на Плеве он предлагал броситься под копыта лошадей и погибнуть вместе с министром. А у Войнаровского стремление к самопожертвованию сочеталось с тягой к смерти. После ареста он писал родителям: “Сколько раз в юношестве мне приходило в голову лишить себя жизни...”»².

Другой характерной чертой террористов является крайняя идеологизированность сознания в сочетании с выраженной спутанностью временной перспективы («История нас оправдает», «Каждый шахид обретет вечное блаженство в райских кущах» и т. п.). Рассматривая развитие террористических движений в Российской империи, А. Камю, сравнивая «романтиков терроризма» конца XIX в. и «организации профессиональных революционеров», о которых мечтал Ленин, отмечает: «На смену этим людям явятся другие, одухотворенные той же всепоглощающей идеей, они тем не менее сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равноценна жизни другого. Они поставят выше человеческой жизни абстрактную идею, пусть даже именуемую историей и, заранее подчинившись ей, постараются подчинить ей других»³.

На глубинную первопричину подобных личностных деформаций, явно граничащих с откровенной психопатологией и нередко таковой являющейся, указал Э. Эриксон, рассматривая проблему тоталитаризма: «Врожденная склонность ребенка ощущать свою беспомощность, покинутость, стыд и вину перед теми, от кого он зависит, систематически используется в процессе его воспитания, часто переходя в его эксплуатацию. В результате даже рациональный человек подвержен иррациональной тревоге и подозрениям, сосредоточенным на проблемах, кто больше и лучше и кто, что кому может причинить. Поэтому необходимо глубже вникнуть в самые ранние последствия психологической эксплуатации ребенка. Под этим я имею в виду злоупотребление разделением функций, когда развитию возможностей одного из партнеров ставятся препятствия и в результате в нем накапливается бессильная ярость, тогда как свободная энергия должна была бы использоваться для более продуктивного развития»⁴. Совершенно очевидно, что в традиционалистских и фундаменталистских обществах подобного рода эксплуатация «младшего» «старшим» не просто систематически используется, но и возводится в ранг абсолюта как безусловная добродетель и «богоданная» первооснова общественного устройства. С точки зрения Э. Эриксона только позитивная идентичность позволяет индивиду ассимилировать и направить в позитивное русло вытесняемую детскую ярость и связанную с ней тревогу, поскольку, «уравновешивая остатки первичных внутренних противоречий детского периода и тем самым ослабляя господство «супер-эго», позитивная идентичность позволяет индивиду избавиться от иррационального самоотрицания, этого абсолютного предубеждения против самого себя, которое характерно для тяжелых невротиков и психопатов, а также от фанатичной ненависти к

319

непохожим на себя. Однако такая идентичность нуждается в поддержке. Ее дает молодому человеку коллективная идентичность значимых для него социальных групп: его класса, нации, культуры»¹. Проблема заключается в том, что такие авторитарные и тоталитарные общества не только не обеспечивают подобную поддержку, но, напротив, подавляют здоровые тенденции индивидуального развития. Таким образом, возникает порочный круг: авторитарное общество способствует формированию патологической идентичности у подрастающих поколений, которые, в свою очередь, готовы защищать это общество от любой реальной или мнимой опасности, прибегая при этом к иррациональным и откровенно психопатическим поведенческим актам, обусловленным индивидуальной психопатологией.

Особенно отчетливо это проявляется «...в тех случаях, когда широкомасштабные исторические и технологические перемены посягают на глубоко укоренившиеся или бурно развивающиеся модели идентичности (например, аграрной, феодальной, аристократической), молодые люди, и каждый по отдельности, и в целом, ощущают себя в опасности и с готовностью поддерживают доктрины, предлагающие полное погружение в сплошную идентичность (крайние формы национализма, расизма или классовой ненависти) и коллективное осуждение новой идентичности, представленной в виде предельно стереотипизированного образа врага»². Вполне понятно, что именно данная схема лежит в основе и обеспечивает «питательную среду» такого чудовищного явления в истории человечества, как государственный терроризм поскольку, «страх перед утратой идентичности, приводящий к распространению таких теорий, в значительной мере объясняет то сочетание сознания своей правоты и беззакония, которое при тоталитаризме делает возможным организованный террор и возникновение индустрии уничтожения»³. Следует также добавить, что именно авторитарные личности, оказавшись в роли заложников, в наибольшей степени подвержены «стокгольмскому синдрому».

В практическом плане наиболее важным является осознание того факта, что у лиц, осуществляющих акты идейного или, точнее сказать, идеологического терроризма, как правило, первый базисный кризис психосоциального развития имеет выраженное и ничем некомпенсированное разрешение в пользу базисного недоверия. Это означает, что никакое реальное соглашение с ними в результате переговоров практически не возможно. Не случайно при проведении подобных террористических актов либо не выдвигается вообще никаких требований, как это имело место в 2001 г. в США, либо выдвигаются требования, заведомо неприемлемые и, более того, ни при каких обстоятельствах невыполнимые, как в случае захвата заложников в театральном центре Дубровка в Москве.

В данной связи практический социальный психолог, специализирующий на разрешении экстремальных ситуаций, должен понимать, что в подобных случаях переговоры, как правило, являются средством подготовки силовой акции против террористов, что ни в коем случае не снижает требований к проведению подобных переговоров как со стороны собственно переговорщика, так и со стороны обеспечивающих этот этап работы сотрудников спецслужб. Не менее важной применительно к такого рода ситуациям является деятельность социального психолога по формированию команд антитеррора, обеспечению эффективного управления и взаимодействия при подготовке и проведению контртеррористических операций.

320

К сожалению, в отечественной практике именно социально-психологический аспект фактически игнорируется, чем во многом обусловлены нередко «провальные» результаты многих акций по спасению заложников.

Совершенно иную картину, с психологической точки зрения, представляют собой террористические акции, направленные на достижение реальных, четко оговоренных целей (например, получение выкупа в обмен на заложников) и представляющие собой, по сути дела, классический шантаж. Как правило, лица осуществляющие подобные акции, будучи готовы в той или иной степени жертвовать жизнью других, совершенно не склонны к самопожертвованию. Для них, чаще всего, характерно негативное разрешение четвертой стадии психосоциального развития. Попросту говоря, они гораздо более вменяемы, чем представители ранее описанной категории террористов. Поэтому в данных условиях силовая акция, точнее сказать, угроза таковой должна рассматриваться, в первую очередь лишь как средство обеспечения успешности переговоров. Переговорщик же должен в совершенстве владеть техниками диагностики эмоционального состояния контрагента, навыками жесткого торга, психологической манипуляции, техниками убеждения, снятия возражений и снижения давления ограничений. В целом практический социальный психолог, работающий в экстремальных условиях, должен четко представлять себе возможные как социальные, так и собственно личностные причины террористической активности и владеть психологическими техниками ведения переговорного процесса и конструктивного психологического манипулирования.

Толерантность [от лат. tolerantia — терпение] — абсолютная нечувствительность или существенное уменьшение остроты реагирования на какой-либо социальный раздражитель как результат падения его значимости для субъекта. Термин «толерантность», помимо собственно психологии, достаточно устойчиво укоренился в целом ряде и других современных наук. Так, например, в медицине, а еще точнее в фармакологии, под толерантностью понимается привыкание вплоть до полной нечувствительности к тому или иному препарату или группе препаратов, которые в связи с этим перестают оказывать на пациента желаемое медикаментозное воздействие. В психологическую лексику термин «толерантность» вошел недавно, но при этом достаточно упрочился как в рамках психологии личности, так и в рамках социальной психологии, особенно в таких «дочерних ветвях» социально-психологической науки, как этнопсихология и политическая психология. Так, в личностном плане толерантность может выражаться, например, как толерантность к тревоге и проявляться «в повышении порога эмоционального реагирования на угрожающую ситуацию, а внешне — в выдержке, самообладании, способности длительно выносить неблагоприятные воздействия без снижения адаптивных возможностей» (Л. Я. Гозман). В социальной психологии сегодня наиболее интенсивно изучается толерантность в сфере межличностных отношений в малой группе и организации, что выражается в стремлении проанализировать возможные пути избегания межличностного конфликта за счет поиска конструктивного компромисса и адекватного распределения ответственности за последствия каких-то совместных действий уже на этапе их планированита в сфере межнациональных, межконфессиональных, межпартийных взаимоотношений и взаимодействий за счет культурно-личностного преодоления психологических и, прежде всего, смысловых барьеров, социальных стереотипов, приводящих к ксенофобии и изначальному, и при этом глобальному, неприятию права другого на инакомыслие. В то же время в последние годы появилась угроза того, что толерантность

321

будет пониматься не как терпимость и готовность к конструктивному компромиссу и нахождению взаимоприемлимого решения в неоднозначных обстоятельствах, а как нивелировка мнений, неспособность содержательно и четко отстаивать правоту своей точки зрения, социальный конформизм и т. д.

В научный оборот само понятие «толерантность» было введено Г. Олпортом. При этом, как он отмечал, «патология фанатизма, как правило, гораздо интереснее для социальной науки, чем благотворный феномен толерантности. Поэтому неудивительно, что о толерантности мы знаем гораздо меньше, чем о предубежденности»¹. Тем не менее, Г. Олпорт, опираясь на исследования Т. Адорно и других психологов, занимавшихся проблемами авторитаризма и тоталитаризма, выделил целый ряд существенно значимых, с точки зрения понимания толерантности как социально-психологического явления, факторов.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: