ПРАСКОВЬЯ ЕГОРОВНА АННЕНКОВА

(ПОЛИНА ГЕБЛЬ)

Она родилась в Лотарингии близ Нанси в старинном замке Шампиньи 9 июня 1800 года. Ее отец был роялистом. В 1793 году он вместе с другими военными вышел ночью на главную площадь города Безансона, где стоял их драгунский полк, с криками «Да здравствует король!» Разъяренный народ, схватив молодых офицеров за косы – тогда в армии полагалась такая прическа, –начал избивать роялистов. Кончилось это казнями и крепостью. Спасло его только падение Республики, гибель Робеспьера. В 1802 году он, благодаря многочисленным протекциям и ходатайствам, был принят на службу Наполеоном. Человек безупречной честности, Гебль вскоре завоевал уважение сослуживцев. Однако, желая разбогатеть, поддержать семью, он отправился в Испанию. Вскоре семья начала получать бодрые, обнадеживающие письма о том, как хорошо он принят в Испании, но переписка вдруг оборвалась, и Гебль, и лошадь его, и сопровождающий его человек пропали без вести.

«Матери моей, – вспоминает Полина Гебль, – было 27 лет, когда она осталась вдовою с четырьмя детьми. Она имела свое состояние, но, по французским законам, не могла распоряжаться им, потому что отец не оставил ни духовной, ни доверенности, а мы были малолетними. Состояние перешло в руки опекунов».

Опекуны распоряжались деньгами по-своему: семья выпрашивала их точно милостыню, жизнь становилась все труднее, все невыносимее, и Полина со старшей сестрой вынуждены были зарабатывать вышивкой и шитьем, чтобы помочь матери прокормить семью. А мать занемогла, ей становилось все хуже. Тут пришел 1812 год...

«Я видела знаменитую комету, предшествовавшую войне 1812 года, и помню, как французские войска отправились в поход, когда Наполеону вздумалось покорить всю Европу. В этом походе участвовал один из моих дядей – брат матери. Накануне своего выезда он ужинал у нас и, прощаясь с матерью, сказал:

– Бог знает, вернусь ли я, мы идем сражаться с лучшими в мире солдатами: русские не отступают.

Слова эти поразили меня: я пристально посмотрела на дядю. Он как будто предсказал судьбу свою, потому что лег на поле Бородинской битвы.

Кто не был очевидцем того горя и отчаяния, которое овладело Францией после кампании 1812 года, тот не может себе представить, что за ужасное то было время! Повсюду слышались плач и рыдания. Не было семьи, которая не надела бы траур по муже, сыне или брате... Начался целый ряд бедствий для всей Франции, и стоны, и слезы увеличились, когда Наполеон сделал второй набор. Тогда забирали всех без исключения, не щадя 17-летних юношей. В городе, где мы жили, не оставалось буквально ни одного мужчины, кроме стариков и детей.

Но страшнее и печальнее всего было видеть возвращение солдат... Солдаты шли в беспорядке, измученные, недовольные, убитые духом, проклиная того, кого сперва боготворили. Они были в таком изнеможении, что едва передвигали ноги и беспрестанно останавливались под окнами, чтоб попросить кусок хлеба или напиться.

За ними следом шла ужасная болезнь – чума... Поутру, когда отворялись окна, глазам представлялось ужасное зрелище: по улицам везде лежали мертвые тела или умирающие солдаты...

Между тем союзные войска продвигались.

Вся Франция трепетала».

Так двенадцатилетняя Полина узнала о России.

Семья бедствовала. И мать искала способы избавиться от нужды. Полину чуть было не выдали замуж за нелюбимого человека. Уже все было готово к свадьбе. Спас, как это бывает порою, случай. Ее жених незадолго до свадьбы проиграл на биллиарде уйму денег, Полине удалось уговорить родных не отдавать ее замуж за человека, который сегодня проиграл деньги, а завтра... «проиграет и меня, если я сделаюсь его женою».

...Поиски счастья в Париже.

Семнадцатилетней Полине он показался неприветливым и неуютным. На три года был заключен контракт с торговым домом Моно, контракт жесткий, правила строгие – девушка без разрешения хозяев не могла отлучиться ни на минутку. Но срок договора истек, и Полина решила сама распорядиться судьбой. Ей советовали открыть свое дело, предлагали в кредит товар, но она приняла другое, неожиданное решение – ехать в Россию.

«Какая-то невидимая сила влекла меня в эту неизвестную в то время для меня страну. Все устраивалось как-то неожиданно, как будто помимо моей воли, и я заключила контракт с домом Дюманси, который в то время делал блестящие дела в Москве.

Мать моя ужасно плакала, провожая меня... она мне напомнила один престранный случай, о котором в то время я совсем позабыла.

Однажды в Сиен-Миоле, когда я сидела в кругу своих подруг, те шутили и выбирали себе женихов, спрашивая друг у друга, кто за кого хотел бы выйти; я была между ними всех моложе, но дошла очередь и до меня, тогда я отвечала, что ни за кого не пойду, кроме русского...

Я, конечно, говорила это тогда не подумавши, но странно, как иногда предчувствуешь свою судьбу.

С матерью простилась я довольно легко, несмотря на то что страстно любила ее. Брат провожал меня до Руана, где я должна была сесть на купеческое судно... был уже сентябрь 1823 года».

Так началось путешествие француженки Полины Гебль к сибирячке Прасковье Анненковой, путешествие от самой себя к самой себе...

«Вся Москва знала Анну Ивановну Анненкову, окруженную постоянно необыкновенною, сказочною пышностью, – пишет Полина в своих «Записках». – Старуха была окружена приживалками и жила невозможною жизнью... Дом был громадный, в нем жило до 150 человек, составлявших свиту Анны Ивановны; парадных комнат было без конца, но Анна Ивановна никогда почти не выходила из своих апартаментов; более всего поражала комната, где она спала: она никогда не ложилась в постель и не употребляла ни постельного белья, ни одеяла. Она не выносила никакого движения около себя, не терпела шума, поэтому все лакеи ходили в чулках и башмаках, и никто не смел говорить громко в ее присутствии. Без доклада к ней никто никогда не входил. Чтобы принять кого-нибудь, соблюдалось двадцать тысяч церемоний, а нередко желавшие видеть ее ожидали ее приема или выхода по целым часам... Комната, где она постоянно находилась, была вся обита малиновым штофом; посредине стояла кушетка под балдахином, от кушетки полукругом с каждой стороны стояло по шесть ваз из великолепного белого мрамора самой тонкой работы, и в них горели лампы. Эффект, производимый всей этой обстановкой, был чрезвычайный. В этой комнате Анна Ивановна совершала свой туалет тоже необыкновенным способом: перед нею стояло 6 девушек, кроме той, которая ее причесывала; на всех 6 девушках были надеты разные принадлежности туалета Анны Ивановны; она ничего не надевала без того, чтоб не было согрето предварительно животной теплотой, для этого выбирались все красивые девушки от 16 до 20 лет... Она спала на кушетке, на которой расстилалось что-нибудь меховое, и покрывалась она каким-нибудь салопом или турецкою шалью; на ночь она не только не раздевалась, но совершала даже другой туалет, не менее парадный, как дневной, и с такими же церемониями. Надевался обыкновенно белый пеньюар, вышитый или с кружевами на шелковом цветном чехле, потом пышный чепчик с бантами, затем шелковые чулки, непременно телесного цвета, и белые башмаки, по тогдашней моде, с лентами, которые завязывались, а бантики тщательно расправлялись, как будто она ехала на какой-нибудь бал. В таком пышном туалете она прилегала на кушетку и никогда не оставалась одна... На ночь в комнату Анны Ивановны вносились диваны, на которых помещались дежурные; они должны были сидеть всю ночь и непременно говорить вполголоса; под их говор и шепот дремала причудница, а если только они умолкали, она тотчас же просыпалась».

Должно быть, потому, что Полине пришлось вступить в нравственный и психологический поединок с Анной Ивановной, ей через многие годы удалось так точно все припомнить, нарисовать выразительный портрет несметно богатой московской барыни, оградившей себя от мира, от его болей и радостей, заменившей подлинную жизнь выдуманной, с причудами и театрализованными ритуалами. Ее богатства были столь велики, что она могла позволить себе и не такое: единственная дочь Ивана Варфоломеевича Якобия (в годы царствования Екатерины II был он наместником Сибири, иркутским губернатором и не брезговал ни взятками, ни казнокрадством и, как говорится в «Иркутской летописи» П.И. Пежемского и В.А. Кротова, «пробыл на этом посту шесть лет, удален от должности и подвергнут ответственности»), Анна Ивановна унаследовала его деньги, горы серебряной и золотой посуды, сундуки с драгоценнейшими сибирскими мехами, китайским шелком. Богатство ее удвоилось после замужества. Будучи девицей весьма разборчивой, она довольно поздно сочеталась браком –почти в сорок лет. Муж ее – отставной капитан – вскоре умер, оставив, Анну Ивановну наследницей своего состояния. Нежелание слышать даже о самых малых огорчениях дошло у этой барыни до того, что, когда погиб на дуэли ее сын Григорий, ей решились сказать об этом только... через год!

Анна Ивановна любила заезжать в магазины, где никогда не утруждала себя длительными расчетами. Если ей нравилась ткань – она покупала всю штуку, сколько бы метров в ней ни было, чтобы у других дам высшего света не появилось платья из такого же материала. Естественно, что модный магазин Дюманси, где демонстрировались парижские моды, не мог не привлекать ее внимания. И вполне возможно, что изредка ее сопровождал Иван Александрович, – во всяком случае в середине 1825 года француженка Полина Гебль, старшая продавщица магазина, была уже знакома с поручиком кавалергардского полка Иваном Александровичем Анненковым. Ему было двадцать три года, ей – двадцать пять. Он воспитывался дома, его преподавателями были француз Берже и швейцарец Дюбуа, затем Иван Александрович слушал лекции в Московском университете, но, не закончив курса, решил сдать экзамен при Главном штабе и вступить в привилегированный кавалергардский полк.

Известный историк М. И. Семевский, знавший Анненкова, гостивший у него уже после Сибири, так описывает юного декабриста: «То был красавец в полном смысле этого слова не только в физическом отношении, но достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель блестящего общества гвардейских офицеров 1820-х годов. Отлично образованный, спокойного, благородного характера, со всеми приемами рыцаря-джентльмена, Иван Александрович очаровал молодую, бойкую, умную и красивую француженку, та страстно в него влюбилась и, в свою очередь, крепкими узами глубокой страсти привязала к себе Ивана Александровича Анненкова».

Впрочем, к ухаживанию красавца-поручика молодая француженка отнеслась поначалу недоверчиво. Ее смущали разговоры, которые вели ее соотечественницы о характере русских мужчин: «Мужчины русские так лукавы и так изменчивы», но более всего ее тревожила мысль, что Анна Ивановна ни за что не позволит сыну жениться на бедной и незнатной девушке, а у Ивана Александровича не хватит мужества противостоять воле матери, которая одним росчерком пера лишит его наследства, откажет в деньгах. Романтически настроенный юноша был, однако же, настойчив, уговорил Полину отправиться с ним в путешествие, в деревню, где был, оказывается, уже подготовлен священник и свидетели, чтобы их тайно обвенчать, но Полина, представляя мать своего горячего поклонника по рассказам и личным впечатлениям, не решилась на такой шаг – природное благоразумие говорило ей, что ничего хорошего из тайного венчания не выйдет – мать придет в неистовство. «Иван Александрович надеялся, однако, склонить ее, но это была одна надежда – ничто не ручалось за успех, напротив, можно было ожидать,— и я замечала, – пишет Полина, – что Иван Александрович сам боялся этого».

Летом 1825 года в Пензе была крупная, шумная ярмарка. Торговые фирмы России соперничали друг с другом, старались пышнее и затейливее представить товары, посылали для бойкости торговли своих лучших приказчиков и продавцов. Принял участие в ярмарке и магазин Дюманси. Так Полина оказалась в Пензе. Волей случая, а может быть, по предварительному уговору, в Пензе оказался и Анненков – «за ремонтом лошадей для кавалергардского полка, в котором он служил».

Закупив лошадей, Анненков должен был уехать, но не в полк; он имел поручение матери: осмотреть свои имения – их было немало, они размещались в Пензенской, Симбирской и Нижегородской губерниях. И, отправив в Москву лошадей, выполнив полковое поручение, Анненков решил во что бы то ни стало совершить путешествие вдвоем. Между молодыми людьми произошло решительное и весьма бурное объяснение. Благоразумие Полины победило и на этот раз – она наотрез отказалась покинуть город.

«Однажды вечером он пришел ко мне совершенно расстроенный. Его болезненный вид и чрезвычайная бледность поразили меня. Он пришел со мною проститься... Расстаться с ним у меня не хватило духу, мы выехали из Пензы 3 июля 1825 года».

Они не были обвенчаны, но это было их свадебное путешествие. Они замечали запущенные барские усадьбы, разоряющееся хозяйство, горы серебряной посуды, стоящей баснословные деньги, сваленной в углах пустых комнат – в пыли и паутине, приходящую в негодность дорогую мебель. Хаос. Умирание. Но это их мало волновало – они видели только друг друга, жили только друг для друга. И возвращались в Москву неохотно.

Едва въехали они в Москву, как разнеслась весть: в Таганроге умер Александр I. Анненков засобирался в Петербург.

В канун его отъезда из разговоров друзей Ивана Александровича, молодых людей, ежевечерне у него собирающихся, Полина узнала о тайном обществе и о принадлежности к нему возлюбленного; перед отъездом он ей признался, что состоит в заговоре и что «неожиданная смерть императора может вызвать страшную катастрофу в России».

«Мрачные предчувствия теснили мне грудь. Сердце сжималось и ныло. Я ожидала чего-то необыкновенного, сама не зная, чего именно, как вдруг разнеслось ужасное известие о том, что произошло 14 декабря... В это время забежал ко мне Петр Николаевич Свистунов, который служил в кавалергардском полку... Я знала, что Свистунов – товарищ и большой друг Ивана Александровича, и была уверена, что он приходил ко мне недаром, а, вероятно, имея что-нибудь сообщить о моем друге. На другой же день я поспешила послать за ним, но человек мой возвратился с известием, что он уже арестован».

«Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, преступившим за порог каземата. Все его отношения с миром прерваны. Он остается один перед самодержавною неограниченною властью, на него негодующею, которая может делать с ним, что хочет: сначала подвергать его всем лишениям, а потом даже забыть о нем, и ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу. Впереди ожидает его постепенное нравственное и физическое изнурение; он расстается со всякой надеждой на будущее, ему представляется ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения... Это нравственная пытка более жесткая, более разрушительная для человека, нежели пытка телесная». Именно такое чувство испытал и автор приведенных выше строк Николай Васильевич Басаргин, и все друзья его –декабристы.

Анненков был арестован 19 декабря 1825 года и после первого допроса, как уже говорилось, отправлен в Выборгскую крепость.

За несколько дней до этого, 12-го числа, на собрании у князя Оболенского он заявил, что не уверен в солдатах кавалергардского полка, что они не подготовлены к восстанию и вряд ли поддержат его. 19-го числа дежурный офицер полка пришел за ним со словами: «Ну, одевайся, только шпаги не бери...» Эскадронный командир Фитингоф отвез Анненкова во дворец. Там он встретил двух своих товарищей: Муравьева и Арцибашева. Им не дали обмолвиться и словом, развели по разным углам.

Зал был наполнен военными и высокопоставленными чинами. Они возмущались, называли восставших злодеями, делали это нарочито громко, словно не замечая, что трое из участников событий присутствуют при этом, а точнее специально говорили грубей и наглей именно для декабристов, навеки отсекая их от высшего общества.

Их допрашивал – по одному – сам император.

В записи Полины сохранился рассказ Ивана Александровича об этом: «Я первый вошел в комнату, в которой был государь; он тотчас запер дверь в зал, увлек меня в амбразуру окна и начал говорить:

– Были в обществе? как оно составилось? кто участвовал? чего хотели?

Как я ни старался отвечать уклончиво и осторожно, но не мог не выразить, что желали лучшего порядка в управлении, освобождения крестьян и проч.. Государь снова начал расспрашивать:

– Были вы 12 декабря у Оболенского? Говорите правду, правительству все известно.

– Был.

– Что там говорили?

– Говорили о злоупотреблениях, о том, что надо пресечь зло.

– Что еще?

–Больше ничего.

– Если вы знали, что есть такое общество, – отчего вы не донесли?

– Как было доносить, тем более, что многого я не знал, во многом не принимал участия, все лето был в отсутствии, ездил за ремонтом, наконец, тяжело, нечестно доносить на товарищей.

На эти слова государь страшно вспылил:

– Вы не имеете понятия о чести, – крикнул он так грозно, что я невольно вздрогнул, – знаете ли вы, что заслуживаете?

– Смерть, государь.

– Вы думаете, что вас расстреляют, что вы будете интересны, нет – я вас в крепости сгною».

Тщательно скрываемая всеми участниками тайного общества мысль о цареубийстве открылась. В числе других, знающих, что в установлениях общества допускалось убийство Александра I и уничтожение всей императорской семьи, был указан и Анненков. Его привезли из крепости в Петербург, в Генеральный штаб.

«Когда я входил по лестнице, меня поразила случайность, какие иногда бывают в жизни и пред которыми нельзя не остановиться: я очутился в том самом доме, где провел свое детство: меня ввели даже в ту самую комнату, где я когда-то весело и беззаботно прыгал, а теперь сидел голодный, потому что меня целый день продержали без пищи... Тут я увидел одного из своих родственников, который ужаснулся только тем, что у меня выросла борода, и не нашел ничего более сказать мне. К счастию, я встретил тут Стремоухова, своего товарища по службе, и поспешил воспользоваться этим случаем, просил Стремоухова повидать мою дорогую Полину и передать ей, что я жив. С тех пор, как мы расстались с нею в Москве, я не имел от нее известий, тоска по ней съедала меня, и я был уверен, что она не менее меня страдала от неизвестности».

Неизвестность... Иногда легче вынести самую жестокую правду, чем, не зная покоя, томиться в ожидании намека, слова, хоть каких-то сведений о любимом человеке, то надеяться на лучшее, то с замиранием души ожидать худшего, ежедневно, ежечасно умирать за него и воскресать вместе с ним, непрестанно жить в тревоге и отчаянии.

Так жила Полина.

Брат Стремоухова, проживающий в Москве, рассказал ей некоторые подробности восстания, вскоре появился и тот, с кем встретился Иван Александрович в Генеральном штабе. Их сведения были неутешительны: Анненков – в крепости, нуждается во всем – от белья до денег, с помощью которых хоть чуть-чуть можно облегчить существование. Стремоухов посетил и Анну Ивановну, рассказал ей, что сыну ее нужна помощь, но старуха, по традиции своей, заставила его более часа томиться в прихожей, затем вышла в окружении приживалок и сказала, что «вещи сына находятся в кавалергардских казармах и что там есть все, что ему нужно». Судьба покарала ее: она умерла в бедности, растранжирив несметные богатства свои, умерла, обворованная своими приказчиками и управляющими.

11 апреля 1826 года у Полины родилась дочь. Ее назвали Александрой. Волнения четырех месяцев не прошли бесследно для Полины: после родов она тяжко захворала и три месяца пролежала в постели, почти в бессознательном состоянии, несколько недель была при смерти.

Рождение ребенка вызвало переполох в доме Анны Ивановны: одни злорадствовали по этому поводу, хоть и кормились на деньги своей взбалмошной родственницы, другие, те, что перекачивали правдами-неправдами состояние Анненковой в свой карман, испугались всерьез: а что, если француженка тайно обвенчана с барином и теперь предъявит свои права?! Сама Анна Ивановна настолько любопытствовала по этому поводу, так стремилась узнать, венчаны молодые или нет, что сулила служивому человеку Ивана Александровича две тысячи рублей за правду.

От француженки отвернулись друзья. Лишенная работы, больная, она вынуждена была продавать фамильные драгоценности — их было, надо признаться, не так уж и много, пошли в ход все более или менее приличные вещи. Старуха, скорее снедаемая любопытством, чем жалостью, прислала небольшую помощь; деньги эти мгновенно растаяли: они ушли на содержание и себя, и ребенка, на оплату лекарств и врача, на получение сведений об Иване Александровиче – Полина на свой счет даже снаряжала в Петербург гонца.

Едва оправившись от болезни, решила она и сама отправиться в столицу. Как иностранке, ей для этого понадобился паспорт.,

«В то время меня начали осаждать приближенные Анны Ивановны то своим вниманием, то разными преследованиями. Пока я хворала, меня все забыли и оставили в покое, но когда узнали, что я хлопочу о паспорте, чтобы ехать в Петербург, то стали снова убеждать меня не ездить и даже интриговали, чтоб я не могла получить паспорта».

И все же она уехала.

Анненков был человеком, склонным к меланхолии, «по природе своей,— писал декабрист Розен, – он был тих, молчалив, мало сообщителен и крайне сосредоточенного характера». Разлука с Полиной – единственным человеком на белом свете, к которому Иван Александрович был привязан всей душой своей, – подействовала на него убийственно. В одной из первых записок, полученных Полиной с помощью все того же преданного Стремоухова, были такие строки: «Где же ты, что ты сделала? Боже мой, нет ни одной иглы, чтобы уничтожить мое существование!»

А существование его было отвратительным. Дело даже не в том, что деньги, отпущенные на содержание узников, растекались по рукам крепостного начальства, от коменданта Сукина до нижайшего из чинов, дело еще и в том, что петербургские родственники воровали из тех небольших средств, которые посылала все же, после близкого знакомства с Полиной, мать декабриста. Один из них –Якобий – имел доступ в крепость. Но из тысячи пятисот рублей, отправленных из Москвы, он присвоил две трети, решив, что Анненкову хватит и пятисот. Он оставил у себя вещи узника, даже любимые его золотые очки, которые вернул только по настоянию Полины.

Появление Полины в Петербурге, ее настойчивость в желании увидеться с возлюбленным, ее находчивость и отвага свершили чудо: Анненков ожил, в сердце его явилась надежда на соединение с Полиной, ибо она в первую же встречу обещала ему сделать все, чтобы разделить его судьбу.

Какого труда стоило Полине каждое свидание: то она переодевалась горничной, то она подкупала стражу, то оказывалась у крепостной стены в часы прогулок заключенных, чтобы хоть издали бросить взгляд на Ивана Александровича.

«В первый раз, когда мне наконец привелось его встретить, он проходил мимо меня в сопровождении плац-адъютанта. Вид его до такой степени поразил меня, что я не в силах была двинуться с места: после блестящего кавалергардского мундира на нем был какой-то странный костюм из серой нанки, даже картуз был из той же материи. Он шел тихо и задумчиво, опустив голову на грудь, и прошел мимо, не узнав меня, так как был без очков, без которых ничего не видел».

Не имея в Петербурге близких знакомых, Полина, естественно, тянется к соотечественникам. И вот тут-то происходит знаменательная встреча.

Жил в те поры в Петербурге известный фехтовальщик Огюстьен Гризье. Чем только не промышляли иностранцы, приютившиеся в Северной Пальмире! Огюстьен Гризье учил красиво убивать друг друга. Курсы учителя фехтования прошел Пушкин, брал у него уроки и Анненков. Гризье сердечно отнесся к своей соотечественнице, к судьбе ее дорогого друга, снабдил ее некоторой суммой денег, и, видимо, не без его влияния у Полины возникла мысль выкрасть Ивана Александровича из крепости, переправиться с ним за границу.

Через несколько лет, вернувшись в Париж, Огюстьен Гризье напишет мемуары о десятилетнем пребывании в России, и посетители его парижского салона, куда известные общественные деятели и писатели Франции приходили не только пофехтовать, но и провести время в дружеской беседе, отметят незаурядность этих воспоминаний о чужой стране. Александр Дюма положит воспоминания Гризье в основу книги «Записки учителя фехтования». Рукопись Гризье, направленная автором Николаю I с посвящением, вызвала благодарность российского монарха, император направил учителю фехтования подарок – бриллиантовый перстень. Но роман Дюма был в России запрещен до самой революции и впервые увидел свет в 1925 году.

Между тем Полина, одержимая новой идеей, разыскивает для Анненкова поддельный паспорт, и какой-то немец обещает ей дать такой паспорт за шесть тысяч рублей. Чтобы добыть эти деньги, француженка уезжает в Москву к Анне Ивановне, но та ей отвечает:

– Мой сын — беглец!?.. Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе.

– Это достойно римлянина, сударыня. Но их времена уже прошли, – отвечала ей Полина.

Однако она и сама уже понимала, что Анненков откажется покинуть товарищей своих, что он твердо разделит их судьбу.

Узнав об отъезде Полины, Иван Александрович решил, что она его покинула навек, и покушался на самоубийство. Полина, с трудом вырвавшись из «объятий» Анны Ивановны и ее родни, возвращается в Петербург.

«Это происходило в декабре месяце, 9-го числа, 1826 года.

В это время мосты были все разведены и по Неве шел страшный лед; иначе как на ялике невозможно было переехать на другую сторону. Теперь, когда я припоминаю все, что случилось в ночь с 9 на 10 декабря, мне кажется, что все это происходило во сне. Когда я подошла к реке, то очень обрадовалась, увидав человека, привязывавшего ялик, и еще более была рада узнать в нем того самого яличника, который обыкновенно перевозил меня через Неву. В этакую пору, бесспорно, не только было опасно пускаться в путешествие, но и безрассудно. Между тем меня ничто не могло остановить; я чувствовала в себе сверхъестественные силы и необыкновенную готовность преодолеть всевозможные препятствия. Лодочник меня также узнал и спросил, отчего не видать так долго. Я старалась ему дать понять, что мне непременно нужно переехать на другую сторону. Он отвечал, что это положительно невозможно; но я не унывала, продолжала его упрашивать и, наконец, сунула ему в руки 25 рублей; тогда он призадумался, а потом стал показывать мне, чтобы я спустилась по веревке, так как лестница была вся покрыта льдом. Когда он подал мне веревку, я с большим трудом могла привязать ее к кольцу, до такой степени все было обледеневшим; но, одолев это препятствие, мигом спустилась в ялик; потом только я заметила, что руки у меня были все в крови; я оборвала о ледяную веревку не только перчатки, но и всю кожу на ладонях.

Право, не понимаю, как могли мы переехать тогда, пробираясь с такой опасностью сквозь льдины!

Бедный лодочник крестился все время, повторяя: «Господи, помилуй!», наконец, с большим трудом мы достигли другого берега; когда я подошла к крепостным воротам, то встретила опять препятствие, которое, впрочем, ожидала; часовой не хотел пустить, потому что было уже 11 часов ночи».

Невероятные усилия пришлось приложить ей, чтобы ночью пробиться в крепость, точно сердце ее предчувствовало беду и разлуку. Короткое свидание. Клятвы в верности и любви. Она вернулась домой – ее комната была неподалеку от крепости – вся дрожа от холода, от страха, пережитого на реке, хотя и подсознательного, от волнения, вызванного свиданием.

В ту же ночь Анненкова с товарищами увезли в Сибирь.

Утром один из солдат крепости передал ей записку. В ней была одна только фраза: «Se rejoindre ou mou-rir!» («Встретиться или умереть!»)

«16 мая 1827 года.

Ваше величество, позвольте матери припасть к стопам вашего величества и просить, как милости, разрешения разделить ссылку ее гражданского супруга. Религия, ваша воля, государь, и закон научат нас, как исправить нашу ошибку. Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить, это самое пламенное мое желание. Я была бы его законной супругою в глазах церкви и перед законом, если бы я захотела преступить правила деликатности. Я не знала о его виновности; мы соединились неразрывными узами. Для меня было достаточно его любви...

...Соблаговолите, ваше величество, открыть великое сердце состраданию, дозволив мне, в виде особой милости, разделить его изгнание. Я откажусь от своего отечества и готова всецело подчиняться вашим законам.

У подножия вашего престола молю на коленях об этой милости... надеюсь на нее».

Полина мчится в Вязьму, обгоняя карету самого царя. Там – маневры. Царь любит парады, построения и крики «виват», как все российские цари. Даже в дни допросов и суда над декабристами он пишет брату в Варшаву: «...Здесь все благополучно. Мои гости присутствуют на смотре войск, что дает удобный случай и мне их посмотреть, и я могу сказать по совести и по правде, что они вполне хороши...»

На это-то настроение и рассчитывала Полина.

Царь: Что вам угодно?

Полина: Государь! Я не говорю по-русски. Я хочу получить милостивое разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.

Царь: Это не ваша родина, сударыня, там вы будете очень несчастны.

Полина: Я знаю, государь, и готова на все.

Царь: Ведь вы не жена государственного преступника...

Полина: Но я — мать его ребенка.

Из письма Полины к московскому обер-полицмейстеру: «Получив от вашего превосходительства... правила, изданные относительно жен государственных преступников, в каторжную работу осужденных, я имею честь ответствовать, что, соглашаясь со всеми условиями, отправляюсь в Нерчинск для соединения законным браком с государственным преступником Анненковым и для всегдашнего там жительства. Что же касается денежного пособия, нужного для свершения пути, я не осмеливаюсь назначить суммы и буду совершенно довольна тем, чем его величеству государю императору благоугодно будет приказать меня наделить».

Николай I – министру финансов: «Отпустить из государственного казначейства на известные его величеству расходы три тысячи рублей».

«Я, нижеподписавшаяся, отправила своих крепостных дворовых людей Андрея Матвеева и Степана Новикова для препровождения иностранки г-жи Прасковьи Егоровны Поль (Гебль) до губернского города Иркутска, которым я прошу г. г. команду имеющих и на учрежденных заставах по тракту лежащих чинить свободный и беспрепятственный пропуск вперед и обратно (далее следуют приметы крепостных. – М.С). В уверение чего сей пропуск за подписанием моим и с приложением герба фемильной моей печати и дан в столичном городе Москве. Декабря 22 дня 1827 года.

Статская советница Анна Анненкова».

«Секретно. 4 февраля 1828 г. № 24. Иркутск. Графу Дибичу.

Ваше сиятельство, милостивый государь!

На сих днях прибыла в Иркутск французская подданная швея Жанетта Поль (Гебль) с находящимися при ней двумя крепостными людьми статской советницы Анненковой.

Она предъявила прилагаемый при сем в подлиннике билет московского обер-полицеймейстера, данный ей 20 прошлого декабря на проезд в Нерчинск, а также подорожную московского гражданского губернатора на взимание до Нерчинска почтовых лошадей, данную госпожою Анненковою крепостным людям Андрею Матвееву и Степану Новикову, отправленным для препровождения означенной Поль до Иркутска и долженствующим возвратиться отсель в Москву.

Когда о прибытии ее сюда получил я рапорт управляющего полициею, то, желая знать действительную причину, по коей сия иностранка едет в Нерчинск, приказал спросить ее о сем и узнал, что она следует в Читу для вступления в законный брак с государственным преступником Анненковым, по позволению, данному ей на то правительством, в чем, однако ж, никакого удостоверения не представила, кроме прилагаемых также при сем копии собственного ее письма к московскому обер-полицеймейстеру и никем не засвидетельствованных списков с предписанием московского военного генерал-губернатора московскому обер-полицеймейстеру, ответа на оное сего последнего и правил относительно жен государственных преступников.

Не имея никакого сведения, чтобы сей иностранке предоставлено было следовать в читинский острог, где содержатся государственные преступники, я не решился дозволить ей выезд из Иркутска, но отношусь предварительно к коменданту Нерчинских рудников генерал-майору Лепарскому с требованием уведомления, не получил ли он какого-либо об ней предписания.

Ежели генерал-майор Лепарский удостоверит меня, что приезд ее в Читу разрешен, в таком разе я немедленно дозволю ей отправиться из Иркутска...

А. Лавинский».

«Выехала я из Иркутска 29 февраля 1828 года, довольно поздно вечером, чтобы на рассвете переехать через Байкал.

Губернатор заранее предупреждал, что перед отъездом вещи мои будут все осматривать, и когда узнал, что со мною есть ружье, то советовал его запрятать подальше, но, главное, со мною было довольно много денег, о которых я, понятно, молчала; тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрягать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически; часы и цепочку я положила за образа, так что когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, то они ничего не нашли.

К Байкалу подъезжают по берегу реки Ангары. Это замечательная река по своему необыкновенно быстрому течению, вследствие чего она зимой не замерзает, по крайней мере до января месяца. Около Иркутска Ангара очень широка, но в том месте, где она вытекает из Байкала, она течет очень узко, между двух крутых берегов. Все это было для меня так ново, так необыкновенно, что я забыла совершенно все неудобства зимнего путешествия и с нетерпением ожидала увидать Байкал, это святое море, которое наконец открылось перед нами, представляя необыкновенно величественную картину, несмотря на то что было покрыто льдом и снегами. Признаюсь, что я с не совсем покойным чувством ожидала переезда через грозное озеро, так как мне объяснили, что на льду образуются часто трещины очень широкие, и хотя лошади приучены их перескакивать и ямщики запасаются досками, из которых устраивают что-то вроде мостика через трещину, но все-таки переезды эти сопряжены с большою опасностию».

Жанетта Поль, она же Полина Гебль, дочь монархиста, сгинувшего без вести, швея и сотрудница модного магазина, милая, красивая, много испытавшая на коротком веку своем женщина, въезжала в Читу. После Шампиньи и Парижа, после Москвы и Петербурга, даже после Иркутска, который покинула она несколько дней назад, – маленькая деревушка над быстрой студеной рекой, тайга, суровый частокол острога, вылинялый флаг с двуглавым орлом над комендатурой, бревенчатая, суровая, как и все вокруг, церковь.

Еще несколько минут – лошади слетят с откоса вниз, к деревне, сани остановятся у края улицы. И, словно пройдя сквозь невидимую грань, исчезнет милая госпожа Гебль и появится жена ссыльнокаторжного государственного преступника Прасковья Егоровна Анненкова. Еще только шаг, только шаг...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: