В.Г. Короленко «В дурном обществе»

В. Токарева «Инструктор по плаванию»

Я лежу на диване и читаю учебник физики.
«Когда в катушке тока нет, кусок железа неподвижен…»

Ни катушка, ни кусок железа меня не интересуют совершенно. Я изучаю физику для двух людей: для мамы и для Петрова.
Петрова недавно видели с красивой блондинкой. Я понимаю, что обижаться — мещанство и чистейший эгоизм.
Если любишь человека, надо жить его интересами. «Если две параллельные прямые порознь параллельны третьей, то они параллельны между собой». Значит, если я люблю Петрова и блондинка любит Петрова, то я и блондинка должны любить друг друга.
В комнату вошла моя мама и сказала:
— Если ты сию минуту не встанешь и не пойдёшь за солью, я тебе всю морду разобью!
Надо заметить, что моя мама преподаватель зарубежной литературы в высшем учебном заведении. У неё совершенно отсутствует чувство юмора. Пианино она называет музыкальным инструментом, комнату — жилой площадью, а моё лицо — мордой.
Юмор — это явление социальное. Он восстанавливает то, что разрушает пафос. В нашей жизни, даже в моем поколении, было много пафоса. Зато теперь, естественно, много юмора.
— Ну, объясни, — просит мама, — что вы за люди? Что это за поколение такое?
Мама умеет за личным видеть общественное, а за частным — общее.
— При чем тут поколение? — заступаюсь я. — Я уверена, стоит тебе только намекнуть, как все поколение тут же ринется за солью, и только я останусь в стороне от этого общего движения.
Мама привычным движением берет с полки первый том Диккенса и, не целясь, кидает в мою сторону. Я втягиваю голову в плечи, часто мигаю, но делаю вид, что ничего не произошло.
Я понимаю — дело не в поколении, а в том, что неделю назад я провалилась в педагогический институт и теперь мне надо идти куда-то на производство. Я вообще могу остаться без высшего образования и не принести обществу никакой пользы.
У меня на этот счёт есть своя точка зрения: я уверена, например, что моя мама принесла бы больше пользы, если бы работала поваром в заводской столовой, кормила голодных мужчин. Она превосходно готовит, помногу кладёт и красиво располагает еду на тарелке. Вместо этого мама пропагандирует зарубежное искусство, в котором ничего не понимает. «Диккенс богат оттенками и органически переплетающимися противоречивыми тенденциями. Понять его до конца можно, лишь поняв обусловленность противоречивым мироощущением художника».
Не знаю — можно ли понять до конца писателя Диккенса, но понять на слух лекции мамы невозможно. Не представляю, как выходят из этого положения студенты.
Эту точку зрения, так же, как и ряд других, я держу при себе до тех пор, пока мама не кидает в меня щёткой для волос. После чего беседа налаживается.
— Ну что ты дерёшься? — обижаюсь я. — Каждый должен делать то, что у него получается.
Я намекаю на мамину деятельность, но она намёков не понимает.
— А что у тебя получается? Что ты хочешь?
— Откуда я знаю? Я себя ещё не нашла.
Это обстоятельство пугает маму больше всего на свете. Если я не нашла себя в первые 18 лет, то неизвестно, найду ли себя к следующим вступительным экзаменам.
— Ты посмотри на Леру, — советует мама.
Лера поступила во ВГИК на киноведческий факультет Кто-то будет делать кино, а она в нем ведать.
— А ты посмотри на Соню, — предлагаю я свою кандидатуру. — По два года сидела в каждом классе, а сейчас вышла замуж за капиталиста. В Индии живёт.
— В Индии нищета и инфекционные заболевания, — компетентно заявляет мама.
— Вокруг Сони нищета, а её индус дом имеет и три машины.
— Тебе это нравится?
— Нищета не нравится, а три машины — хорошо.
— А что она будет делать со своим индусом? — наивно интересуется мама.
— То, что делают муж и жена.
— Муж и жена разговаривают. А о чем можно говорить с человеком, который не понимает по-русски?
— Она его научит.
— Можно научить разговаривать, а научить понимать — нельзя.
— Ты тоже со мной разговариваешь, а меня совершенно не понимаешь. Какая в этом случае разница — жить с тобой или с индусом?
— Таня, если ты будешь так отвечать, — серьёзно предупреждает мама, — я тебе всю морду разобью.
— А что, я не имею права слова сказать?
— Не имеешь. Ты вообще ни на что не имеешь никакого права. Потому что ты никто, ничто и звать никак. Когда мне было столько, столько тебе сейчас, я жила в общежитии, ела в день тарелку пустого супа и ходила зимой в лыжном костюме. А ты… Посмотри, как ты живёшь!
Мама думает, что трудности — это голод и холод. Голод и холод — неудобства. А трудности — это совсем другое.
Я никто, ничто и звать никак. Разве это не трудность?
У Петрова — блондинка. А это не трудность?
Мне иногда кажется, что мама никогда не была молодой, никогда не было войны, о которой она рассказывала, никогда не жил Чарльз Диккенс — все началось с того часа, когда я появилась на свет. В философии это называется «мир в себе».
— У нас были общие радости и общие трудности, — продолжает мама свою мысль.
— Тогда были общие, — говорю я, — а сейчас у каждого свои.
Мама стремительно смотрит вокруг себя, задерживается глазами на керамический пепельнице. Так спорить невозможно. Я предупреждаю об этом вслух, но мама с моим заявлением не считается. И через пять минут в комнате соседей покачивается люстра и нежно звенит в серванте хрусталь.
А ещё через пять минут я стою, но уже не в комнате, а на улице, посреди двора.
Никто в этой жизни не любит меня больше, чем мать, и никто не умеет сильнее обидеть. В философии это называется «единство и борьба противоположностей».
Подруга Лера сказала бы по этому поводу так:
"Надо уметь отделять рациональное от эмоционального. Родители на то и созданы, чтобы воспитывать, а дети для того и существуют, чтобы создавать поводы для забот.
Каждое поколение испытывает на себе любовь родителей и неблагодарность детей. Что же касается индуса, то тут особенно важно отделить рациональное от эмоционального. Ни в коем случае нельзя ориентироваться на страсть, надо учитывать перспективы отношений, брать мужа на вырост".
Петров — муж на вырост. Через 10 лет он станет молодым профессором, а я женой молодого профессора. Я буду приносить пользу мужу, а он всему обществу — за меня и за себя. Жаль, что Петров женится не на мне, а на блондинке. Хотя их отношения с блондинкой ни на чем не стоят, а у нас с Петровым общее прошлое: мы вместе рыли картошку в колхозе. Может быть, когда-нибудь он вспомнит об этом и позвонит мне по телефону.
Петров очень остроумный человек. Он весь состоит из формул и юмора. Юмор, конечно, восстанавливает то, что разрушает пафос, но когда его очень много — он сам начинает разрушать. Так же, как ангина, разрушает сердце. От частых ангин бывает недостаточность митрального клапана, с этим очень неудобно жить. А от хронического юмора образуется цинизм, с которым жить очень удобно, потому что человек все недооценивает. Всему назначает низкую цену.
У мамы мало юмора, она ко всему относится торжественно и все переоценивает. У Петрова много юмора, он ко всему относится снисходительно, все недооценивает. Лера все время отделяет рациональное от эмоционального. Всему знает точную цену. Она умеет и в жизни «руду дорогую отличить от породы пустой».
А я ничего не знаю и не умею. Потому что я себя не нашла. И меня никто не нашёл.

В.Г. Короленко «В дурном обществе»

Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру Соню и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле, - никто не окружал меня особенно заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.

Действительно, с тех пор как умерла моя мать, а суровое лицо отца стало еще угрюмее, меня очень редко видели дома. В поздние летние вечера я прокрадывался по саду, как молодой волчонок, избегая встречи с отцом, отворял посредством особых приспособлений свое окно, полузакрытое густою зеленью сирени, и тихо ложился в постель. Если маленькая сестренка еще не спала в своей качалке в соседней комнате, я подходил к ней, и мы тихо ласкали друг друга и играли, стараясь не разбудить ворчливую старую няньку.

При виде строгого и угрюмого лица, на котором лежала суровая печать неизлечимого горя, я робел и замыкался в себя. Я стоял перед ним, переминаясь, теребя свои штанишки, и озирался по сторонам. Временами что-то как будто подымалось у меня в груди, мне хотелось, чтоб он обнял меня, посадил к себе на колени и приласкал. Тогда я прильнул бы к его груди, и, быть может, мы вместе заплакали бы - ребенок и суровый мужчина - о нашей общей утрате. Но он смотрел на меня отуманенными глазами, как будто поверх моей головы, и я весь сжимался под этим непонятным для меня взглядом.
- Ты помнишь матушку?
Помнил ли я ее? О да, я помнил ее! Я помнил, как, бывало, просыпаясь ночью, я искал в темноте ее нежные руки и крепко прижимался к ним, покрывая их поцелуями. Я помнил ее, когда она сидела больная перед открытым окном и грустно оглядывала чудную весеннюю картину, прощаясь с нею в последний год своей жизни.

И мало-помалу пропасть, нас разделявшая, становилась все шире и глубже. Он все более убеждался, что я - дурной испорченный мальчишка, с черствым, эгоистическим сердцем, и сознание, что он должен, но не может заняться мною, должен любить меня, но не находит этой любви в своем сердце, еще увеличивало его нерасположение. И я это чувствовал. Порой, спрятавшись в кустах, я наблюдал за ним; я видел, как он шагал по аллеям, все ускоряя походку, и глухо стонал от нестерпимой душевной муки. Тогда мое сердце загоралось жалостью и сочувствием. Один раз, когда, сжав руками голову, он присел на скамейку и зарыдал, я не вытерпел и выбежал из кустов на дорожку, повинуясь неопределенному побуждению, толкавшему меня к этому человеку. Но, услышав мои шаги, он сурово взглянул на меня и осадил холодным вопросом:
- Что нужно?
Мне ничего не было нужно. Я быстро отвернулся, стыдясь своего порыва, боясь, чтоб отец не прочел его в моем смущенном лице. Убежав в чащу сада, я упал лицом в траву и горько заплакал от досады и боли.
С шести лет я испытывал уже ужас одиночества.

А.Алексин «ПРОСТИ МЕНЯ, МАМА…»
(1)Мамы давно уже нет… (2)А я всё ещё мысленно говорю: (3)«Прости меня, мама…». (4)Она рассказывала близким, знакомым и даже не очень близким, какой у неё сын: очень хотела, чтобы люди ко мне хорошо относились, чтобы уважали меня. (5)Я и в самом деле старался спасти её от болезней, от житейских невзгод, торопился выполнить её нечастые просьбы. (6)А слов, которыми сейчас до того переполнен, что они подступают к горлу, не высказал. (7)Многое мы, увы, осознаём запоздало, когда исправить уже ничего нельзя. (8)Случалось, забывал позвонить в назначенный час. (9)«Я понимаю, как ты занят!» (10)Иногда раздражался по пустякам… (11) «Я понимаю, как ты устал!» (12) Она всё стремилась понять исходя из интересов сына, которые были для неё подчас выше истины. (13) Если бы можно было сейчас позвонить, прибежать, высказать! (14) Поздно.
(15)«Берегите матерей!» — провозгласил в поэме один маститый поэт. (16)Хорошо было бы добавить: (17)«Берегите матерей так, как они берегут нас!» (18)Этот призыв выглядел бы красивым, но нереальным: то, что может мать, может только она. (19)Сейчас я думаю, что мы порой чересчур уж бездумно принимаем жертвы матерей своих. (20)Принимая их, мы обязаны всякий раз задать себе вопрос: (21)«Не отдаёт ли нам мать последнее? (22)Не отдаёт ли то, без чего не может выжить на земле человек?»
(23)Жертвенность материнского чувства естественна, но естественной обязана быть и наша готовность противостоять благородной «неразумности» материнских щедрот.
(24)«В муках мы мать вспоминаем», — писал Н. А. Некрасов. (25)И за спасением от детских недугов тоже обращаемся к ней. (26)«Ничего страшного: я с тобой. (27)Всё пройдёт…» — шепчет мама. (28)И болезнь отступает, потому что рядом Она. (29)«Ах, если б навеки так было!»
(30)Я прихожу к маме, склоняюсь над гранитной плитой. (31)То в реальности, а то мысленно… (32) Вовремя, при жизни их, должны мы сказать матерям всё доброе, что можем сказать, и сделать для них всё доброе, что можем сделать. (ЗЗ)Прости меня, мама…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: