Дискуссия донецких и московских филологов

О статусе филолога

А.В. Михайлов (1987):

Посмотрим на нашу филологию, и на литературоведение в частности: соседствуют великолепный труд и работа вхолостую, по контурам давным-давно намеченных, признанных актуальными тем; соседствуют общественное признание несуществующих заслуг и упорное непризнание огромных заслуг. У нас есть отдельные люди, которые работают, как целые институты – по качеству и по производительности своего труда, - таковы Вяч. Вс. Иванов, М. Гаспаров, С. Аверинцев, Б. Успенский и многие другие. Есть многолюдные коллективы, которые не дают ничего общезначимого и общеинтересного. У нас есть замечательные центры развития теории литературы – назову Донецк, где работают М. Гиршман и В. Федоров… Зато есть университеты, которым недостает теоретиков литературы, и есть профессора, которые десятилетиями только популяризируют чужие знания и никогда не писали научных трудов в строгом смысле слова.

Михайлов А.В. Новые задачи, большие надежды //

Вопросы литературы. – 1987. - №12. – С.60-61.

М.М. Гиршман (1978):

Литературоведческая ситуация и опирается на эту общую закономерность восприятия художественных произведений, и в то же время принципиально отличается особым качеством осознанности этой системы отношений между реальным и «идеальным» читателем. Безусловно, литературовед, исследующий то или иное художественное произведение, должен занять эту сформированную автором читательскую позицию, должен найти эту общую почву, соединяющую изучаемый им художественный мир и его самого как сегодняшнюю реальную личность и реального читателя. Но в отличие от множества других читателей, не имеющих специальных литературоведческих интересов, он не может на этом остановиться, так как должен сделать эту позицию предметом специального анализа, должен осознать и выявить ее как основу преодоления односторонней субъективности или «наполнения» ее объективным содержанием изучаемого произведения. Итак, с одной стороны, лишь утвердившись на внутренней по отношению к художественному миру позиции, а с другой - лишь отделившись от нее и сделав ее предметом познания, исследователь получает возможность истолковать литературное произведение, не превращая его ни в безличный объект, ни в отражение собственной личности. <…>

Поэт творчески преображает весь язык в речевую плоть содержания, читатель непосредственно воспринимает это преображение в целостном акте восприятия. И только литературовед - особого рода самоанализирующий читатель - подвергает все эти воздействия специальному изучению. Он идет от естественного, непосредственного восприятия в его первоначальной цельности через «неестественный» анализ особенностей художественного «языка», расчленяемых и объединяемых элементов и уровней композиции художественного текста к попытке рационального выражения того духовного содержания, которое воплощено в этом тексте, точнее, в процессе его преображения в художественный мир.

Литературовед, как сознательно относящийся к своей субъективности читатель, стремится к ориентации этой субъективности на объективное знание и межличностное взаимопонимание, – ориентации по законам научной деятельности.

Гиршман М.М. Литературное произведение:

Теория художественной целостности. – М., 2002. – С.514, 515.

В.В. Федоров (1980):

Литературовед не противостоит читателю как компетентное лицо профану, он является своего рода «продолжением» читателя. То, что обычный читатель делает время от времени, то литературовед делает последовательно и систематически, но первоначальный импульс дается читателем. Осознание это нельзя, конечно, понимать как односторонне уродливое «продолжение» читателя в рациональную сторону. Сознание ученого – орган читательского самосознания, и «отдельно» от него существовать не может. Начатки, отдельные элементы этого сознания мы наблюдаем и в обычном чтении. Литературовед пытается осознать «всего» читателя – не отдельные, особенно поразившие его события или поступки героя, оставляя в стороне все прочее, а ввести в свое сознание (осознать) все богатство своих эмоций, чувств и мыслей. Литературовед систематически и с большей умственной дисциплиной исполняет волю самого поэтического мира к самосознанию, но не получает ее непосредственно, минуя читателя, тем более, не подходит к произведению с готовым намерением.

Федоров В.В. Литературоведческий анализ как форма читательской деятельности //

Федоров В.В. Статьи разных лет. – Донецк, 2007. – С.85.

Д.П. Бак (1991):

Литературоведение только тогда и обрело право научной автономии, когда стало различать (прежде всего благодаря усилиям Бахтина) биографическое лицо и носителя завершающей авторской позиции; реального подвластного бытовой оценке человека – и героя произведения; наконец, стихийного потребителя литературы, который рассуждает о прочитанном как об истории, случившейся с соседом, - и читателя как участника события/эстетической встречи сознаний. Чтобы стать полноправным участником эстетического диалога, войти в триаду «автор-герой-читатель», «литературоведу» непременно нужно освободиться от груза конкретных биографических подробностей – это аксиома. Каким же образом тогда возможно уповать на сближение незавершимого события бытия и завершенного словесного произведения? В литературоведении последних десятилетий наметились по крайней мере три реакции на описанный выше комплекс проблем и парадоксов. Первые две отчетливо противостоят друг другу, третья – претендует на синтез крайностей.

Прежде всего приведем декларацию раннего тартуского структурализма (первая реакция): «То, что для формалистов означало исчерпывающий анализ литературного произведения, для сторонников структурального изучения… означало лишь приближение к определенному уровню анализа и было связано с интересом к содержанию… Итогом структурального изучения литературы должна явиться выработка точных методов анализа, определения функциональной связи элементов текста»[5]. Речь здесь безусловно идет об исследовании материала, в бахтинском смысле, но никак не содержания (жизненных этико-гносеологических ценностей и способов их эстетического освоения). Отличия (и весьма существенные) от материальной эстетики 20-х годов очевидны, но само отталкивание от формализма идет в русле, им проложенном: «Понятия “идеи” и “поэтического представления действительности” не заменяются структурой “чего-то”. Необходимо изучить структуру идеи, структуру поэтического представления о действительности, то есть структуру словесного творчества»[6]. Логика бесконечного нанизывания языков описания здесь примерно такова: если нечто не вписывается в избранный ракурс структурального анализа, не охватывается им, то необходимо ввести в код дополнительные параметры и получить таким образом метаязык, учитывающий и объективирующий самый факт первоначально замеченной недостаточности низшего по рангу уровня описания. На осознание собственной недостаточности структура способна реагировать лишь очередным усложнением. Таким образом, реальная ситуация эстетического диалога и его литературоведческой интерпретации все более «закрывается», лишается связи с горизонтом ответственного поступка (ср. понятия «вторичная моделирующая система», «семиосфера» и т.д.).

Вторая, более поздняя литературоведческая реакция на теоретическое распутье 60-х годов – работы В.В. Федорова. Здесь, в противовес устремлениям структурализма, упор делается на освоенную произведением литературы предметную, «дословесную» реальность, а все, что относится к вербализации, объявляется факультативным, лежащим в плоскости акустических закономерностей, прямо не связанных с внутренним смыслом рассказанной реальности. «Фабульная действительность (воспринимаемая созерцателем) [т.е. видящим вещи, а не слышащим слова. – Д.Б.] закономерна, упорядочена социально-природными закономерностями…». Параллельной формой интерпретации является акустический закон, организующий некое материальное событие в действительность сюжета. «“Звук” и “действительность” поэтому не связаны причинной связью, они соотносимы между собой как две различные формы преломления первичного целого в двух различных – сюжетной и фабульной – действительностях»[7].

Поиск В.В. Федоровым «единого бытийственного контекста», горизонта, который мог бы объединить автора, героя и читателя произведения, вполне понятен, объясним и оправдан. Именно в этом контексте мог бы расположиться синтетически-раздельный совместный поступок ответственных участников эстетического диалога, столь последовательно игнорируемый в структурализме. Однако данный контекст усматривается В.В. Федоровым лишь в предметном, фабульном, не оформленном словесно «поэтическом мире» произведения. Причем и «читатель переходит на внутреннюю точку зрения этого произведения. Перспектива этой точки, по сути, не отличается от перспективы фабульного лица»[8]. Вслед за читателем, по мысли В.В.Федорова, должен «последовать» и литературовед, исследовательский акт которого лишается автономии: «Научное сознание… формируется поэтическим миром в его стремлении осознать, понять себя». При этом факультативной, избыточной оказывается «деятельность ученого», которая «является формой активности поэтического мира, а сознание литературоведа – органом его самосознания»[9].Чтобы избежать литературоведческого теоретизма, предлагается, как видим, вовсе отказаться от самостоятельного теоретического литературоведения.

«Третья реакция» на постановку проблемы инкарнации литературоведческого акта связана с разработкой понятия «художественной целостности» (работы М.М. Гиршмана, В.И. Тюпы и др.). Здесь констатируется неразложимое единство предметного, дословесного мира поступка, предлежащего литературе, и его знакового бытия в словесном произведении. «Предмет художественного освоения (человеческая жизнь) становится содержанием литературного произведения, лишь полностью облекаясь в словесную форму, лишь обретая в ней индивидуально-конкретное и завершенное воплощение»[10] (Ср.: «Основа коренного преображения языкового материала в художественную форму заключается в том, что словесно-художественная деятельность… «вмещает» в слово ранее внеположные ему жизненные явления и делает слово не средством обозначения, а формой существования этих явлений»[11]). Таким образом, соблюден бахтинский принцип «телеологического анализа»: «понять внешнее произведение, как осуществляющее эстетический объект»[12].

Подобный подход, на наш взгляд, содержит и существенный методологический изъян: убедительно характеризуя природу художественного слова (от рассмотрения которой, по сути дела, отказывается В.В.Федоров), концепция целостности совершенно проходит мимо природы слова литературоведческого. Оно мыслится как гарантированное, автоматически «адекватное» целостному предмету исследования, не представляющее собою особой проблемы (которая как раз В.В. Федоровым описана весьма проницательно и точно). «Целостно» увиденное литературное произведение являет собою ценностно открытое, становящееся событие, поступок, в котором диалогически взаимодействуют несводимые друг к другу инстанции: автор, герой, читатель. Однако в устах литературоведа сама по себе «целостность» – не более чем терминологический конструкт, «закрывающий» ситуацию диалога, не гарантирующий автоматически свершения поступка-мысли либо поступка-видения. «Целостность», как и любой термин, претендующий на внесубъектную воспроизводимость, научную объективность, должна быть еще инкарнирована, ответственно приобщена к событию жизни исследователя, превратиться из послушного инструмента описания в предмет участного поступания. <…>

Мнимо освободившись от теоретизма в области предмета исследования, «целостное» литературоведение (объективно – едва ли не самое плодотворное направление в современной теоретической «палитре») неизбежно сходится со структурализмом в теоретизме методологии. Главный признак – стремление к системности терминологии, к созданию понятий, которые бы покрывали все «пространство» исследовательского акта (ср., например, систему «типов художественности» – героика, идиллия, драматизм, сатира и т.д., предложенную В.И. Тюпой). Как только рядом с произнесенным понятием появляется рядоположное, поступок-мысль становится более затрудненным, так как перед нами оказывается понятийно, но не предметно «заготовленная» ситуация пассивного выбора из двух заранее готовых, внесубъективно, позитивно обоснованных возможностей. <…>

Мы видели, что эстетическая концепция Бахтина трояким образом отражена в современном литературоведении. Ученые структуральной и постструктуральной ориентации всячески акцентируют содержащиеся у Бахтина выводы, сближающие позицию субъекта эстетического завершения с позициями героев (в особенности -–в книге о Достоевском). Такая тенденция в пределе своем ведет к полному релятивизму, к констатации «смерти автора», к снятию самой проблемы авторства в пользу безоговорочного преобладания неукорененной в поступке позиции исследователя.

Ученые, апеллирующие к понятию «поэтического мира», в противовес структуралистам, остро ставят проблему инкарнации позиции литературоведа и ввиду постулированной ее невозможности (разрыв между предметным и словесным срезами реальности непреодолим) предпочитают вовсе отказаться от признания за литературоведческим деянием какого бы то ни было автономного статуса. Здесь на первый план выходит «внутренняя» позиция персонажа, под власть которой подпадают и автор, и читатель, и исследователь.

Наконец, ученые, ориентирующиеся на понятие целостности, стремятся обнаружить особые черты в позициях всех трех участников эстетического диалога, прийти к динамичному их синтезу. Однако при этом позиция литературоведа вовсе перестает быть проблемой, становится «прозрачной», несамостоятельной, т.е. по сути дела, функцией от системы применяемых понятий, что возвращает нас к принципам, так сказать, вторичного структурализма.

Бак Д.П. Неформальный метод в литературоведении

(к проблеме вненаходимости литературоведа) // Бахтинский сборник.

II. Бахтин между Россией и Западом. – М., 1991. – С.252-255, 256, 257.

М.М. Гиршман (1993):

Произведение воспроизводит связь между целостностью бытия и конкретным жизненным целым индивидуального существования, воспроизводит оно и необходимость осмысления, осознания этой связи – в частности, связи между познанием произведения и пониманием того, что осмысляется произведением. Изучать произведение и понимать нечто произведением – эти вообще-то разные сферы деятельности необходимо связаны у литературоведа, который всегда ищет меры между ними и тем самым ищет и уясняет свое место и свое сознание, проясняя область и границы профессионального литературоведческого и осознанного незнания.

Д.П. Бак в недавней статье, специально посвященной этой проблеме, критикует и концепцию целостности, в частности, мои работы, и концепцию поэтического мира В.В. Федорова и считает, что в одном случае теоретизм и чисто познавательное отношение к словесно-бытийной целостности, а в другом, полное погружение в самодостаточный «поэтический мир» не позволяют «обнаружить специфическое и уникальное “место”… литературоведа». Сам же Д.П. Бак формулирует позитивное решение следующим образом: «На литературоведа возложена особая миссия: не просто зеркально, предельно адекватно отразить, познать целостность произведения, но вернуть завершенный, вычлененный из жизненного потока результат встречи трех участников эстетического события в сферу реального ответственного поступка-дела. Только таким образом будет восстановлена и подтверждена “архитектоника действительного мира” или, иначе, “архитектоника ценностного переживания мира”»[13]. Но ведь это резюмирующее заключение со ссылками на «философию поступка» М.М.Бахтина очень хорошо формулирует общечеловеческую задачу – эта задача вообще всякого живущего здесь и сейчас человека. Очень бы хотелось думать, что есть возможность считать литературоведа человеком по преимуществу и отнести данную задачу в первую очередь к нему. Но я сомневаюсь в такой возможности и предпочитаю формулировку, перефразирующую хрестоматийно известные стихи: «Литературоведом можешь ты не быть, но человеком быть обязан». А уж если становишься литературоведом, неизбежны, по-видимому, и чисто познавательное отношение, и усилия, направленные на то, чтобы в каждой конкретной историко-культурной и индивидуально-творческой ситуации прояснить связь и переход знания своей части в участие в целостности, которая превышает любое конкретное целое.

Гиршман М.М. Художественная целостность и ритм литературного произведения // Гиршман М.М. Избранные статьи. – Д., 1996. – С.13-14.

А.В. Домащенко (2011):

Филолог – не просто тот, кто любит логос, но тот, чей ум соприроден целокупному смыслу логоса; соприродность же проявляется в любви (φιλία). Как только конститутивным моментом понимания оказывается самодостаточное субъективированное сознание, мы становимся диалогистами (но также лингвистами, литературоведами, «специалистами»).

Филология – не специальность; это возможность приобщения к изначальному онтологическому смыслу, который хранит поэзия.

Домащенко А.В. Филология как проблема и реальность. – Донецк, 2011. – С.77.

В.В. Федоров. Происхождение филолога (1999)

Традиционно считается, что филология исследует письменные тексты. «Текст, - пишет С.С. Аверинцев, - во всей совокупности своих внутренних аспектов и внешних связей – та исходная реальность, которая дана филологии и существенная для нее» [1, с.973]. Текст исследовался под различными углами зрения, возникающие аспекты со временем специализировались и вырабатывались в самостоятельные научные дисциплины. Единство текста постепенно распадалось, что привело к оформлению языкознания и литературоведения как специфических форм знания – со своими специфическими предметами. Развитие этих наук приводит в настоящее время к восстановлению единства предмета филологии, однако им является уже не текст, но автор – высказывающийся человек.

Происходит знакомое событие: центробежная тенденция сменяется центростремительной, и прежняя филология переживает стадию обновления. Формируется новый предмет, исследуемый новой филологией. «Филологические» науки, ставшие, в свою очередь, традиционными, сохраняются, но вступают друг с другом в отношения несколько иного типа, нежели прежде, поскольку переменился «филологический предмет»: «текст» уступил место «автору».

Новая филология дала о себе знать прежде всего в ранних работах М.М. Бахтина, посвященных эстетическому объекту, автору и герою, а затем – в исследовании о хронотопе в романе. Работы М.М. Бахтина приводят к выводу, сформулированному Д.С. Лихачевым в статье «Внутренний мир художественного произведения»: поэт творит «свои законы». В монографии М.М. Бахтина о хронотопе и исследовании Д.С. Лихачева «Поэтика древнерусской литературы» были описаны время и пространство как результат активности законов, созданных авторами поэтических произведений.

Этот факт ставит исследователя перед вопросом: что, собственно, позволяло авторам быть субъектами, создающими «свои законы»? Поиски ответа на этот вопрос приводят к выводу, что язык, кроме коммуникативной и мыслеобразующей, осуществляет еще одну функцию – онтологическую.

Чтобы высказаться о каком-либо предмете, человек себя воображает и тем самым превращает в этот предмет. Становясь героем высказывания, высказывающийся определяется по отношению к нему как автор. Герой и действительность, в которой он существует, имманентны бытию автора. Жизненно определенный – «биографический» - человек и автор суть различные в онтологическом отношениисубъекты: первый осуществляется природными и социальными закономерностями, второй – законами языка. Эти законы, превращаясь в жизненные закономерности, образуют то, что не совсем корректно, на наш взгляд, Д.С. Лихачев называет «внутренним миром». Автор совершает акт творения закономерностей, совокупность которых формирует фабульную действительность, в том числе и такой ее аспект, как время-пространство.

Автор, как мы утверждаем, является предметом филологии как знания особого типа. Некоторые характерные черты этого типа мы и хотели описать в небольшом цикле статей. В первой мы пытаемся уяснить причины происхождения филолога.

Обращаем внимание на некоторые особенности поведения исследователя, которые, по нашему мнению, проявляют его филологическое качество. В упоминаемой статье Д.С. Лихачев пишет: «Пространство сказки необычайно велико, оно безгранично, бесконечно, но одновременно тесно связано с действием. Оно не самостоятельно, но и не имеет отношения к реальному пространству» [2, с.81]. Зададим вопрос, совершенно не уместный по отношению к литературоведу, но вполне корректный относительно филолога: в каком пространстве находится автор цитируемого текста? Так как Д.С. Лихачев высказывается о пространстве, определяя (т.е. наблюдая и обдумывая) его свойства, необходимо, чтобы это пространство было реально относительно субъекта высказывания.

Точка зрения Д.С. Лихачева локализована в том самом пространстве, которое он описывает. Субъект познания (следовательно, и высказывания) имманентен «внутреннему миру», один из аспектов которого исследуется специально. Субъектом высказывания, таким образом, является не Д.С. Лихачев непосредственно, не известный исследователь древнерусской литературы, а герой сказки, герой, конечно, весьма своеобразный. Действительность, в которой это высказывание обладает реальным смыслом, - не действительность Д.С. Лихачева как биографического человека, а его действительность как созерцателя. В ней нет ни тогдашнего Ленинграда, ни журнала «Вопросы литературы», а есть Иван-Царевич, серый волк и дорога из тридевятого царства в тридесятое государство.

Субъект высказывания об особенностях пространства, в котором пребывает сказочный герой, и Д.С. Лихачев не совпадают. С некоторой исходной онтологической величиной (которая может чувствовать себя литературоведом) происходят преобразования бытийного характера, и эти преобразования формируют филолога. Филолог, таким образом, не данность, но достигнутость.

Мы сказали, что предметом внимания филолога является автор. Для филолога важно, чтобы автор оставался актуальной величиной в продолжение события исследования. Автор же как онтологически актуальная величина существует лишь в восприятии. Событие восприятия является практической формой события существования автора.

Авторское бытие не только осуществляется, но и воспринимается (следовательно, и познается) соответствующим образом. Автор превращает себя в героя: герой, будучи в жизненно-прозаической (фабульной) действительности субъектом суверенного существования, является вместе с тем практической формой превращенного бытия автора. Герой – это автор в его превращенной форме.

Филолог, чтобы исследовать автора, должен стать субъектом его восприятия. В исходной действительности событие филологом автора осуществляется как событие восприятия телесным субъектом некоторого материального – акустического или «буквенного» - произведения. Воспринимая это внешнее произведение, субъект восприятия принимает его в свой внутренний мир – такую сферу, в которой закономерности, осуществляющие внешнее произведение, разворачиваются в законы, осуществляющие бытие автора. То, что в телесной действительности «сворачивается» в телесные закономерности и формирует внешнее произведение, будучи вос-принято (принято в себя), разворачивается в поэтические законы, осуществляющие авторское бытие.

Таким образом, в начале акта исследования филолог есть, собственно, только намерение. Однако тот, кто это намерение питает, должен привести себя в такое онтологическое состояние, чтобы быть способным его осуществить. Именно это событие мы и описывали. Биографический человек становится автором, автор – совокупностью героев и созерцателем. Мы не находим здесь, по-видимому, ни субъекта, осуществляющего событие познания, ни причины, которая бы обосновывала необходимость акта познания. Создается впечатление, что это событие осуществляется по инициативе, исходящей извне: сам автор не испытывает потребности быть понятым.

Наше предположение оказывается, однако, чересчур пессимистическим. Первые признаки появления воли к познанию подает созерцатель. Восприятие героев, конфликтных ситуаций, в которые они попадают, способы их разрешения, которые они находят, - все это не пассивно созерцается, но воспринимается порой весьма активно: созерцатель не только эмоционально относится к воспринимаемому, ему приходится прибегать и к интеллектуальной форме деятельности: он догадывается о мотивах поступков героев, прогнозирует развитие событий и под.

Здесь мы должны несколько скорректировать свое исследовательское поведение. Следуя за событием превращения автора в героев и созерцателя, мы «нечувствительно» оказались в той сфере, в которой существует созерцатель, и с ним связали возможность осуществления исследовательской деятельности. Сейчас мы должны напомнить себе, что первичным (и, в сущности, единственным) субъектом бытия является автор. И герои, и созерцатель могут совершить только те действия, которые суть превращенные формы осуществления события авторского бытия. И если событие познания становится возможным, то лишь потому, что является превращенной формой свершения такого события, основание которого находится в авторском бытии.

Тем первичным событием, превращенной формой которого является познавательская деятельность созерцателя, является рефлексия автора на свое бытие. Это бытие автором осуществляется – и только, автор оказывается онтологически наивным существом. Однако он не может с этим согласиться, а потому проявляет волю к овладению своим бытием, следовательно, к его пониманию и познанию.

Этот аспект авторской активности и осуществляет филолог. Филолог – это автор в его рефлексии на свое бытие. Автор не хочет оставлять свое бытие в его наивности, онтологической непосредственности; он хочет быть не только «осуществителем», но и хозяином своего бытия, хочет знать то бытие, которое осуществляет.

Субъектом события познания, совершаемого в его более или менее традиционном виде, является созерцатель. Сознание, способное осуществить познавательные функции, - это сознание созерцателя. Филолог не может быть субъектом непосредственного познания.

Из сказанного следует, что филолог первичен относительно созерцателя как субъекта познания. Созерцатель, однако, не «приспосабливается» филологом для отправления несвойственной ему функции: эта функция «заложена» в нем рефлектирующим автором. Относящийся к самому себе автор есть филолог.

Онтологически филолог отождествляется с автором, акт филологического познания – это, по сути, акт самопознания автора. Это означает, что филолог не является онтологически самостоятельным субъектом, противостоящим другому самостоятельному субъекту – автору. Филолог, как было сказано, - это автор в его рефлексии, необходимость которой состоит в намерении автора не оставлять свое бытие в его стихийности, но о-владеть им, о-своить его.

То, о чем мы теоретизировали, осуществляется практически Д.С. Лихачевым в его статье, его как автора фрагмента высказывания, характеризующего особенности пространства русской сказки, нельзя отождествить ни с биографическим человеком, ни с филологом. Он является филологом в качестве автора, а потому и его высказывание является «филологическим».

Высказывание Д.С. Лихачева-филолога нельзя отождествлять с высказыванием, предметом которого являются особенности пространства русской сказки. Оно филологическим как раз не является. Это высказывание – практическая форма осуществления такого акта познания, которое по своему типу является естественнонаучным (конкретно – «физическим»). Созерцатель как субъект естественнонаучного познания – это превращенная форма существования и активности Д.С. Лихачева-филолга, а его «физическое» знание – превращенная форма филологического знания. Д.С. Лихачев-физик – это своего рода герой высказывания Д.С. Лихачева-филолога. Автор превращается в героя; эта общая формула конкретизируется так: автор-филолог превращает себя в героя – ученого-физика. Акт естественнонаучного познания, осуществляемый героем, - превращенная форма акта филологического познания, осуществляемого автором-филологом.

Филолога как субъекта, готового осуществить акт филологического познания, нет. Нет и автора, готового стать объектом филологического познания. Они формируются событием авторского бытия и им же обосновываются.

Литература

1. Аверинцев С.С. Филология. – КЛЭ: В 9 т. – Т.7. – М., 1977.

2. Лихачев Д.С. Внутренний мир художественного произведения // Вопросы литературы. – 1968. - №8.

Федоров В.В. Происхождение филолога //

Федоров В.В. Оправдание филологии. – Донецк, 2005. – С.8-14.

КРАТЧАЙШАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Методология

1. Юдин Э.Г. Методология науки. Системность. Деятельность. – М., 1997.

2. Маркевич Г. Основные проблемы науки о литературе. – М., 1980.

3. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. – М., 1988.

4. Степанов Ю.С. Язык и метод. К современной философии языка. – М., 1998.

Методы

1. Академические школы в русском литературоведении. – М., 1975.

2. Богин Г.И. Филологическая герменевтика. – Калинин, 1982.

3. Жирмунский В.М. Сравнительное литературоведение: Восток и Запад. – Л., 1979.

4. Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении. – М., 1993.

Антологии

1. Русская словесность: Антология. – М., 1997.

2. Немецкое философское литературоведение наших дней. – СПб, 2001.

Обзоры

1. Нефедов Н.Т. История зарубежной критики и литературоведения. – М., 1988.

2. Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник. – М., 1996.

3. Зинченко В.Г., Зусман В.Г., Кирнозе З.И. Методы изучения литературы: Системный подход. – М., 2002.

[1] Федоров В.В. Поэтический мир и творческое бытие. – Донецк, 1994. – С.3-4.

[2] Там же. – С.18.

[3] Так, Христос, с точки зрения В.В.Федорова, был «человеком», «содержанием бытия которого является любовь»; и однако этот «человек» осуществляет «победу над смертью» как «только следствие победы над жизнью» (?!) и «сев одесную своего небесного Отца» «принимает в лоно своего бытия (которое есть любовь) воплощенного человека, т.е. превышает не только природу, но также и противоположную абстракцию - собственно человека» [Там же. – С.26-28]. Как совместить «человека Христа» с «небесным Отцом» и признаваемым, по-видимому, В.В.Федоровым воскресением Христа из мертвых; как сочетать декларируемую В.В.Федоровым победу Христа «над жизнью» с общехристианским утверждением полноты «жизни вечной» - эти вопросы, увы, остаются для нас неразрешимой загадкой.

[4] Naumann-Beyer W. Literaturwissenschaft und Philosophie // Literaturforschung heute. Hrg. von E. Goebel und W. Klein. – Berlin, 1999.

[5] Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике. Вып.1. Уч.зап. Тарт. ун-та. Вып.160. Труды по знаковым системам. – Т.1. – 1964. – С.9.

[6] Там же. – С.10.

[7] Федоров В.В. К проблеме высказывания // Контекст – 1984. – М., 1986. – С.94.

[8] Федоров В.В. О природе поэтической реальности. – М., 1984. – С.15.

[9] Там же. – С.16.

[10] Гиршман М.М. Еще о целостности произведения // Изв. АН СССР. Серия литературы и языка. – 1979. – Т.38. - №5. – С.450.

[11] Гиршман М.М. Стиль литературного произведения // Теория литературных стилей: Современные аспекты изучения. – М., 1982. – С.277.

[12] Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. – М., 1975. – С.17.

[13] Бак Д.П. Неформальный метод в литературоведении (к проблеме вненаходимости литературоведа) // Бахтинский сборник. II. Бахтин между Россией и Западом. – М., 1991. – С.259.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: