Его Высокопреосвященству Макарию, митрополиту Винницкому и Могилев-Подольскому

Ваше Высокопреосвященство, мы вместе приближаемся к свое­му пределу. Пора подводить итоги, чтобы нежданная Гостья заста­ла нас готовыми дать Богу отчет за подаренную жизнь. Не знаю как Вас, аменя беспокоит: может быть, я в чем-то виноват перед Вами ине осознал своей вины? Подскажите, чтобы я мог покаять­ся ипопросить прощения у Вас и у Бога. В 1961 г. наша дружба иссякла без всякого повода. Наши пути разошлись, и общение пре­кратилось. Или в этом есть моя вина?

Последняя весточка от Вас была роковой. В 1969 г. меня аресто­вали. При ознакомлении с делом я прочел Ваш донос, сообщивший знакомым почерком: «В духовной семинарии, где я учился вместе с Адельгеймом, он высказывался против исполнения гимна Совет­ского Союза и хвалебных песен в адрес Советского государства.

Лиц, которые исполняли гимн и хвалебные песни, Адельгейм на­зывал хамелеонами, преклоняющимися перед властями» (лист дела 178, т. 2).

Эту выдержку из доноса я цитирую по тексту Приговора, по­скольку донос хранится в уголовном деле. Ваш почерк и Ваша под­пись исключают сомнения в авторстве, смысл которого я не мог се­бе объяснить. Надо ли уточнять, что в 1956 г. на 20-м съезде КПСС текст гимна был запрещен, и его нигде не пели.

После освобождения я встретился с нашим другом, прот. Ми-лием Рудневым, и он объяснил, что в безвыходное положение Вас поставил Филарет Денисенко, «Блаженнейший Патриарх Киевский и всея Украины». Он предложил написать донос в качестве шанса сделать карьеру: «Напишешь, и будешь епископом. Это твой шанс». Комментировать эту информацию не берусь. Некоторое подтвер­ждение дает сопоставление дат и событий.

7 июня 1970 г. совершилась Ваша хиротония во епископа.
17 июля 1970 г. я был осужден на три года лагерей и поехал от­
бывать свой срок в пустыню Кызыл-Кум, на рудниках золотопро­
мышленного комбината «Бессопан». А дома осталась жена, трое
детей, голодали. Суд выселял их из дома.

Лагерный срок не был для меня безоблачным. В связи с беспо­рядками, произошедшими в лагере Кизил-Тепа Уя 64/44, я лишил­ся правой ноги, и в декабре 1972 г. освободился из заключения ин­валидом. Вот уже сорок лет я совершаю богослужение на протезах. 28.04.2006 г. Президиум Верховного суда признал меня невиновным и отменил Приговор Ташкентского и Определение Верховного су­дов. Теперь я оправдан и реабилитирован.

Пока мы живы, есть возможность в живом общении разрешить сомнения и примириться. Может быть, этот шаг стоит того, чтобы его сделать?

Храни Вас Бог в мире, здравии и благополучии,

свящ. Павел Адельгейм⁵⁹³

... В ночь на 1 января 1944 г. советский народ впервые услышал новый гимн СССР. Вместо «Никто не даст нам избавленья — ни Бог, ни царь, и ни герой... » грянуло: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь! ... Ленин великий нам путь озарил ... Нас вырастил Сталин...».

8 1920 г. идеолог национал-большевизма Николай Устрялов пи-

сал: «Над Спасскими воротами, по-прежнему являющими собой глубочайшую исторически национальную святыню, древние куран­ты поют «Интернационал»... В глубине души невольно рождает­ся вопрос: «Интернационал» ли нечестивыми звуками оскверняет Спасские ворота, или Спасские ворота кремлевским веянием вла­гают новый смысл в «Интернационал»?

В ночь на 1 января 1944 г. гимн международного пролетариата перестал осквернять Спасские ворота. Это не было полной неожи­данностью. Не только потому, что в 1943 г. Ш-й Интернационал был распущен, чтобы продемонстрировать союзникам отсутствие коммунистической опасности. Но прежде всего потому, что мно­гие изменения — большие, малые, средние - сложившись вместе, обозначили новое направление сталинской политики. Русский пат­риотизм, который в критический момент битвы под Москвой был привлечен для спасения советского государства, стал важнейшим элементом сталинской имперской идеологии⁵⁹⁴.

Великая Отечественная война отрезвила кремлевских идеоло­гов, а ведь еще в расстрельном 1937 г. выдающийся русский ком­позитор Сергей Прокофьев был вынужден написать кантату «К 20-летию Октября». Однако композитор, желавший реабилити­ровать себя после возвращения из эмиграции, поступил мудро: многие композиторы и критики, познакомившись с партитурой, нашли эту музыку надуманной, нарочито усложненной, громозд­кой. С их легкой руки за произведением на долгие годы и закрепи­лась такая оценка; поэтому кантата не исполнялась и остава­лась неизданной.

Но с приближением 50-й годовщины Октября кантата бы­ла извлечена из архива, и в 1966 г. этот опус впервые про­звучал в Москве. А через год состоялось исполнение кантаты в «колыбели трех революций». В город на Неве «красную кан­тату» привезли московские гости — Большой симфонический ор­кестр Всесоюзного радио и телевидения и Академическая Русская республиканская капелла под управлением А. Юрлова. Дирижиро­вал Г. Рождественский.

В те же дни на страницах «Ленинградской правды» (орган об­кома) появилась статья Виталия Фомина под названием «Посвя­щенная Октябрю». Читая ее сегодня, любой психиатр легко мог бы поставить автору диагноз: «индуцированный реактивный пси­хоз, осложненный срывом динамического стереотипа». Для пол­ноты клинической картины приведем отрывки из этой статьи.

Замысел кантаты, возникший у Прокофьева еще в начале 30-х годов, был поразительно смелым и даже дерзновенным. Ком­позитор решил использовать в этом произведении подлинные тексты классиков марксизма. Изучая труды В. И. Ленина, Проко­фьев пришел к твердому убеждению о правомерности и жизнен­ности подобного замысла. «Ленин писал таким образным, ярким и убедительным языком, — утверждал композитор, — что мне не хотелось прибегать к стихотворному изложению его мыслей. Я хотел подойти прямо к первоисточникам и взять подлинные сло­ва вождя*.

Постепенно отшлифовывался и план кантаты — от оркестро­вого вступления (где эпиграфом служат начальные слова «Ком­мунистического манифеста» — «Призрак бродит по Европе, при­зрак коммунизма») до грандиозной картины революционных собы­тий 1917 г. и торжественного апофеоза — гимна победившей Ре­волюции.

Но главное и неоспоримое достоинство произведения в том, что Прокофьев сумел распеть тексты из философских трудов и статей великих глашатаев социализма. Такова, например, вто­рая часть, где использованы знаменитые слова Маркса из его «Те­зисов о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясня­ли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Таковы и те части, в которые включены ленинские строки из книги «Что делать?» («Мы идем тесной кучкой...») и статьи «Кризис назрел» («Мы победим безусловно и несомненно»). При музыкальном воплощении этих текстов Прокофьев приближает эти фрагменты к развернутым оперным сценам с их многоплано­востью и речитативной остротой — и добивается огромной эмо­циональной выразительности и глубины⁵⁹⁵.

... Вернувшись из поездки в советскую Россию в середине 30-х годов, крупнейший западный философ и социолог Эрих Фромм высказался об увиденном так: «Лечить нужно всю страну». За что был обруган и вычеркнут из числа «друзей СССР».

К 800-летию Москвы (1147-1947) в столице был воздвигнут па­мятник Юрию Долгорукому, сооруженный на том самом месте, где Ленин когда-то открыл монумент в честь первой советской кон­ституции. Конь князя и сегодня повернут задом к бывшему Цен­тральному партийному архиву, где хранятся «бессмертные» тво­рения Маркса, Энгельса, Ленина, а рядом приткнулся памятник самому Ильичу.

После разоблачения культа Сталина «наш дорогой Никита Сер­геевич» приказал убрать из гимна слова, а «главный гимнюк» Сер­гей Михалков, понял, что «надо сидеть тихо, и тогда всем будет хорошо».

Бывший дворянин, он вступил в КПСС в 1950 году. («Марц-гефаллене» — «Присоединившиеся в марте» — популярное в дово­енной Германии насмешливое выражение в адрес тех немцев, которые поспешили вступить в нацистскую партию в марте 1933 г., вскоре после прихода Гитлера к власти («гитлеровский призыв»)⁵⁹⁶.

После снятия Хрущева (1964 г.) «Дядя Степа» пошел в гору, в 1965 г. он был сделан первым секретарем правления Московской ор­ганизации СП (до 1970 г.), а потом начал насаждать милицейский режим в СП СССР (секретарь правления). Однако засвечиваться с гимном было рано, и в третьем издании Большой советской эн­циклопедии, в томе на «М» (1974 г.) Михалков представлен лишь баснописцем и автором пьес для детей. Про гимн ни слова.

«Маразм крепчал», и в конце 1980-х, в период развала советской империи, родилась идея: петь гимн с вопросительной интонацией:

Союз? нерушимых ? республик? свободных?...

А в начале третьего миллениума из компьютерной сети можно было выудить строки нового «гимнографа» — Дмитрия Грейса:

Сквозь годы растоптана воля народа, И Ленин безумный тот путь осветил. Нас вырастил Сталин, убивший свободу, На страх и на подлости нас вдохновил.

Плачь же Отечество наше голодное, Своры гебистской надежный оплот! Партия Брежнева — пьянство народное Нас к торжеству обнищанья ведет!

Но в конце 1980-х годов таких смельчаков было мало, и при проведении съездов все послушно вставали под музыку Алек­сандрова. (Представим себе, что в нынешней Германии при от­крытии заседания бундестага звучит мелодия «Хорста Весселя», но без слов, а «старые партайгеноссе» с улыбкой понимающе переглядываются...)

В советское время от нас скрывали, что у «ихнего» «Хорста Весселя» и у нашего «Авиационного марша» (композитор Хаит) одна и та же мелодия — немецкая песня моряков. А про «музыку Александрова» поведал бывший телеведущий Константин Кова­лев. В конце 1980-х годов ему позвонил родственник одного толь­ко что скончавшегося капельмейстера Ансамбля песни и пляс­ки под управлением Александрова. Тогда ансамблем руководил Бо­рис Александров — сын автора мелодии Гимна СССР. «Я пришел к нему в гости, — вспоминает автор. — Тогда-то в домашнем архи­ве семьи музыканта я и увидел ноты прекрасной офицерской пес­ни Первой мировой и Гражданской войн, называемой «Странник». Она оказалась... точной мелодией Гимна Советского Союза»⁵⁹⁷. Впрочем, это не кажется особо удивительным, когда узнаешь, что начинал будущий генерал-майор и герой соцтруда исполатчи-ком в храме, при том что родитель его был регентом Синодаль­ного хора храма Христа Спасителя.

Так же резво вставало «агрессивно-послушное большинство» при «захлопывании» Сахарова на первом съезде нардепов. Но в то время уже начали формироваться политические меньшинства. Вот отрывок из книги Анатолия Собчака «Хождение во власть». «В этот миг я ощутил, что некая мощная сила поднимает меня, выталкивает из депутатского кресла и заставляет встать вместе с залом. Я буквально вцепился в подлокотники и лишь успел бросить взгляд на своих соседей: слева академик Игорь Спасский, справа митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий. Втроем мы сумели усидеть, сумели не поддаться стадному инстинкту ярости и агрессии. Я знал это чувство по своей армейской службе: когда ты под оркестр идешь в строю, возникает что-то похожее. Но то — парад, а тут нечто уже похожее на бой... Допускаю, что и уси­дели-то мы на своих местах благодаря молитве будущего нашего патриарха»⁵⁹⁸.

Однако на том же съезде бесстрастная кинокамера зафиксиро­вала эпизод с участием другого архиерея. В едином порыве митро­полит Юрьевский Питирим поднимается с места вместе с генерали­тетом. Попробуй не встать при таких смежниках! Да еще если рабо­таешь в одном «Фонде культуры» вместе с Раисой Максимовной...

Но вскоре для песенников, долгие годы кормившихся патриоти­ческой темой, наступили «тощие годы», и выяснилось, что некото­рые из них были патриотами другой страны. Вместе с читателями зададим вопрос бывшему советскому композитору Тухманову.

— Давид Федорович, у вас столько патриотических песен — «День Победы», «Мой адрес — Советский Союз», «Я люблю тебя, Россия», «Родина моя» и т. д. А в 1990 г. вы повели себя непатрио­тично — уехали на долгие годы в Германию. Как это понимать?

А Сергей Михалков по праву может быть занесен в книгу рекор­дов Гиннеса. Он автор всех трех вариантов текста гимна. В целом народ отреагировал на это вяло. Просто Михалкова-старшего на­звали «гимночистом».

За живое задело только известного барда Юлия Кима. Вот что поет Ким при звуках гимна:

Россия родная, страна дорогая, Ну что ж ты, Россия, стоишь и поешь Все снова и снова стихи Михалкова, Где каждое слово — дешевая ложь?

Под музыку эту ковали победу

И сами себе возводили тюрьму,

Нас вырастил Сталин на страх всему свету,

А также и на смех — спасибо ему!

И воды и недра богаты несметно,

И все есть для счастья, но мы день за днем

На общем параде все тащимся сзади

И эту бодягу поем да поем.

Припев:

Пой моя Родина, пой горемычная, Пой дорогая родная земля, Вечно послушная, вечно привычная Петь, что велят господа из Кремля.

А как насчет самих «господ из Кремля»? О степени знания государственных символов «новой России» можно судить по та­кому факту. На оглашении Президентского Послания в Кремле в 2006 г. только восемь человек могли спеть российский гимн. Все­го восемь из тысячи приглашенных чиновников самого высшего эшелона! Хотя для этих профессиональных политиков знание го­сударственной символики должно быть таким же обязательным, как и безукоризненное владение государственным русским язы­ком. Можно ли после этого события продолжать твердить о фор­мировании новой политической общности в лице «дорогих росси-

ян»?! Сами «верхи» вынесли неудавшемуся проекту суровый приго­вор⁵⁹⁹.

Но по-прежнему исполняют старый сталинский гимн, лишь слегка подновленный. Это же трагифарс, когда Ельцина, отменив­шего этот гимн, хоронили под его звуки.

В парадоксальной форме и не без юмора эту ситуацию озвучил в одном из интервью известный телеведущий Николай Сванидзе.

— И что, теперь Вы не встаете, когда слышите этот гимн?

— Я к этому отношусь прагматично. Если страна, в которой я живу и гражданином которой остаюсь, приняла этот гимн, то я встаю под него. Если страна примет «Мурку» в качестве Государ­ственного гимна —я и под «Мурку» встану⁶⁰⁰.

Патриаршество Святейшего Патриарха Алексия II пришлось на пору тяжелейших социальных, политических и экономических кри­зисов, которые затронули и жизнь Церкви. Одним из наиболее се­рьезных испытаний для нового Патриарха стала организованная советской номенклатурой попытка государственного переворота в августе 1991 г. Впервые с 1918 г. Русская православная Церковь столькнулась с необходимостью выработки собственной позиции по отношению к внутриполитическому конфликту в стране.

Август 1991 г. В Москве проходит Конгресс соотечественников — сюда съехались из-за рубежа влиятельные политики, предпринима­тели, деятели искусств с русскими корнями. Они обсуждают судьбу России, как помочь ей исцелиться от 70-летнего большевистского гнета. А в это время по Москве идут танки...

Все участники Конгресса в знак протеста против «красной хун­ты» встали со своих мест: минута молчания. Им-то терять нече­го: они граждане могущественных держав, обратный билет в кар­мане, — попробуй тронь! Встали все, кроме трех архиереев: они сов-граждане, им потом «колыхаться на местном материале», и еще неизвестно, кто возьмет верх. Среди них —владыка Питирим. И снова невпопад: на съезде нардепов надо было тихо сидеть, а на Конгрессе— «встать с колен».

А в эти же «дни, которые потрясли мир», Святейший Патриарх Алексий II вполне недвусмысленно выразил сомнения в законности создания ГКЧП, претендовавшего на верховную власть в стране. В своем заявлении по этому поводу Патриарх Алексий II занял умеренную позицию, призвав население «проявить выдержку и не допустить пролития кови». Но в праздник Преображения Господня 19 августа 1991 г., в кульминационный момент для ГКЧП, во время

Божественной литургии, он опустил молитву о властях предержа­щих (что мистически предопределило ход последующих событий).

Праздничные «колядки»

Выздоравливая после первого инфаркта, в Серебряном Бору, владыка вызвал из Ленинграда нескольких своих иподиаконов, и они составили небольшой хор, певший за богослужениями Страст­ной и Светлой седмицы в домовой церкви. Времени между служ­бами было достаточно, и каждый «заполнял вакуум» по-своему. Старший иподиакон Николай Тетерятников (ныне — протоиерей, настоятель церкви в поселке Девяткино под Санкт-Петербургом) — стал упражняться в стихотворчестве. Свое двустишье он посвятил автору этих строк, тоже иподиакону, не обладавшему вокальными данными. Вот этот шедевр:

Из потухшего кадила не дождешься дыма, — Это соло в нашем хоре исполняет Дима.

Владыка долго смеялся вместе со всеми и дал понять, что за мной — ответный ход. Коля был награжден встречной «колядкой»; к процессу подключились и другие иподиаконы, — так началась по­этическая лихорадка. Что-то было написано и «на выздоровление владыки».

Таким образом зародилась традиция; начало ей положил сам владыка, сказавший: «Следующий цикл — к Рождеству!» При этом он «со значением» посмотрел на меня. Так состоялось мое назна­чение на должность «датского» поэта.

В течение нескольких лет на Пасху и на Рождество владыка со­бирал после службы иподиаконов на чашку чая, предвкушая новые вирши. Сначала шел «разбор полетов» — подводилась черта под на­пряженной чередой предпраздничных богослужений, с сопутству­ющими им неизбежными промахами и накладками. Потом в какой-то момент владыка «менял пластинку» и, с хитрецой во взоре, по­ворачивался ко мне: «Та-ак! Ну, что у тебя? Послушаем!».

После чтения «нетленки» первый машинописный экземпляр вручался митрополиту, и вскоре через «секретариат» расходились «верные списки», широко известные в узком кругу. У кого-то из со­братьев сохранился полный комплект обоих циклов; я же приведу по памяти несколько отрывков.

Начнем с самого митрополита. Иногда возникали довольно ост­рые темы, и читать при народе, сердечнику, прямо «в лоб» что-то хлесткое было бы неполезно для его здоровья. За день-два до «поэтического вечера» я испрашивал у владыки минуту для кон­сультации и излагал концепцию будущего стиха. Например: целый год митрополит дерет три шкуры с «приближенных», уже рукопо­ложенных им же в священный сан. Огромные нагрузки, строгий спрос. А в Великий четверг, на чине «умовения ног» он смиренно склоняется перед ними же, восседающими на амвоне...

Получив «добро» на разработку темы, в Светлый понедельник читаю четверостишье, из которого запомнились последние строки:

... Он целый год им мылил шеи, А моет почему-то ноги...

Владыка, довольный, заразительно хохочет вместе со всеми «взмыленными»...

Темы подсказывала сама жизнь. Своих иподиаконов владыка подбирал, руководствуясь, наряду с прочими, и их внешними дан­ными: чтобы хорошо смотрелись во время архиерейского богослу­жения, чтобы «парные» были примерно одинакового роста и т. п. Это были студенты академии и семинарии, намеревавшиеся попол­нить ряды белого (женатого) и черного (монашествующего) духо­венства. Владыка порой беседовал с каждым из них и мягко, нена­вязчиво, старался склонить к принятию пострига. Но если таковая предрасположенность не выявлялась, то он давал благословение на брак и сам же венчал жениха и невесту.

Один из иподиаконов, Коля Коньков, долго колебался в выборе пути и, наконец, склонился к «белому» варианту. На Пасху ему были прочитаны стихи, в последних строках которых были «забиты все гвозди» (выражение владыки):

Жизнь ударит обухом, Ты поймешь потом: Лучше жить под клобуком, Чем под каблуком.

Нужно было видеть владыку в эти секунды: давясь от смеха, он переспрашивал: Как, как? Еще раз! Как там? «Под каблуком, под клобуком?» Затем, успокоившись, надел очки, взял лист и ар­хиерейским басом, с назиданием, перечел их будущему «подкаб-

лучнику». И тут же, вздохнув, промолвил: «Тяжела ты, шапка на монахе!». (Имея широкий круг общения, владыка приближал к себе тех студентов обеих Академий, в которых он видел потенциальных архиереев. Вполне естественно, что не все прошли «естественный отбор» — кто-то женился, кого-то отчислили и т. п. Для оставшихся у владыки была своя оценка. О том, кто подходил по всем статьям, он отзывался так: «Это — персона». Тому, кто еще не «дотягивал», владыка внушал: «Ты должен стать персоной».)

Иногда тема стихотворения возникала на сугубо «профессио­нальной» почве. Во время архиерейского богослужения некоторые юные прихожанки невольно засматривались на молоденьких иподи­аконов и иногда не могли преодолеть в себе искушения «положить на них глаз». Такие «очарованные странницы» узнавали, где будет служить владыка, и кочевали из храма в храм, стараясь попасть на глаза ничего не подозревающему избраннику. Одна из них на­значила себя в «со-молитвенницы» иподиакону, стоявшему «на по­сохе», — Володе Ишунину. Несмотря на то, что он недавно принял постриг с именем Симон, «дева неразумная» продолжала во время богослужений «есть его глазами». По этому случаю он получил к празднику стихи, в последних строках которых к нему был обращен страстный призыв:

Ты скажи мне прямо, душу не томя: Симоне Ишунин! Любиши ли мя?

Надеюсь, нынешний владыка Симон, архиепископ Брюссель­ский и Бельгийский, не будет на меня в обиде «за разглашение»: ведь уже истек 25-летний срок давности... И думали ли мы с ним, что через два года после кончины владыки иеромонах Симон, по окончании ЛДА, защитит кандидатскую работу на тему: «Высо­копреосвященный митрополит Ленинградский и Новгородский Ни-кодим (очерк жизни и деятельности)» (Л., 1980), а мне доведется быть ее рецензентом?

Круг лиц, которым посвящались эпиграммы, порой расширял­ся. Одно время при владыке в Ленинграде гостевал его давний приятель — архимандрит Авель (Македонов). Они знали друг друга еще по Рязани, и их связывало много общего (вот кому бы написать воспоминания!).

Помню их поездку на Валаам, организованную для студентов и преподавателей ЛДАиС. Впервые я увидел владыку в мирском

костюме, — на теплоходе бывает большая «утесненность», и по­мимо нашей церковной группы на борту было много посторонних туристов. На валаамский берег владыка Никодим и о. Авель со­шли в подрясниках и пешком проделали долгий путь от пристани до монастыря.

В те годы владыка Никодим приглашал своего соседа по епар­хии — митрополита Таллинского и Эстонского Алексия — посе­тить Валаам и предлагал ему свое содействие. Однако эстонский архипастырь, с благодарностью принимая приглашения, ими в те годы не воспользовался. Еще до Второй мировой войны он, будучи юношей, посетил с родителями Старый Валаам и навсегда сохра­нил о нем светлые воспоминания. И он не хотел их разрушать, взирая на царившее там послевоенное запустение. Могли ли в те годы оба архипастыря предполагать, что пройдут годы, и обитель возродится из руин? И что Валаамский монастырь станет став-ропигиальным (т. е. находящимся в прямом подчинении Патриар­ха Московского и всея Руси), а Святейший Патриарх Алексий II станет его священноархимандритом?

В начале 1970-х годов о. Авель загорелся желанием поехать на Афон, что в те годы было весьма непросто. Однако владыка как председатель Отдела внешних церковных сношений, употребил все свое влияние, чтобы мечта его друга осуществилась. Для этого по­движнику пришлось принять греческое гражданство и дать обяза­тельство пожизненного пребывания на Святой Горе.

Прибыв в Свято-Пантелеимоновский монастырь, о. Авель вско­ре понял, что обстановка здесь, мягко говоря, далека от нормаль­ной. Несколько монахов, присланных сюда из разных обителей то­гдашней «страны Советов», прошли «естественный отбор». Полу­чив предписание подобрать кандидатов для отправки на Афон, на­местники монастырей поступили по принципу: «На тебе, убоже, что нам негоже». Выражаясь в терминах психиатрии, в Грецию спихнули «девиантов», т.е. людей с отклонениями. Как рассказы­вал о. Авель, однажды ночью он был разбужен странными звуками: как будто в ризнице пилят решетку. Пойдя «на звук», посланец из Рязани вошел в келью к собрату и увидел, что тот водит одним напильником по другому: вжик, вжик!

— Что ты делаешь, брат?

— Отгоняю радиацию! И снова: вжик, вжик!

В пожизненном окружении «специфического контингента»

о. Авель пребывать не захотел. Но для монаха из Советского Союза «вход на Афон —рубль, выход —два». И о. Авель воспользовался единственной возможностью вернуться на родину — для прохожде­ния лечебного курса. Для митрополита снова начались хлопоты: как «вытащить» афонского насельника из греческого гражданства, не испортив отношений с греческим МИД? В ожидании решения по своему «делу» о. Авель жил при академии, столовался при митро­поличьих покоях и любил попариться в академической бане. Все это происходило на виду у иподиаконов, тема носилась в воздухе и просилась в строку. И вот что получилось:

Смиренный инок после бани Заснул и видит страшный сон: Билет он в кассе просит до Рязани, Ему дают плацкарту на Афон.

Когда эти стихи были прочитаны, покои взорвались от смеха. Владыка лег грудью на стол, его плечи содрогались от хохота. Не удержался от смущенной улыбки и виновник веселия. К его сча­стью, проблема вскоре была решена, и он получил «плацкарту» в кафедральный собор Рязани...

Владыка ценил юмор и хранил в своей памяти множество забав­ных историй. Во время одного из «пасхальных чтений» он расска­зал про финна, занимавшегося извозом в дореволюционном Петер­бурге. «Вейка» перевозил пассажиров на лодке по определенному маршруту: с Крестовского острова на Васильевский и обратно. Од­нажды паромщик зашел в православный храм во время пасхаль­ного богослужения, но вскоре его оттуда выбросили. Вот как он поведал об этом своим землякам.

— Стою в храме; рарр1 (священник) выходит из алтаря и кри­чит: «Крестовский остров!». Прихожане в ответ: «Васильевский остров!». А я —громче всех: «Фонтанка!».

«Митрополит Никодим был прекрасным рассказчиком, — пишет Фэри фон Лилиенфельд. — Отлично зная историю Петербургской епархии, он иногда припоминал к слову что-нибудь забавное о сво­их предшественниках. Его память казалась неисчерпаемой. У меня такой памяти нет: к сожалению, ничего не запомнила»⁶⁰¹.

ПЕРВЫЙ И ТРЕТИЙ РИМ

Владыка Никодим ездил за границу с размахом, благо средства на ОВЦС тогда отпускались щедро. В один из его первых визитов в Италию и Ватикан при владыке находился его тогдашний секре­тарь, отвечавший за багаж из 20-ти «представительских» чемода­нов. Каждый день секретарь сверялся со списком — кому что подго­товить в качестве подарка. Порожние чемоданы заполнялись «от­ветными» сувенирами, — это была в основном богословская литера­тура, пополнившая потом библиотеки духовных академий. Секре­тарь блестяще справился со своими обязанностями, но с небольшой «накладкой». Только в самолете он вспомнил, что в Риме остался его плащ. Впрочем, вскоре плащ прислали по почте, но таможенная служба пыталась взыскать с владельца пошлину...

Ватикан-2

В своих «Воспоминаниях» архиепископ Брюссельский Василий рассказывает о забавной истории. Уезжая в Рим на последнее засе­дание И-го Ватиканского собора (1965 г.), куда он был приглашен, митрополит Никодим обратился после богослужения в Ленингра­де к верующим с просьбой о молитве о нем, так как «он едет на закрытие Ватиканского собора». «Как! —закричали верующие, не поняв смысла сказанного, — еще один собор закрывают, и ты едешь в этом участвовать. Не пустим! Не выпустим отсюда!»⁶⁰²

... А начиналось все в 1958 г., когда главой Римско-Католиче-ской Церкви был избран папа Иоанн XXIII. Вскоре после этого римский понтифик провозгласил своей ближайшей задачей созыв Поместного собора. Стало известно, что папа считает одной из глав­ных целей собора широкие контакты с христианами разных испо­веданий и в том числе с Православной Церковью.

Папа долгие годы своей жизни и своего архипастырского слу­жения посвятил контактам с Православной Церковью: и в Болга­рии, и на посту нунция в Турции. А во время войны он имел мно­гочисленные контакты и с греческим духовенством. Момент для установления самого широкого общения между Церквами-сестра­ми был особенно благоприятен, так как в это время Константино­польский патриарший престол занимал патриарх Афинагор. Как и другие восточные патриархи, он отнесся с сочувствием к стремле­ниям папы Иоанна ХХШ-го. Однако было ясно, что Русская пра-

вославная Церковь, подконтрольная советскому правительству, пи­тавшему неприязнь к Ватикану (поджигатели войны!), займет нега­тивную позицию по отношению к инициативе Ватикана⁶⁰³. Еще в 1961 г. владыка Никодим на конференции в Праге осуждал «агрес­сивную политику Ватикана».

В декабре 1960 г. патриарх Алексий I в сопровождении свиты, в которой был и новый председатель ОВЦС митрополит Никодим, нанес визит Константинопольскому патриарху Афинагору, а затем посетил Иерусалим. Митрополит Николай (Ярушевич), живший на покое, кратко резюмировал цель поездки: «Поехал срывать Вселен­ский собор». Потом на протяжении двух лет велась вдохновляемая Кремлем кампания против Второго Ватиканского собора. Своего апогея эта политика достигла осенью 1962 г. перед самым откры­тием собора.

Два журнала в Москве выступали против собора: антирелиги­озный журнал «Наука и религия» и... «Журнал Московской Пат­риархии». Декабрьский номер журнала «Наука и религия» вышел с особым приложением — маленькой книжечкой бывшего чекиста Андреева-Бартошевича. Эта брошюра вышла под названием «Тай­ны Ватикана». И одновременно в «Журнале Московской Патриар­хии» появляется редакционная статья без подписи под названием

«N011 рОБЗШТШЗ».

В этой очень резкой статье автор обрушивался на Ватикан и заявлял, что участие Православной Церкви в каком бы то ни бы­ло соборе, созываемом Ватиканом, немыслимо и невозможно. Ста­тья заканчивалась весьма красноречиво: «Католическому "1Чоп роз-зитиз" мы противопоставляем наше православное "1Чоп роззитиз"». («Коп роззитиз» —не можем)⁶⁰⁴.

Между тем в 1962 г. что-то произошло. С начала 1962 г. владыка Никодим прекратил острые выступления в адрес Римско-католи­ческой Церкви и обратился (через Совет по делам религий) в пра­вительство со специальным докладом «Мысли в отношении Като­лической Церкви», где убедительно аргументировал необходимость участия наблюдателей от Русской Церкви во Втором Ватиканском соборе⁶⁰⁵.

И вот сенсация: было объявлено, что Русская православная Цер­ковь пошлет своих наблюдателей на Ватиканский собор. О том, как все было «на самом деле», рассказывает архиепископ Брюссельский Василий (Кривошеий):

«... Следующая моя встреча с владыкой Никодимом произошла

летом 1962 года, в Париже, куда он приехал на сессию Комитета Всемирного Совета Церквей. Находившийся в то время в Париже С. Н. Большаков, человек с большими связями, с которым я был хорошо знаком по Оксфорду (мы были соседями), предложил мне устроить встречу между архиепископом Никодимом и кардиналом Тиссераном, с которым сам Большаков был в хороших отношениях. Тиссеран отдыхал в то время во Франции, в Лотарингии, недалеко от города Мец, откуда был сам родом.

Я тоже с ним был знаком и поэтому ответил Большакову, что в это дело не хочу вмешиваться, не знаю, согласится ли архиепископ Никодим на подобную встречу, так как вопрос мог быть для него довольно деликатный. Я предложил Большакову, если он хочет устроить встречу, самому поговорить с архиепископом Никодимом. Большаков так и сделал, и ... владыка Никодим охотно согласился на знакомство и встречу с кардиналом Тиссераном. И действитель­но, после окончания сессии Комитета, 18 августа 1962 года, архи­епископ Никодим и я, никем не сопровождаемые и никому ничего не говоря, выехали поездом в Мец.

На вокзале в Меце нас встретил шеветоньский иеромонах о. Фе­дор Штротман, и мы с ним отправились на квартиру друзей Боль­шакова, где нашли кардинала Тиссерана, самого Большакова и еще нескольких католических духовных лиц. Нас ждали с обедом, но мы, архиепископ Никодим, кардинал Тиссеран и я, пошли снача­ла в соседнюю комнату поговорить... Мы как-то не сговариваясь, сразу перешли к делу, к вопросу о посылке наблюдателей на Вати­канский собор, который должен был открыться через два месяца.

Архиепископ Никодим сказал, что этот вопрос еще не решен Русской Православной Церковью, но что прежде чем принять то или иное решение, Патриарх и Синод должны знать, чем будет заниматься предстоящий Ватиканский собор, какова будет его про­грамма и каковы задачи. Не будут ли на нем приняты решения политического характера в духе холодной войны, которые сделают присутствие на нем наблюдателей от Русской Церкви невозмож­ным, и они будут вынуждены уйти? И лучше совсем не посылать никого, чем послать, а потом уйти, и это меньше нарушит отноше­ния между нашими Церквами.

Кардинал Тиссеран ответил: "Никакого политического характе­ра собор не будет иметь, и никакой политической борьбы против советской власти Собор вести не намерен. Правда, я не могу ру­чаться, что среди многочисленных епископов и участников Собора

не найдется несколько человек, которые попытаются это сделать. Мы не можем им это запретить, каждый свободен говорить, что хочет. Попробуем их отговорить от этого, и Собор, так каковой, по этой линии не пойдет. Скажу для примера, что в своих проповедях я вообще никогда не говорю о советской власти, о коммунизме, или о марксизме, зато постоянно выступаю против атеизма. Так и на Соборе будут говорить об атеизме, а не о советской власти".

"Это ваше полное право, — ответил архиепископ Никодим,— против этого мы совсем не возражаем, наоборот. Нам только важно, чтобы Собор не провозгласил крестового похода против коммуниз­ма и советской власти. Ваши заверения нас, скорее, успокаивают".

... В тот же день мы с архиепископом Никодимом вернулись поездом в Париж и попали к началу всенощной на Преображение. И действительно, вследствие этой встречи архиепископа Никоди-ма с кардиналом Тиссераном наблюдатели Русской Православной Церкви два месяца спустя прибыли на Ватиканский собор»⁶⁰⁶.

Вот что пишет об этой встрече священник Винченцо Поджи (Рим): «Когда в 1962 г. епископ Никодим стал Председателем От­дела внешних церковных сношений Московской Патриархии, ему была устроена в городе Мец (Франция) встреча с кардиналом Ев­гением Тиссераном (Еи§епе Т155егаш,), известным ученым-восто­коведом и книголюбом, возглавляющим Конгрегацию Восточных церквей Римско-Католической Церкви. На вопрос одного крупного советского функционера о впечатлениях от встречи кардинал от­ветил: "Митрополит Никодим чрезвычайно способный человек. Он моментально схватывает суть проблем и находит способ их реше­ния. Наш диалог был кратким, но позитивным, каким и должен быть диалог"»⁶⁰⁷.

Если сравнить тогдашнюю позицию владыки Никодима с тем, что он отстаивал осенью 1961 г. на Всеправославном совещании (о. Родос), то налицо заметный прогресс. Ведь там тоже речь зашла о проблеме атеизма.

Острый вопрос возник в связи с обсуждением программы, буду­щего Всеправославного Собора, — вспоминал архиепископ Василий (Кривошеий). — Там был пункт: Атеизм и борьба с ним. Вопрос об атеизме и особенно о борьбе с ним обеспокоил архиепископа Нико­дима и еще более - официального представителя «иностранного отдела» Варламова, так как он придавал ему политический ха­рактер - как подспудному предлогу для борьбы с СССР и с совет­ской властью. Поэтому архиепископ Никодим вдруг стал энергич-

но хлопотать, но не на общих заседаниях Совещания, а в комис­сиях, чтобы этот вопрос был снят с программы Собора и даже вообще не обсуждался на пленарных заседаниях.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: