Ректор Ленинградской духовной академии 5 глава

Такой метод еще в 1920-е годы был описан Е. Замятиным в его пророческой утопии «Мы»: всякий, голосовавший против вождя «Благодетеля», объявлялся сумасшедшим, а голоса сумасшедших не могут идти в счет.

Идет очередной партийный съезд. Фабрики, заводы, совхозы, воинские части в горячечном бреду шлют поздравительные те­леграммы в адрес исторического, эпохального форума. (Нормаль­ный директор такую телеграмму не пошлет, а умный пошлет.) Пришла такая телеграмма и из психиатрической клиники: «Мы, душевнобольные, как и весь советский народ, одобряем и поддер­живаем решения съезда, какими бы странными они нам не казались».

Часть несогласных (читай — опасных для власти) признавалась ненормальной, а особо активных устраняли из общественной жиз­ни. «Это была смертельная угроза для правозащитного движе­ния, — пишет Владимир Буковский. — В короткий срок десятки лю­дей были объявлены невменяемыми — как правило, самые упорные и последовательные. То, что не могли сделать войска Варшавского пакта, тюрьмы и лагеря, допросы, обыски, лишение работы, шан­таж и запугивания, — стало реальным благодаря психиатрии. Не каждый был готов лишиться рассудка, пожизненно сидеть в су­масшедшем доме, подвергаясь варварскому лечению. В то же вре­мя властям удавалось таким путем избежать разоблачительных су­дов — невменяемых судят заочно, при закрытых дверях, и существо дела фактически не рассматривается. И бороться за освобождение невменяемых становилось почти невозможно. Даже у самого объек­тивного, но не знакомого с таким «больным» человека всегда оста­ется сомнение в его психической полноценности. Кто знает? Сойти с ума может всякий. Власти же на все вопросы и ходатайства с прискорбием разводили руками:

— Больной человек. При чем тут мы? Обращайтесь к врачам. —
И подразумевается — все они больные, эти «инакомыслящие».

А следователи в КГБ откровенно грозили тем, кто не давал показаний, не хотел каяться:

— В психушку захотел?

Иногда одной только угрозы послать на экспертизу оказыва­лось достаточно, чтобы добиться от заключенного компромиссного поведения»⁵⁰⁶.

Показателен случай с одним «инакомыслящим», которому док­тор сказал после ареста: «Послушайте, Вы же нормальный парень, неужели Вам в сумасшедшем доме хочется быть? Смените свои по­литические убеждения!». Уже после перевода в больницу врач ска­зал жене «пациента», что ее муж «нуждается в лечении, потому что ведет себя не так, как полагается нормальному человеку» (напри­мер, «много читает, делает выписки»). Когда же жена несчастного возразила, что «это — не проявление болезни, а система взглядов», доктор ответил: «Может быть, но ему не повезло: он состоит на уче­те. Поэтому то, что для нормального человека — система взглядов, для вашего мужа — проявление заболевания»

Фронтовик, философ П.Егидес в 1968 г. написал книгу «Един­ственный выход»-его он видел в демократизации общества. В частности, он предлагал, чтобы КГБ занимался своей непосред-

ственной функцией — борьбой со шпионажем, а не идеологической слежкой за мыслями людей.

Сначала ему инкриминировали «клевету на советский строй» (до трех лет), но потом следователь посчитал, что нормальный со­ветский человек не мог выдвигать подобных требований, и посему философа решили отправить на психиатрическую экспертизу, где «установили», что ему требуется принудительное лечение в псих­больнице. Слово самому «пациенту».

— Меня, например, спросили, почему я ношу бороду. «Лояльные
советские люди этого не делают». Я растерялся и... назвал Маркса,
Ленина, Кастро... «Да у него мания величия, паранойя!»

В палате меня предупредили, что всем задают провокационный вопрос о самочувствии. И если человек говорит, что он здоров, то следует заключение — все больные считают себя здоровыми. Если же сказать, что болен, то, естественно, требуется лечение.

Когда профессором Лунцем мне был задан этот традиционый вопрос, я спросил его: «А как себя чувствуете Вы?» — «Что за вздор, я здоров!» — «А говорят, что все больные считают себя здоровыми... » Таким образом я оказался в «психушке»...

Из-за Маркса в «психушке» оказался и другой ученый —пре­подаватель Ленинградского военно-морского училища. Бедный че­ловек, он обнаружил ошибку в «Капитале». Оказывается, Маркс, не знакомый с теорией множеств (она появилась лишь после его смерти), неверно рассчитал закон прибавочной стоимости. И —уж совсем ненормальный! — этот преподаватель написал научную ра­боту об ошибке Маркса.

Из партии его исключили, с работы сняли. В довершение ко все­му поставили психиатрический диагноз. Долгие годы он добивался справедливости; только в конце 1980-х все преследования прекра­тились, и он был полностью реабилитирован. «Снятие диагноза» проходило со скрипом. Вот отрывок из беседы журналиста с воен­ным врачом-психиатром Г. И. Мишиным, принимавшим участие в описываемых собыиях.

— Так Вы считаете, что товарищ Н. психически нездоров?

— Конечно, он не согласен с Марксом!

— Но ведь во всем мире миллионы людей не согласны с Марк­сом. Они тоже сумасшедшие?

И психиатр задумался над своим диагнозом⁵⁰⁸. При постановке диагноза психиатры применяли «марксизм-ленинизм» гибко, диалектически. Во время суда над извест-

ным правозащитником свидетель показал: «Григоренко, на мой взгляд, — здоровый человек. Грамотно цитировал Ленина по каждому факту»⁵⁰⁹. Любопытно медицинское заключение о невменяемости другого инакомыслящего: «Мания марксизма и правдоискательства»⁵¹⁰. А один склонный к афоризмам врач-пси­хиатр заявил «больному»: «Мы будем держать тебя до второго коммунизма!»⁵¹¹

... Итак, «диагноз» поставлен, после чего «девианта» помещают не в обычное лечебное заведение, а в спе^психбольницу. «Спец» — это значит, что она числится не за Минздравом, а за МВД. А где МВД, там и «кураторы» из КГБ. Для тамошних врачей, прикры­вавших погоны белым халатом, звонок с Лубянки значил больше, чем клятва Гиппократа. Надо — набросятся и на своего, из своей «стаи». В 1988 г. Борис Ельцин рассказывал слушателям высшей комсомольской школы: «Я был прикован к постели, приказали че­рез полтора часа быть на пленуме, врачи накачали меня лекарства­ми. Что в меня вливали?.. Говорю врачам: "Вы нарушили клят­ву Гиппократа", а они мне: "У нас свой Гиппократ". Я многое не помню» .

О том, как в 1970-х годах «лечили» в Казанской спецпсихболь­нице, вспоминает правозащитник Петр Петрович Старчик.

В самом начале врачи предлагали мне замечательный вариант. Мне говорили: «На Вас пришли документы, и мы обязаны Вас про­лечить. Но если Вы признаете себя душевнобольным и дадите нам гарантии, что больше не будете заниматься листовками, то ле­чение будет формальным. Вы даже не будете замечать лекарств, а при выходе поблагодарите нас». Это была формула выхода, от которой я отказался. Я не мог признать свои убеждения бредом. Меня уговаривали недели две. Потом терпение лопнуло: «Ах, Вы здоровый человек? Тогда Вы узнаете, что для Вас приготовлено!» Меня скрутили санитары, вошла медсестра со шприцем, и лече­ние началось.

Это было страшно. Большие дозы «лекарств» действовали му­чительно, мне даже трудно описать, что я чувствовал. Мое «я» уходило от меня. Мучительное раздвоение души. Требова­лось колоссальное внутреннее усилие, чтобы удержать сознание. От других «лекарств» мышцы сводило страшной судорогой, и все тело перекашивало. На обходе я говорил о своем состоянии, но слышал неизменное: «Нет-нет, Вы еще больны, мы Вас будем ле­чить». Соседи по палате, больше похожей на камеру, убеждали

меня смириться. Они говорили, что я ничего не добьюсь, что ме­ня «залечат» до такой степени, что я действительно сойду с ума.

И я в конце концов уступил. На очередном обходе я сказал в ответ на вопрос о моем самочувствии: «Спасибо, доктор, мне хорошо!» Это был условный сигнал, что ты просишь пощады. По­сле этого дозы лекарств снижаются, а через некоторое время их снимают совсем. Потом ты в этой клетке ждешь выписки. Но и на выписке еще окончательно проверяется, как ты перевоспитал­ся. Выписывала меня московская комиссия, куда входили все те же светила: Лунц, Ландау и другие. Вот уже заканчивается ко­миссия. И Ландау задает вопрос: «Как Вы думаете, Старчик, Вы все-таки в тюрьме или в больнице?». А мы сидели рядышком, со стороны могло показаться, что мы дружески беседуем. И я ему молча на решетку показываю: видите? И он оставил меня еще на полгода⁵¹³.

Палачи в белых халатах подходили к своему делу творчески, с огоньком. Владимир Буковский вспоминал об одном таком вра­че-садисте—Позднякове: «У того было два излюбленных приема: «три на пять» и «галифе». «Три на пять»—это три укола суль-фазина по 5 кубиков каждый, два в ягодицы и один под лопат­ку. После такой процедуры наказанный чувствовал себя словно на кресте распятым — ни рукой, ни ногой пошевелить нельзя от боли. И температура 41. «Галифе» называлась процедура накачивания физраствора в ляжки, от чего они раздувались действительно, как галифе. Боль адская, и ходить невозможно. Какой уж это имело психиатрический смысл —не знаю»⁵¹⁴.

С 9 декабря 1946 по 20 августа 1947 г. в Нюрнберге проходил су­дебный процесс над 23 эсэсовскими врачами и учеными-медиками, которые обвинялись в осуществлении медицинских экспериментов над заключенными концлагерей. 16 подсудимых были признаны виновными и семь оправдано. Семеро были приговорены к смерт­ной казни через повешение, пятеро — к пожизненному заключению и четверо —к различным срокам заключения⁵¹⁵. А на «восточном фронте — без перемен»...

Не нужно думать, что до эпохи психиатрического террора ка­рательные органы чурались пыток. Вот рассказ старого лагерника; московская тюрьма, 1940-е годы.

... Зверские пытки, знаменитая «ласточка». Неприятная проце­дура. Кладут на живот, руки связывают с ногами. Веревками под-

тягивают к потолку. Раз-два, раз-два. Пока не лишишься чувств. Потом обливают водой. Каждый раз, когда приходишь в себя, первое, что видишь — пожилого врача в белом халате, с интелли­гентным лицом, в пенсне; ощупав пульс, врач говорил: «Можно продолжить »⁵¹⁶.

Как сказал поэт, «бывают странные сближенья». В том же Свердловске, где жил Лев Конин, власти «загнали в клетку» друго­го Льва —Аркадия Сингха (сингх — в переводе —лев). Он был ин­дус по происхождению, но с детства жил в СССР, в Свердловске. Работал инженером. Лет двадцать не мог он получить квартиру и ютился с женой где-то в подвале. Наконец, совершенно потеряв тер­пение и надежду, он сделал плакат «антисоветского содержания» и с ним пошел к обкому партии. О том, что с ним было дальше, рассказывает Владимир Буковский.

Вокруг Сингха собралась большая толпа: кто сочувствовал, кто просто любопытствовал узнать, что выйдет. Толпа росла, и получилось уже что-то вроде демонстрации. Власти заволнова­лись, вежливо пригласили Аркадия войти в обком, дружески по­беседовали, обещали дать квартиру, а затем вывели через черный ход, посадили в машину — якобы чтобы не возбуждать толпу — и отвезли прямо в тюрьму КГБ.

И этот вот Сингх, когда узнал, что его признали сумасшед­шим, чуть действительно с ума не сошел. «Как же так? —рас­суждал он. — Меня же смотрели врачи-специалисты. Они лучше знают. И если они установили, что я сумасшедший, значит, так оно и есть. Я просто сам этого заметить не могу». Он постоян­но спрашивал других «сумасшедших», не замечают ли они за ним каких-нибудь странностей, надоедливо рассказывал, какие он об­наружил у себя симптомы, и так нервничал, что по всему телу

М 7

у него пошла экзема .

Льву Конину повезло в том отношении, что он не боролся с ре­жимом, а лишь хотел освободиться от его мертвящей хватки. Ему не ставили диагноз типа: «Констатируются идеи реформаторства, в частности переустройство государственного аппарата, в сочетании с идеями переоценки собственной личности, идеи мессианства, эле­менты параноидного толкования отдельных фактов». И Лев не под­вергался «интенсивной терапии», после чего «исчез элемент жерт­венности и мессианства»⁵¹⁸.

Тем не менее после курса «лечения» и у Льва появилось «пра­вильное критическое отношение к своим противоправным действи-

ям; он соглашался с мыслью о необходимости терпеливо и настой­чиво работать по их преодолению». Иначе Льва просто бы не вы­пустили из «клетки»...

... Пройдя принудительный курс лечения в спецпсихбольнице, Лев Конин приехал в Ленинград и поступил в ЛДС. Несмотря на разрушительное действие нейролептиков, он не утратил ясности ума, успешно закончил ЛДА и защитил кандидатскую работу на те­му: «Богословские воззрения пастора Дитриха Бонхеффера (опыт православной оценки)» (Л., 1973). Жертва карательной психиат­рии, он написал трактат о жертве гитлеровского режима...

В середине 1970-х годов о. Лев снова «впал в немилость» к «ор­ганам». «На Литейном» уже «сейф ломился» от компромата на священника-вольнодумца. Ведь он давал читать своим знакомым «Вехи» и (о, ужас!) Бердяева! А еще он был «связан» с худож­никами-неформалами, которые, в свою очередь, сами были «под колпаком». Тогдашняя богема почувствовала, как железная хватка «Комитета» чуть ослабла.

Гитлер, имевший симпатии к реалистическим направлениям искусства, полностью отвергал любые современные формы и те­чения от экспрессионизма до кубизма, расценивая их как УеНаИ-зкипз1 — «вырождающееся искусство». В 1936 г. он поручил пре­зиденту Имперской палаты изобразительных искусств профессо­ру Адольфу Циглеру возглавить специальную комиссию, которая должна была провести чистку более чем 100 музеев Германии с целью реквизировать все образцы декадентского искусства. Ко­миссия собрала 12890 произведений изобразительного искусства, из которых 700 было продано в Люцерне, принеся солидные ва­лютные дивиденды для начавшей военное перевооружение Герма­нии. Сюда попали полотна величайших европейских мастеров — Пикассо, Гогена, Матисса, Сезанна, Ван Гога и др.^Ь19

Гонения на абстракционистов усилились при Хрущеве. «Аб-стракцисты! Пидарасы!»—кричал Никита Сергеевич в 1962 г. на встрече с художественной интеллигенцией. После скандальной «бульдозерной» выставки в Москве (сентябрь 1974 г.) «искусство­веды в штатском» решили «не возражать» против открытия вер­нисажа неформалов в доме культуры «Невский». В доме Льва Ко­нина хранились картины, которые привезли в Питер иногородние «низкопоклонники Запада».

Но некоторые из «абстракцистов» не оценили то доверие, кото­рое им оказала партия, Комитет и лично товарищ Андропов. В один

из дней 1976 г. двое из них — Юлий Рыбаков и Олег Волков — ночью прокрались на Заячий остров и на стене Петропавловской крепо­сти метровыми буквами намалевали антисоветский лозунг, что-то вроде: «КГБ —душитель свободы». Тысячи сотрудников были бро­шены на поиски «врагов народа»; перешерстили всю агентурную сеть, но без результата. А через неделю «народовольцев» взяли по наводке: накануне они в компании спьяну сами проболтались о сво­ей художественной «акции».

«Большой дом» не хотел «поднимать шум», и на следствии «пачкунам» был предложен выбор: сесть придется все равно, но можно пойти по «тяжелой» 70-й статье (политика), а можно по бытовой (хулиганство — «порча памятников архитектуры»). «Петрашевцы» быстро сломались, пошли на сотрудничество со следствием и «разоружились перед партией». И на суде все сво­дили к пьяному куражу.

Правда, со свидетелями были «накладки». Вызывают такого, и он начинает: «Еду я, значит, по набережной. Посмотрел на Петропавловку, а там на стене, мать честная! написано... »

Судья: Не называйте!!! Достаточно!! Следующий!

Льва Конина тоже тягали в качестве «свидетеля по делу». И следователь-чекист нутром почуял: не наш человек! В доме близ железнодорожной станции «Удельная», где жил тогда Лев, был сде­лан обыск —изъяли «литературу». На «статью» это не тянуло, но по церковной линии Льву «прижали хвост»: уполномоченный снял его с регистрации, и опальный клирик уже не мог служить на при­ходе в Коломягах.

Владыка Никодим не мог идти «против рожна», но он под­держивал о. Льва не только морально, но и материально. В те­чение года загнанный Лев получал от митрополита ежемесячный «оклад» — 200 рублей. (Тогдашних, не теперешних. В те годы — это две зарплаты младшего научного сотрудника.) Владыка «не заме­чал», когда о. Лев отправлялся к знакомому священнику на даль­ний приход послужить на Родительскую субботу и на двунадесятые праздники. (А там день — месяц кормит.)

Приходя к владыке на прием, о. Лев подолгу ожидал своей оче­реди в коридоре академии. Многие знали о его нелегкой судьбе и на всякий случай держались подальше. А тех, кто отваживался с ним заговорить, опальный Лев спрашивал: «А Вы не боитесь?».

Но долго так продолжаться не могло, и «органы» начали выдав­ливать его в эмиграцию. Во время очередного «профилактирова-

ния» комитетчик недвусмысленно намекнул об этом «гражданину Конину».

— Все мы ходим под Богом. И всякое может случиться. Напри­
мер, сбить машина из-за угла. Или кирпич на голову упасть. И не
надо испытывать судьбу! - Отец Лев пытался протестовать, он не
хотел уезжать. Евреи едут в Израиль, немцы — в Германию. Это их
право. Как и право каждого человека — ехать, куда ему нравится.
Но куда же бежать русскому человеку? Ведь другой России нет. И
почему должны уезжать мы? Пусть Брежнев с компанией катится
на Кубу или в Северную Корею!

Но о. Льву пришлось покинуть страну и перебраться во Фран­цию, после чего он подвизался на одном из приходов Западноевро­пейского экзархата.

Такие вот трагические судьбы: больные люди с расшатанными нервами, с изломанными судьбами и с искалеченной психикой... Надо ли говорить о том, что все они могли подвизаться в стенах академии благодаря заступничеству митрополита Никодима, кото­рый «взял все на себя»?

Впрочем, очаги этой «психопатологии» тлеют кое-где и сегодня. Ведь недаром психиатры шутят в своем кругу: «Нормальных людей нет, а есть недообследованные». С таким вот «недообследованным» мне пришлось столкнуться при написании этой книги.

Маститый протоиерей, настоятель одного из соборов в Санкт-Петербурге, он в 1960-1970-х годах «колыхался на местном матери­але» и часто общался с владыкой Никодимом. При встрече прошу его поведать о каком-либо интересном эпизоде из жизни святителя. Наморщив лоб, он сумел вспомнить только лишь один эпизод.

— Летим с владыкой за границу; дело было Великим постом.
Стюардесса подает ему рыбу, а мне — цыпленка. Смотрю на митро­
полита, а он мне: «Ешь, в дороге— «разрешение на вся»!

... Екатерина Ивановна всю жизнь проработала в доме отды­ха, где бывали многие известные люди, в том числе и писатели, и хотела продиктовать «уникальные» воспоминания об Анне Ан­дреевне Ахматовой. Они сводились к следующему: «Бывала у нас Ахматова. В столовую ходила как все. Первое кушала и второе, и компот пила». «Ну а еще что-нибудь Вы о ней помните?» — «Обед никогда не пропускала, первое кушала и второе... » — «Ну, хотя бы выглядела как?» — «Да как все люди!» — с раздражением отмахнулась Екатерина Ивановна. «А вот раз была на завтрак запеканка... »⁵²⁰

Через неделю при встрече сообщаю: цыпленок вставлен в текст, так что он «войдет в историю». В глазах «источника» испуг и смя­тение сменяется гневом.

— Отец архимандрит! Я запрещаю Вам писать про цыпленка.
Слышите!

(Видимо, лихорадочно просчитал в уме, как настоятель-конку­рент прот. В. из соседнего собора будет бегать с книгой и кричать: «Вот! Отец N в посту ест цыплят!».)

На мое предложение: имя о. настоятеля убрать, а цыпленка оставить — немотивированная вспышка злобы и визг на весь ал­тарь:

— Нечего тут разводить КеГеБе!

Типичный проговор «по Фрейду»: так карманник, схваченный за руку, кричит: «Держите вора!» Как сказали бы психиатры, «это клиника, это лечат, но если есть желание»...

Писатель Юрий Нагибин занес в свой дневник такие строки (запись от 7 апреля 1982 г.): «Выработался новый тип человека... Это сплав душнейшего мещанства, лицемерия, ханжества, нена­висти к равным, презрения к низшим и раболепства перед власть и силу имущими; густое и смрадное тесто обильно приправле­но непросвещенностью, алчностью, трусостью, страстью к до­носам, хамством и злобой... Порода эта идеально служит за­дачам власти. Нужна чудовищная встряска, катаклизм, нечто апокалипсическое, чтобы нарушились могучие сцены и луч стыда и сознания проник в темную глубину»⁵²¹.

Целых 17 лет владыка Никодим не рукополагал «недообследо-ванного» в священный сан (он знает, почему). Лишь при митропо­лите Антонии его начали продвигать по ступеням церковно-адми-нистративной лестницы; после долгих лет ожидания он «взял свое». И теперь при его появлении в храме по алтарю идет испуганный шепот: «Сегодня отец настоятель не в духе!».

Раз в неделю «девиант» приезжает в академию «на требы» — читать лекции, водя пальцем по странице чужого пособия. Ко вхо­ду в здание его привозят на соборной иномарке; за рулем — персо­нальный шофер. По коридору, набычившись, шествует вальяжно — как архиерей.

Но надо видеть нашего «хамелеона» при архиерейском богослу­жении! На лице — глуповатая улыбка, а в глазах — смесь насторо­женности и страха. Прямо по предписанию Петра I: «Когда идешь к начальству, надобно делать вид лихой и придурковатый». Одна-

жды во время богослужения протодиакон Алексей Довбуш закрыл царские врата чуть раньше, чем следовало. Иподиаконы кинулись к нему со всех ног.

— Отец Алексей! Там же протоиерей N остался!

— Ничего! Этот в любую щель пролезет!

— Так калечила людей наша «солнечная система»...

«Летучий голландец»

В 1977 г. в стенах академии произошло «ЧП районного мас­штаба». В тот год свою преподавательскую деятельность мне, по благословению владыки, приходилось совмещать с дежурствами в должности помощника инспектора. На третьем курсе академии, в числе прочих студентов-иностранцев, учился православный гол­ландец Теодор ван дер Фоорт (в обиходе —Федор). Судьба этого человека —сюжет для особого рассказа. Римокатолик по креще­нию и воспитанию, химик по светскому образованию, в итоге своих углубленных богословских штудий он расстался с католичеством, перешел в Православие и отправился в Ленинград, где поступил в духовную академию. И вот почти три года учебы позади; прибли­жается весенняя сессия, а там, глядишь, ему пора думать и о теме кандидатского сочинения...

Слышу стук в дверь каморки, где ютились тогда дежурные по­мощники. На пороге стоит Федя с обходным листком в руке.

— Что такое, в чем дело?

— Я должен вернуться в Голландию.

— В разгар учебного года?! Почему?

И, немного помявшись (все равно терять нечего!), Федор пове­дал детективную историю. Оказывается, у себя на родине он под­визался в одной из правозащитных организаций. Тамошние борцы защищали права негров в Южной Африке, жертв Пиночета, опаль­ных диссидентов в Советском Союзе и т. п. По-видимому, это стало известно «органам», и они взяли Федю в «оперативную разработ­ку». Оказалось, что Ван дер Фоорт не только сидел на лекциях, но и «вступил в преступные отношения» с бывшим уголовником, кото­рый помог ему осуществлять «нелегальную деятельность». «Под­польщики» засняли на пленку стену с вышками, обнесенную колю­чей проволокой. Это была зона общего режима в ближнем приго­роде Ленинграда; политикой здесь и не пахло. Да и блатной «пра-

возащитник» был, по-видимому, «подставой», а Федор, как сель­ский шахматист, купился на чекистскую «трехходовку». Иначе как объяснить, что обоих «подельников» «взяли с поличным» на част­ной квартире именно в тот момент, когда они сушили проявленную пленку на бельевых веревках?

Комитетчики порой устраивали «объектам разработки» про­верку «на вшивость». Помню, как удивился перед первой поездкой за границу. Подходит ко мне один диакон (ныне — известный про­тоиерей) и вдруг, ни с того ни с сего, начинает вкрадчивую беседу:

— Читал Ваши статьи в «Журнале Московской Патриархии». Пишете хорошо. А не хотели бы тиснуть статейку в «Вест­ник РХД» ? Можно под литературным псевдонимом. Так сказать, проба пера...

... Вызволять Теодора из чекистских застенков выпало на до­лю Николая Тетерятникова — старшего иподиакона владыки Ни-кодима. «Большой дом» соглашался закрыть дело, если Ван дер Фоорт напишет «покаянку» и согласится сотрудничать с КГБ. А если нет, то —в 24 часа из Союза. «Шестерки из пятерки» (Четвер­тый отдел 5-го Главного управления) долго уговаривали голландца («надо, Федя, надо!») облегчить свою участь чистосердечным при­знанием вины «перед советским народом, перед органами и лично перед товарищем Андроповым». (Прямо как Ленин в Горках: «Я, кажется, крепко виноват перед рабочим классом и перед трудовым крестьянством...».) Но Федор сказал: «Не хочу» и был вынуж­ден расстаться с академией, городом на Неве и страной. Постепен­но приходить в себя «летучий голландец» стал только в самолете, взявшем курс на Амстердам...

Каких сил и нервов эта история стоила владыке, можно только догадываться. А вскоре в софроновском «Огоньке» появилась ста­тья о блестящей операции КГБ по разоблачению «идеологической диверсии» на Обводном, 17 —за полтора года до скоропостижной кончины святителя...

А в ленинградской печати это было подано так: «В мае 1977 г. из СССР был выдворен стажер Ленинградской духовной академии, подданный Голландии Теодор Ван дер Фоорт, уличенный в выпол­нении заданий НТС и религиозно-пропагандистской организации «Славянская миссия»⁵²².

Эти строки содержались в статье, опубликованной в «Ленин­градской правде» 20 декабря 1977 г., «к 60-летию советских орга­нов государственной безопасности». Автор, скрывшийся под псев-

донимом «В. Михайлов», опубликовал свою статью под «вреди­тельским» заголовком: «Имя им— чекисты». Откроем Еван­гелие от Марка, 5-я глава. «Когда вышел Иисус из лодки, тотчас встретил Его вышедший из гробов человек, одержимый нечистым духом... Иисус сказал ему: выйди, дух нечистый, из сего человека. И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много»(Мрк., гл. 5. ст. 2, 8-9).

Понятно, что «В. Михайлов» «семинариев не кончал», но при наркоме Ежове это не спасло бы его от «высшей меры» — за «кле­вету на органы».

Шли годы, в стенах академии сменялись поколения студентов. Теодор перешел в юрисдикцию Парижского экзархата Константи­нопольской Патриархии, принял сан священника и кроме того стал секретарем Европейской протестантской и старокатолической ко­миссии по оказанию помощи Церквам и верующим Восточной Ев­ропы. И вот, в середине 1990-х годов, о. Федор приехал в Россию и посетил родную а1та та4ег. Но не как «блудный сын», а на «белом коне»: в качестве благодетеля, сопровождавшего груз с «гумани-таркой». Восседая за обедом на почетном месте в академической трапезной, он выслушивал от администрации слова благодарности за «матпомощь». И мало кто уже помнил о том, что о. Федор когда-то «числился за Комитетом» и чуть было не дал слабину: «Я шел на 190-ю, на 70-ю я не шел»...

Кто-то из читателей может воскликнуть: ну зачем же обрисовы­вать все в темных тонах и нагнетать атмосферу ужаса? Ведь было и в те годы много светлого и радостного! Согласен, займусь самокри­тикой и выдвину против себя самого «обвинительное заключение»: «Автор все время вязнет в мелочах, в нанизывании одной бирюль­ки на другую, отчего создается впечатление, что он не видит общей картины движения и не хочет видеть ее. Это тяжелый, моноло­гичный, одномерный человек, говорящий без умолку, не дающий собеседнику вставить слово. Автор создает атмосферу обвинения и комиссии по расследованию, а стиль его напоминает протокол следователя, замусоренный придуманными мертвыми словами, со­здающими завалы, какой-то бурелом, через который невозможно пробиться к смыслу»⁵²³.

И сразу же покаюсь: эти слова позаимствованы. Они принад­лежат одному литературному критику, который тявкнул на «Зуб­ра» — Александра Исаевича Солженицына, после того, как тот опубликовал двухтомник «Двести лет вместе». И если этот же «ди-

агноз» окажется верным в отношении моих скромных заметок — почту за честь.

«Кесарю— кесарево»

Втрудные 1960-е годы владыка Никодим защищал право Церк­ви совершать богослужения. Невероятное раздражение власти вы­зывали богослужения, привлекавшие большое количество верую­щих. Власть как бы говорила: «Пожалуйста, служите себе в отда­ленном храме, когда пожилые люди поют на клиросе, и верующие того же возраста присутствуют в храме. Не служите так, чтобы все видели красоту и силу Церкви».

Два раза в год — 1 мая и 7 ноября — приходилось «платить по счетам». В актовом зале — торжественное собрание; в президиуме — митрополит Никодим, викарный епископ, ректор, уполномоченный Жаринов. Справа от президиума, на стене — портрет Ленина. По­сле лекции о международном положении (лектор приглашался из Общества «Знание») хор учащихся исполняет «завизированные» песнопения. В 1960-е годы пели и такое:

Вихри враждебные реют над нами, Темные силы нас злобно гнетут...

И все при этом многозначительно поглядывали на Ленина и Жа-ринова, бывшего «особиста».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: