Контактеры. В пятничные ночи по тринадцатым числам каждого месяца на Перекрестке. 6 глава

Знакомая мелодия, соткавшись из воздуха, тянет за собой. Замедляю шаг. Проем Кофейника. Сладко плачет гитара. Вжимаясь в кафель стен, в экстазе извиваются Крысы. Мусорно-пестрые головы. Стулья на тонких ножках забиты, но мой как всегда свободен, и на два места вокруг – пустота, лишь Валет, менестрель нашего детства, сидит вплотную к ней, носом в струнах.

Подхожу и сажусь. Тень садится слева. Луиса я ставлю справа. Смотрю в пустую чашку. Чашка наполняется. Киваю, пью, достаю связку и пересчитываю ключи. Восемнадцать, как и следовало ожидать. Вечно одно и то же. Подплывает некто с жаберными щелями и одной ноздрей. Сопит. Протягивает клешню. Серебряная серьга. Красиво, но втыкать уже некуда. Она попортит мне общую композицию. Жабры печально обвисают. Сопение. Извлекается маленький ключик с ноготь моего мизинца. Тоже серебро. Примеряю. Это я возьму.

– Сколько?

Клешня показывает четыре пальца. А больше у нее их и нет. Достаю из потайного кармана бумажник. Плачу. К ключам у меня слабость. Особенно к бесполезным. За спиной запах псины. Это Валет.

– Музыка не мешает?

– Нет, старичок, даже радует. Жаль, что ты не поешь. Может, попробуешь?

Он улыбается, в глазах вопрос.

– Ты же знаешь, у меня нет голоса.

Я знаю. Он поет, только когда пьян. В нетрезвом виде отсутствие голоса его не смущает. Он начинает играть «Иммигрантскую песню». Без пения это обломисто, но переносимо. К финалу Кофейник переполнен. В основном Крысиными черепами, от которых рябит в глазах, но Грызуны – поклонники Большой Песни, и гнать их из родного кормильного отсека не годится. Поэтому я надеваю темные очки. Всего-то. Эффект стопроцентный. Черепа сереют, нервы успокаиваются. Слушаем дальше.

На Леди, с ее «Стремянкой в небеса», входит Сфинкс. Резко очищаются три шестка. Он влезает на один и глазеет, майскими жуками из-под девственного черепа. Потрясающий тип. Снимаю очки, чтобы видеть его в цвете, и мы слушаем дальше. Сфинкс потихоньку начинает подавать голос. Крысы покачиваются. Гитара Валета расходится и съезжает в переборы. Сфинкс расходится и съезжает в вопле-шепот. Я тоже расхожусь и начинаю притоптывать.

Кто-то вовремя закрывает дверь. Пока не набежало лишнего гомоса. Кончится вся эта прелесть мордобоем, потому что так уж устроены Крысы, но пока нам хорошо. Особенно мне. Валет почесывает нос, Сфинкс усмехается. Музыка – прекрасный способ стирания мыслей, плохих и не очень, самый лучший и самый давний.

Мы ловим кайф полчаса, потом депрессионная Крыса из малолетних вдруг заливается слезами и извлекает бритву. Они без этого не могут. Самое ценное, что есть в Крысе – ее постоянная готовность порешить себя в любом месте и в любой момент. Себя или окружающих. Такая готовность к финишу взбадривает Крысятник в целом. Старикашка дон Хуан бы это одобрил. Но только он. Мне такие вещи не по душе.

Крысенок пилит себя, утопая в соплях, Валет, зачарованно таращась на его действия, начинает фальшивить. Перерыв окончен. Крысы нехотя расходятся, уводя молодую на штопку. На полу красивые алые лужицы. Сфинкс вздыхает. Надеваю очки номер пять. Бодрящий желто-оранжевый спектр. Так лучше, когда общаешься с чумными братьями.

Сфинкс сразу замечает новое приобретение – ноготный ключик – и одобряет. Мелочь, а приятно. Допиваем кофе. Треплемся о Брейгеле. Потом о Леопарде. Нейтральные темы. Тоже своего рода бегство. Плаваем в дыму – кофейные кольца на белом, Птички заглядывают в дверь, робкие, в поисках своего вожака, не оборачиваясь, цыкаю на них, и вот уже нет ни одной, будто и не было.

– Послушание на уровне дрессуры, – отмечает Сфинкс. – Чем ты их так запугал, Желтоглаз?

– Своими размерами.

Я давлюсь, кашляю, и сразу оказывается, что Птицы не исчезли бесследно. Двое, возникнув ниоткуда, похлопывают меня по спине. Призрак Тени смеется на соседнем стуле. И тоже кашляет. Беззвучно. Его никто не хлопает.

Разговор плавно подплывает к Сантане. Я уже растаял и стек в ближайшую кофейную лужицу. До того приятно, что даже не по себе. Общение с человеком, который умеет говорить, – редкое удовольствие для живущего в Гнезде. Мы болтаем и болтаем. Валет чистит свою котомку. В ней коллекция ноготков-медиаторов, и, откровенно говоря, она грязновата, поскребыванием тут не поможешь, нужна стиральная машина. Самого Валета тоже не мешало бы туда забросить. Улыбаюсь чашке, кручу кольцо на пальце.

«Лунный цветок» и «Амигос»… о да…

В Кофейник незаметно проникает запах ближайшего туалета и все портит. Печально. Интеллектуальная беседа – вещь незаменимая. Особенно для одной моей знакомой Птицы. Бедняжка… жаль его иногда до слез. Лысый допивает свой кофе, вернее, то, что так называют в Кофейнике, желает нам всего хорошего и уходит, осторожно обходя следы порезавшегося Крысенка.

– Ну, что? Придешь вечером? – спрашиваю Валета.

Собакоголовый бледнеет и начинает теребить костыль:

– Э-э, я бы с удовольствием, но… как-то мне у вас… немного…

– Противно, – заканчиваю за него. – Ладно. Если тебе так тошно от нас, можешь не приходить.

Слезаю с шестка и удаляюсь в полной уверенности, что он придет. Резво ковыляю. Дом объят весенним безумием. Оно заразно, его можно подцепить в каждом углу – и я уношу от него ноги, хотя они все равно врезаются в память – глупые, самодовольные лица, подмигивающие щелками глаз, красивые одурманенные лица, улыбающиеся другу. Звенят цепочки – символы ошейников, на тонких девичьих шеях. Колясники и колясницы тихо шепчутся, сцепив колеса и пальцы, гадают друг другу по ладоням, предсказывая бескрылые судьбы. Хихикают подружки Логов, раскрашенные, как ритуальные маски. В этот час нельзя гулять одному. Дом принадлежит им. Всеми своими щелями и подтекающими кранами, всеми надписями, приобретающими тайный смысл… Печально. Хромаю, как распоследний бес. Нога нагревается. Этой ночью меня будут пытать. Собственные кости. Мало у кого имеется в наличии такое подбадривающее средство. Тем и следует утешаться.

Снимаю очки и жду. Знаю, что вот сейчас в конце коридора мелькнет белый кроль, с лошадиным топотом уносящийся на кэрроловский шабаш. И он промелькнул. На долю секунды. Если не знать, нипочем не заметишь. Передыхаю и тащусь дальше…

Топ-топ… идет Большая Птица, та, что питается падалью…

ТАБАКИ
День седьмой

Вскипятите его, остудите во льду

И немножко припудрите мелом.

Льюис Кэррол. Охота на Снарка

Зима – время великого переселения кошек. Не по одной, а все вместе они являются каждая к знакомому порогу и ждут разрешения войти. Выезжая поутру из спальни, мы с Лордом натыкаемся на крысиный труп. Над ним скромно восседает взяткодатель. Очень худая, очень облезлая, пепельно-полосатая тигрица в белых носках. Мать бесчисленных потомков, ходячий кошмар грызунов.

– Привет, Мона Лиза! – Лорд радостно тянется погладить ее. Мона запрыгивает ему на колени и, тихо урча, трется о свитер костлявым боком.

– Да, здоровенная, – отмечает Лэри из-за наших спин. – Крупняк.

Имеется в виду, конечно, покойная крыса. Запускаем Мону в спальню и едем завтракать. У дверей третьей – аналогичная картина. Два крысиных тела и выжидающие коты. Завтракаем вдевятером. В снегопад у Толстого наступает период зимней спячки, он не завтракает и не обедает, ест только приносимые мелочи, и то, если удается его растолкать. Это зима.

После уроков приходит Рыжая с моими носками и свитером Лорда, и мы с ней, Лордом и Горбачом спускаемся во двор. Пусто и снежно. Жители Дома не любят резвиться на виду у наружности, поэтому снежные бои, если и будут, то с наступлением темноты. Мы лепим крошливого снеговика и приносим его с собой. Он тает посреди классной комнаты, превращаясь в лужу с плавающим в ней снегом, о которой Горбач говорит, что такова жизнь.

Потом мы сушимся и пьем чай. Рыжая заплетает волосы Горбача в сто косичек, но только с одной стороны, на вторую не хватает терпения и мешает Нанетта с ее ревностью и переживаниями. Горбач сажает ее на голову, она сразу успокаивается и перестает клекотать. Я говорю, что и односторонние косички очень красивы, а Лорд говорит, что безумно жалеет о своих волосах, о том, что в теперешнем виде их нельзя ни во что заплести. Я играю «Снежную песню» – ту, что хуже дождевой и намного короче, зато больше подходит зимнему дню.

Перед обедом появляется опоздавший к кошачьему переселению Дилан. Черный, как уголь, любимчик Сфинкса, сын Моны, самый громкоголосый певун из всех известных нам котов. Только, чтобы услышать его пение, надо дождаться весны.

– А где твоя выкупная крыса? – спрашиваю я его.

Он отворачивается и уходит, покачивая блестящим задом. На редкость самовлюбленное животное.

На полу – блюдца с молоком и колбасными обрезками. На оконных стеклах – морозом нарисованные хрустальные узоры.

Вечер, и опять идет снег.

Кошки и ворона испытывают друг друга на бдительность. Горбач в односторонних косичках успокаивает их флейтой. Лэри пудрит прыщи, затягивается поясом до багровости и убегает искать приключений. Лорд уезжает сразу после него. Почему-то сегодня никто не поехал играть в снежки. Я сижу на подоконнике и жду, но внизу никого. Пусто и уныло. Рассматриваю морозные узоры на стеклах и нахожу в них себя, десятикратно повторенного – на Мустанге и без Мустанга, лохматого и причесанного, и даже в новой жилетке, и я выскребаю для этого хрустального себя маленькое, с ноготь, окошко, чтобы ему легче жилось и веселее дышалось. Сфинкс, морщась, смотрит на меня.

– Суеверие, – говорю я ему. – Видишь, там, в узорах – тоже я.

– Да, – соглашается он. – Там можно увидеть все что угодно. Но ты мне лучше вот что скажи… Рисуя на потолке дракона, ты случайно не изобразил на нем пронзенное стрелой сердечко? Чисто машинально?

– Нет, – отвечаю я. – Такие пошлости не в моем духе. Я только вставил ему глаз. Следуя сновидческим инструкциям.

Возвращается Лэри. Все еще очень пунцовый. Бродит по комнате, вздыхая, как неупокоенный призрак.

– Я приведу ее, – говорит он наконец. – Познакомиться. Она вам понравится. Классная девочка, вот увидите.

Мы молчим. Лэри ждет. Почему-то таращится на Горбача.

– Ну, приводи, – говорит Горбач. – Чего ты на меня-то так уставился? Я здесь что ли главный бука?

– У нас с ней любовь, – объясняет Лэри. – Понимаешь? Настоящая. Ты не мог бы поболтать с ней по-дружески, когда она придет? Ведь мы с тобой друзья.

Горбач смотрит на него с ужасом:

– О чем? О чем я должен с ней болтать?

– Ну о вязании, например, – оживляется Лэри. – Она такие свитера вяжет – закачаешься. Не хуже твоих, честное слово.

Горбач скисает. Всем известно, как он стесняется этого своего умения. В том числе Лэри. Но настоящая любовь, должно быть, мешает запоминанию всяких мелочей.

– Чего не сделаешь во имя дружбы, – утешаю я Горбача, когда Лэри опять убегает.

Курильщик спрашивает, кто девушка Лэри. Дружно пожимаем плечами. Никто не знает. Мы знаем только, что второй Габи в Доме нет. Зато здесь водится много других страшных существ, а от Логов хорошего ждать не приходится, поэтому мы немного нервничаем, а бедняга Горбач больше всех.

Чуть погодя Лэри ее приводит. Белобрысую тонконожку на подламывающихся каблучках. Она прячется за спину Лэри и таращится на нас оттуда, а он краснеет от удовольствия, растекаясь, как томатная паста.

– Знакомьтесь. Это Спица. Она вяжет шикарные свитера. Очень шикарные. Я сам видел два последних. Они просто нарасхват. Здорово, да, Горбач?

Горбач бросает на меня отчаянный взгляд. Откашливается. Еле слышно спрашивает, какой номер спиц она – Спица – предпочитает.

Спица, не расслышав толком, жалобно улыбается. Горбача надо спасать. Дурака Лэри тоже. И я включаюсь.

– С узорчиками или без? – меня трудно не расслышать. – Какие узоры предпочитаете? Оплетки? Воробьиные лапки? Ах, цветочки! Как это мило!

За полчаса я выясняю, что девушка предпочитает бежевый цвет, что она родилась в ноябре под знаком Скорпиона, что любит чай, а не кофе – на этом месте Лэри насильно вливает в нее пару чашек чая, – что легко обгорает на солнце, что готовить умеет только рисовую кашу, что она скорее жаворонок, чем сова, и немного подкрашивает ресницы, но другой косметики не признает. Наконец Лэри ее уводит, вполне довольный, а я могу передохнуть.

– Спасибо, Табаки, – говорит Горбач. – Вовек не забуду. С меня – что только пожелаешь. Что смогу достать.

– Пустяки! – отмахиваюсь. – Хотя разговорить ее, прямо скажем, было нелегким делом.

Потом возвращается Лорд. Красный и дикоглазый, не хуже Лэри. Белые ящерки по зеленому свитеру, мокрые волосы зачесаны назад, скрывая проплешинки. Я грызу орехи. Сфинкс качается на тумбочке, позвякивая всем, что там внутри, а Лорд, странный с виду – что уже привычно, но все же еще страннее, чем привычно, – заваривает кофе и мешает его с кока-колой, сыплет туда дробленый миндаль и корицу, а потом вытряхивает в чашку содержимое амулета со скорлупой василиска и выпивает, не поморщившись.

Спрашиваю, что с ним такое стряслось.

Лорд перемалывает скорлупу зубами и молчит.

Морщась, наблюдаем за тем, как он разделывается со своим жутким кофе и со всем, что в него накидал.

– Я слишком низко нагнулся к огню, – говорит он наконец. Усмехаясь, как маньяк.

Мы некоторое время ждем, не помрет ли он, потом Курильщик спрашивает, где он нашел открытый огонь, чтобы к нему нагибаться.

Лорд таинственно улыбается. Словно весь Дом полыхает кострами, вокруг каждого сидят люди, на спор нагибаясь к огню – кто ниже? – и только Курильщик почему-то ничего об этом не знает.

Я бы на месте Лорда не разводил столько романтики вокруг банальных явлений и не доводил Курильщика, но что взять с влюбленного? Все они немного не в себе. Если он думает, что сожрав уникальную скорлупу василиска, завоюет сердце Рыжей, пусть себе жрет. Мне только жаль Курильщика, который и так нервный.

– А Лэри приводил свою подружку, – сообщаю я. – Вязальную Спицу.

– Да? – говорит Лорд. – Как интересно.

Врет. Ему неинтересно.

Сфинкс вздыхает.

– В другой раз не нагибайся так близко к огню, Лорд, – просит он. – Огонь – неуправляемая стихия.

– Боже, – стонет Курильщик. – Как я от вас устал!

Ночью мне снится странный сон: мертвое озеро – светлосерое, неподвижное, как зеркало. Из воды торчат белые сухие стебли. Я сижу на берегу и жду появления кого-то страшного, обитающего на дне. Рядом со мной на песке валяется ржавый меч. Туман затягивает все вокруг, я вдруг оказываюсь в воде… и просыпаюсь.

Ночь светлая, хотя луны не видно. Лорд не спит. Сидит и смотрит на меня, задумчиво покусывая ворот пижамы. И гладит Мону, полосатым ковриком разлегшуюся у него на коленях.

ВОРОЖБА

– Знаю, знаю зачем ты пришла! – сказала русалочке морская ведьма. – Глупости ты затеваешь…

X. К. Андерсен

Русалка садится на корточки у выдвинутого ящика стола. В нем – ворох всякого хлама вперемешку с немногими действительно ценными вещами. Здесь ее учебники и тетради, дневник двухлетней давности, склеенный так, что прочесть что-либо, не разорвав его, невозможно, похвальные листы за успехи в учебе и несколько забракованных Крысой колокольчиков, которые та не повесила над своим матрасом. Покопавшись в глубинах деревянной сигарной коробки (такой старой, что изображение на крышке полностью стерлось), она находит то, что искала – вязаный шерстяной мешочек для спортивных тапочек, с которым когда-то ходила на сеансы лечебной гимнастики. Отпихнув кота, принюхивающегося к ее рукам, Русалка расстилает мешочек на полу. Он не совсем такой, как ей помнилось. Тусклее, грязнее… Прямо посередине – проеденная молью дырка. Ей казалось, что мешочек должен быть намного красивее. Не всматриваясь в рисунок, она вспоминает, как вязала его. Ряд за рядом – маленьких коричневых человечков, держащихся за руки и танцующих смешной игрушечный танец. У каждого одна нога на весу – на разной высоте, чтобы хоть немножко отличались друг от друга. Она ужасно любила их, коричневых, большеголовых уродцев. Ей было восемь лет. Она загадала тогда желание и верила, что оно исполниться, если сделать что-то необычное, что-то сложное. Связать, например, такой мешок вместо шарфиков, которыми довольствовались остальные. «Зачем браться за то, чего толком не умеешь?» – спросила ее Гекуба. Русалка не ответила. Когда мешок был готов, и даже Гекуба назвала его «славненьким», а чуда так и не произошло, тогда она и придумала человечков. Трудно отказаться от мечты. Легче усложнить путь к ней, чем поверить, что задуманному не осуществиться. Двенадцать человечков. На них ушло больше времени, чем на весь мешок. Центральная фигурка отличалась от остальных. Она похожа на метелку. Это как бы сама Русалка, спрятанная под волосяной кисточкой, на которую пошли ее настоящие волосы. «Смотри-ка, – сказала Гекуба, – как красиво… Ты будешь вязать своему парню чудные свитера, попомни мои слова». Русалка это запомнила и вплела в свое чародейство обязательным условием – ведь это звучало так замечательно! Теперь, проводя пальцем по человечкам, она вспоминает. Сбылись все тайные желания. Кроме последнего. Этого. Ее парень пока еще не ходит в ее свитерах. Он даже не знает, что он ее парень.

Русалка складывает мешок и прячет его под рубашку. Кошатница, следившая за ней со своего матраса, спрашивает:

– Что, детские воспоминания одолели?

– Да, – отвечает Русалка неопределенно. – Можно и так сказать.

– Ну-ну, – вздыхает Кошатница. – Надо думать, скоро Рыжая откопает свою любимую рогатку. Или Крыса явится с пакетиком мышьяка, из которого отсыпала в суп своему дедуле, когда ей было четыре годика. Буду ждать с нетерпением. Все это так непредсказуемо, так интересно!

– Не вредничай, – механически отвечает Русалка, думая о своем. – Покормить котов?

– Не надо. Уже покормили. Все вы очень любезны, ничего не забываете, даже пыль с меня смахиваете. Вот только сбегаете чуть что, не успеешь моргнуть – вас уже нет. Но я не жалуюсь, мне много не надо. Могу сидеть весь день одна. Кому, собственно, приятно мое общество? Есть занятия поинтереснее, чем болтать с каким-то обрубком.

– Ш-ш, – Русалка, закрыв глаза, прижимает палец к губам. – Хватит. Пожалуйста.

И не дав Кошатнице возможности среагировать на свои слова, выскальзывает из комнаты.

В последнее время общение с Кошатницей превратилось в пытку. Нескончаемый террор с жалкими попытками сопротивления. Рыжая сопротивляется успешнее. Крыса ни на что не обращает внимания. Русалка завидует обоим.

Она проходит по заваленному матрасами коридору и сворачивает в первый попавшийся класс. Садится на свежевымытый пол, снимает с плеча рюкзак и выворачивает его наизнанку, высыпав содержимое. Потом медленно, одну за другой, складывает вещи обратно. На полу остается кучка предметов, ей не принадлежащих. Русалка ложится, подперев рукой подбородок, и смотрит на них. Замшевый футлярчик для трубки. Нитка бус из ореховых скорлупок. Монета с дыркой. Засохшая лимонная корка. Пуговица. Скомканный подгузник со следами яичного желтка. Кожаный наголовный ремешок. Медиатор. Кое-что она украла сама, кое-что принесли вездесущие детки Кошатницы. Только бусы и монета попали к ней честным путем. Русалка рассматривает свою добычу, то придвигая одни предметы к другим, то отодвигая, потом, привстав, вытаскивает из-под рубашки мешок для спортивных тапочек. По одному складывает в него все предметы, грея каждый в ладони, дыша на него, нашептывая неслышные слова, пока на полу не остается только труха, копившаяся на дне рюкзака с незапамятных времен – волоски, крошки, обрывки ниток. Их она сдувает. Встает и подходит к окну. Там, стоя спиной к двери, вытаскивает из кармана самое главное – маленький зашитый мешочек на шнурке, кисет, украшенный бисером. Его она украла в классе четвертой из ящика стола. Это самый колдовской предмет из всех, что ей доводилось держать в руках. Она достает из кармана жилета маникюрные ножницы и осторожно его распарывает. Теперь мешочек открыт, но Русалка в него не заглядывает. Она вынимает из другого кармана платок с локоном своих длинных волос, скручивает локон восьмеркой, и, перевязав ниткой, опускает в кисет. Потом медленно и тщательно зашивает, так и не посмотрев, что же было внутри. Кисет прячется в карман, все остальное – в мешок для обуви. Стянув его завязки, Русалка долго стоит зажмурившись. Она очень устала. Наверное, это можно считать добрым знаком. Подтверждением того, что она совершила что-то действительно трудное. Так надо думать, иначе можно расплакаться.

В пустом классе очень чисто. Никто не стаскивает сюда матрасы, не хранит здесь свои вещи, не заходит поковыряться в книжных шкафах. Их предупредили, что классные комнаты будут запирать, если они начнут захламлять их, и девушки с несвойственной им щепетильностью вообще перестали туда заходить. Им хватает коридора и спален. В классах только вытирают пыль, поливают цветы, время от времени проветривают. Теперь, когда Русалка закончила дело, ради которого пришла, ей хочется поскорее уйти. Она вешает мешок для обуви через плечо. Он будет при ней, куда бы она ни пошла. Возможно, это ничем не поможет. Но так ей спокойнее. Так никто другой его не найдет и не заглянет внутрь. А чужой амулет надо вернуть на место.

Она выходит из класса, раздумывая, стоит ли возвращаться к Кошатнице, но думая об этом, уже идет в противоположную сторону. Кошатница обижена. Возможно, ей станет легче, если она обрушит на кого-то длинный перечень своих обид, но Русалке хочется по возможности отдалить этот момент. Пусть это произойдет перед сном. Еще лучше завтра.

В коридоре мало народу. Два матрасных завала заняты, остальные пустуют, телевизор выключен. Многие еще гуляют в мальчиковом крыле. Проходя мимо воспитательского блока, Русалка по привычке старается сделаться незаметной, но ей это не удается. Длинношеяя Душенька, сидящая в кресле, установленном прямо в дверном проеме, окликает ее:

– Эй, детка, погоди-ка…

Русалка останавливается, затаившись под волосами.

– Иди сюда. Я как раз собиралась с тобой поговорить, – Душенька выбралась из кресла и отодвигает его вглубь комнаты, освобождая проход. Русалка заходит.

На крошечном столике, заваленном пакетами с едой, шипит кофеварка. Трижды в день воспитательская меняет свой облик. В часы дежурств Крестной здесь царит угнетающая чистота. Ни пылинки, ни соринки, ни одного лишнего предмета. Крестная здесь не ест, не читает журналов и не пьет кофе. «И уж, конечно, не накладывает макияж», – думает Русалка, приметив два карандаша для век в блюдце с арахисом. Два патрончика – черный и коричневый – и клочок испачканной в туши ваты. «А потом она этот арахис сгрызет», – с неожиданным отвращением думает Русалка. В часы Душеньки в воспитательской комнате полный бардак, и девушки удивляются только тому, как быстро Крестной удается его ликвидировать, едва переступив через порог.

Душенька выдергивает из розетки шнур кофеварки и скидывает со второго кресла стопку журналов.

– Садись сюда. Разговор будет долгим.

Русалка послушно садится на краешек кресла. Душенька, расположившись напротив, достает сигареты. Покосившись на ее туфли с золотистыми мысками, Русалка прячет ноги в поношенных кедах под кресло.

– Ты теперь ходишь к мальчикам, – Душенька выпускает из округленных губ струйку дыма. – Не спорь, я знаю, что это так.

Русалка, и не собиравшаяся спорить, отслеживает вознесение и таяние дыма на фоне закопченного потолка. Потом переводит взгляд на Душеньку.

– Да, – говорит она. – Я хожу туда.

– А не считаешь, что тебе, быть может, не следовало бы этого делать?

Русалка думает о Кошатнице. Уж не пожаловалась ли та, что ее надолго оставляют одну?

– Нет. Не считаю.

– Многие девочки завели себе там приятелей. Думаю, ты об этом знаешь?

– Знаю, – кивает Русалка. – Только это по-другому называется.

– Неважно, – Душенька бросает на нее недовольный взгляд из-под серебристой челки. – Неважно, как это называется. Важно, чем они занимаются. А еще важнее, чем эти занятия для них могут закончиться. Ты ведь понимаешь, о чем я, душенька? Я считаю, не стоит копировать других только потому, что не хочется выделяться. Например, если девочка не предрасположена к определенному стилю поведения. Или если ей не хочется, чтобы ее считали несозревшей. Ты со мной согласна?

Русалка хмурит брови:

– Нет. Вы обо мне говорите? Откуда вы знаете, к чему я предрасположена, а к чему нет?

– Уж позволь мне судить. – сладко улыбается Душенька. Я-твоя-воспитательница-никогда-не-спорь-со-мной-дура! – Позволь мне судить, кто к чему предрасположен в этом заведении, душенька. Я ведь здесь работаю немало лет. У тебя там есть симпатия? В соседнем коридоре.

Русалка смеется. «Симпатия!» Так могла бы выразиться чья-нибудь прапрабабка. «Кавалер». «Дружок». С ума сойти! «Симпатия» – это что угодно, только не Сфинкс. Она представляет, какое у него будет лицо, скажи ему кто-нибудь, что он ее симпатия – и корчится от смеха, не в силах сдержаться, несмотря на то, что негодование на лице Душеньки постепенно переходит в открытую злость.

– У меня нет там любовника, – говорит Русалка, перестав смеяться. – Но скоро будет. Я постараюсь, чтобы тот, кого вы обозвали «симпатией», им стал. Он еще не знает об этом, но скоро узнает.

– Ах, ты!.. – Душенька давит окурок о край стола, – Ты хоть понимаешь, о чем говоришь, дурочка! Не успела вылезти из пеленок, а туда же – любовника ей! Ты еще слишком мала, а твоему кандидату в любовники голову надо оторвать, если он этого не понимает! Что я и сделаю сию же минуту! Как его зовут, этого идиота?

Русалка молчит. Она меня не слышала что ли? Ей вдруг становится грустно. Как здорово было бы сидеть здесь, выслушивая ругань Душеньки, если бы все это было правдой. Как ей было бы тогда спокойно и безразлично. И это, и воркотня Кошатницы… Но почему бы не представить, что это так? Если она не верит в собственное колдовство, разве оно сможет подействовать на других?

– Сфинкс, – говорит она с пугающей смелостью. – Это Сфинкс. Он еще не знает, что я выбрала его. Поэтому очень удивится, если вы явитесь отрывать ему голову.

Она злорадно отмечает изумление Душеньки и угасание ее боевого пыла.

– Сфинкс, – повторяет та, прикусив перламутровый ноготь. – Вот уж не думала… Странный у тебя, однако, вкус, милочка. Ты всерьез намерена его охмурить? Я бы на твоем месте поискала другой объект…

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Русалка чужим, нехорошим голосом.

– Безрукий, лысый… – Душенька загибает когтистые пальцы, перечисляя, – перенесший бог весть какое заболевание, которое так и не удалось диагностировать… Выглядит на все двадцать пять… Нет, определенно. На твоем месте, я бы поискала кого получше.

– Не думаю, – отвечает Русалка медленно, – что вы в этом хоть немного разбираетесь.

– В чем? – хмурится Душенька.

– В любви, – отвечает Русалка. – Не думаю, что вы знаете, что это такое.

Глаза Душеньки делаются совсем узенькими:

– Как ты со мной разговариваешь, детка! Не слишком ли нагло?

– Не слишком. И я вам не детка.

Душенька вскакивает с намерением дать ей затрещину, но Русалка вскакивает быстрее, отбегает и отгораживается от нее креслом.

– Только попробуйте!

– И что будет? – интересуется Душенька, дергая кресло на себя. – Да за твою наглость тебя следовало бы отлупить до крови, мерзавка ты эдакая!

Русалка с силой толкает кресло на воспитательницу и выскакивает за дверь. Здесь она останавливается, уверенная, что Душенька не станет приводить свои угрозы в исполнение у всех на виду.

– Почему? – спрашивает она. – Почему вы позвали меня? Почему не Рыжую? Она ходит на ту сторону чаще, а старше меня всего на месяц. Но ей вы никогда ничего не скажете! Со мной проще! Меня вы презираете, так ведь?

Душенька, все еще отгороженная креслом, смотрит на нее зло, как дикая лошадь, рвущаяся из загона.

– Дура! – говорит она громким шепотом. – Убирайся! Иди, делай, что хочешь и с кем захочешь! Я желала тебе добра!

– Вы любовались собой! – выкрикивает Русалка, убегая. – Вас только это на самом деле интересует!

Она бежит по коридору, ощущая злость воспитательницы как что-то огненное, горячей волной хлестнувшее ее по спине. Из ближайшего матрасного домика ей приветственно машут руками. Она не останавливается.

На лестнице веселая компания Логов в черной коже гоняет игрушечный автомобильчик на батарейках. С ними Спица. Увидев Русалку, круглолицый Пузырь расплывается в ухмылке.

– Эй, ты счастливая? – кричит он.

– Вот прямо сейчас?

– Нет, вообще. Тебе везет или не везет? То есть что чаще?

– Не знаю, – расстроенно отвечает Русалка. – Сама хотела бы выяснить.

– Вряд ли она годится в талисманы, – говорит сидящая на корточках Спица. – Если сама не знает. Счастливые – они обычно в курсе, что счастливые.

– Но ни за что не признаются, чтобы не сглазить, – спорит Пузырь, не теряя надежды.

Спица в черной косухе, как у всех Логов. Только вместо джинсов на ней короткое ситцевое платье в цветочек, оставляющее на виду тонкие ноги-палочки. Должно быть, она перестала их стеснятся. Вид у нее не в пример счастливее, чем раньше, и Русалке становится интересно, почему воспитателям так не по душе дружба девушек с парнями – вот ведь превратилась же Спица во что-то вполне симпатичное и бескомплексное. Логи отворачиваются от Русалки и смотрят на облупленный автомобильчик, с жужжанием пересекающий площадку. Русалка тоже смотрит. Не дожужжав до стены, машинка врезается в лестничные перила и переворачивается. Логи со свистом вскакивают.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: