Там о заре прихлынут волны 2 глава

Генерал поднял правую руку, сжатую в кулак.

— Правые двадцать-шестьдесят, трубка шестьдесят! Орудиями правее! Огонь!

И выбросил руку вперёд, словно указывая направление.

Чудовищный грохот накрыл окрестности, снаряды попали в самую гущу атакующих, пробили лёд, и всадники в давке и суматохе стали скатываться в ледяную воду. Задние влетали в смешавшийся авангард, кони давили друг друга, бойцы тонули…

— Заряжа-а-ай! — послышались голоса командиров расчётов.

Прислуга быстро и слаженно исполнила приказ.

— Левее на две, семьдесят, трубка семьдесят! – сорвавшимся голосом закричал генерал. — Батаре-е-ея!

— Нулевая вилка! Всеми патронами! Беглым!

Прислуга застыла, зажав ладонями уши…

— Огонь!! — генерал снова резко выбросил вперёд руку и захлебнулся яростной злобой.

Снаряды рассекли атакующих почти пополам и задымили непроницаемою завесою лёд залива; когда дым рассеялся, стало видно, что только головной эскадрон продолжает лететь вперёд, ослеплённый ненавистью, остальные же топчутся на месте, пытаясь сориентироваться… первые ряды арьергардных эскадронов обтекают клокочущие полыньи и устремляются вслед за улетевшими вперёд товарищами… вихрь, дикая скорость и затмевающее разум бешенство, безумная скачка, но… навстречу уже несутся белогвардейские эскадроны! Башлыки, папахи, фуражки, закреплённые подбородочными ремнями, развевающиеся полы обледенелых шинелей, беснующиеся кони с летящими в метели хвостами… горящие пламенем обветренные лица, обнажённые шашки, алчущие вражеской крови… словно всадники Апокалипсиса неслись белые кавалеристы на врага, страстно, болезненно желая только одного — мести, мести, мести! За разрушенные дома, за разбитые семьи, за погибших товарищей! За поруганную родину, за поставленную на колени страну…

… генерал опустил винчестер, начиная сознавать тщету своих возможностей…

Полчища термитов продолжали свой неукротимый марш, и отвратительный треск их хитиновых оболочек слышался всё отчётливее. Индейцы продолжали очерчивать спасительным огнём магический круг по краям становища, остальные члены экспедиции, быстро оценив обстановку, присоединились к ним. Термиты шли как судьба, как неотвратимый рок, как Господний мор, и были не менее страшны, чем огнь и сера, льющиеся с небес на библейских грешников.

Путешественники продолжали размётывать гигантский костёр, и вскоре поляна была окружена мощным кольцом заградительного пламени. Опасаясь его могучего жара, термиты медленно, словно нехотя, стали огибать бивуак с обеих сторон, объедая по пути окрестные джунгли, они текли и текли, и не было конца этому бесконечному потоку, в котором их многомиллионная армия двигалась, ведомая неизвестными людям инстинктами к какой-то своей судьбе, к какому-то своему единственному, может быть, предназначению…

Генерал слабо застонал, и пума, сидевшая возле его кровати, вздрогнула, а ягуар подобрал мягкие лапы и заглянул ему в лицо. Оно было отёчным и влажным, глаза прикрывали тяжёлые веки, на лбу пульсировала вздувшаяся жилка. Генерал чувствовал лёгкую дурноту, жажда мучила его, и в полудрёме он продолжал ощущать боль во всём теле, которая не хотела уходить, не хотела дать отдыха измученному организму, продолжая терзать его безвольные члены. В приоткрытую дверь заглянула Аля, услышавшая бессловесный зов генерала, на минуту исчезла и снова появилась, неся в руках привычную ему круглую тыковку-калебас со свежезавареннымйерба-матэ. Он почувствовал её присутствие, открыл глаза и с трудом повернул голову.Животных в комнате не было, папоротников и лиан — тоже; привычная обстановка успокаивала, и его воспалённое воображение мигом остыло и блаженно расслабилось в нирване неожиданного короткого отдыха. Аля села на край кровати и подала ему калебас с серебряной трубочкой-бомбильей. Он поймал трубочку губами, с наслаждением потянул горьковатый матэ. Лёгкое ощущение тошноты отступило, хотя общее самочувствие почти не улучшилось. Аля забрала калебас, поправила подушку, подтянула простыню. Сидела рядом неподвижно и скорбно, напряжённо вглядываясь в его лицо. Генерал с трудом приподнял руку, положил её на прохладную ладонь жены… Холодная ручка...

Она была ледяная, эта маленькая замёрзшая ручка!Резкий, обжигающий морозом ветер бросал им в лица сухую колкую крупу, жалил щёки, колол губы, выхлёстывал слёзы из глаз. Они сидели на заснеженной скамейке в Сапёрном переулке, недалеко от почты, где она работала, и с удивлением смотрели друг на друга. Они не понимали и всё силились понять, как в течение одного только дня могли стать друг для друга судьбой, общей дорогой, вечной роковой связью. Он смотрел в её глубокие фиалковые глаза, горевшие густым синим огнём посреди белой метельной круговерти и думал, что она спасёт… а больше некому было спасти его, погибавшего от горя посреди этого заледеневшего мира… Он работал, отдавал распоряжения своим солдатам и принимал приказы от старших, исполнял то, что приказано, ел, спал, решал какие-то бытовые проблемы, но… он не жил, а существовал как функция, как фантом, как бесплотный дух, не способный к жизни, творчеству и вдохновению.Он думал, что жизнь кончилась, во всяком случае, она потеряла для него смысл, которым поддерживается стояние любого человека, и вот он, оставленный самым любимым, самым дорогим на земле человеком, одинокий, замёрзший на ледяном ветру внезапного сиротства, бредёт один по назначенной Господом дороге и сбивается с неё, сбивается, оступаясь в грязь, слякоть, хлябь, и не может отыскать чистого пути, потому что вокруг— тьма и пустота отчаяния. Его любимая жена Маруся ушла, едва раскрыв свою красоту, молодость, юную страсть, едва успев одарить обожаемого мужа счастьем любви… как он мечтал о вечной жизни с ней, с этим кротким созданием, едва поднимавшим глаза на собеседника, с этим ангелом, которому все были приятны и желанны. Она так любила всех… всех вообще, человечество в целом, и в то же время так улыбалась каждому в отдельности, каждому, кто встречался на её пути. Она тянулась к общению, мечтая о всемирном единении добрых и благожелательных людей, любой гость был для неё в радость, и она сама любила хлопотать на кухне, чтобы побаловать чем-то особенным родных, друзей и знакомых. Батюшка генерала (а в те годы молодого штабс-капитана), души в ней не чаял, называл доченькой, гладил по душистой головке, как ребёнка. Она и была в сущности ещё дитя, хотя отличалась уже прекрасною женскою статью; красота её озаряла своим светом всё окружающее так, как мягкое предвечернее солнце озаряет нежным теплом отходящие к отдыху веси, даря им покой и умиротворение. Они мечтали жить долго и счастливо, они радовались жизни и пытались уютно обжиться, — задолго до войны, в 1905-ом, начали строить образцовый хутор в Красной Поляне среди первобытных отрогов Кавказского хребта. Но Маруся не вынесла бремени жизни… как хрупкий садовый цветок не устояла перед холодным ветром, который степному цветку лишь на пользу… она умерла рано и оставила любимого мужа в полной растерянности… в недоумении озираясь, силился он понять опустевший мир и не мог, силился хотя бы начать движение своё по пустыне одиночества, чтобы отыскать тропинку, которая могла бы вывести его в мир людей и… только ещё более плутал, натыкаясь сослепу на бесконечные препятствия и преграды…

На учебном марше пришлось ему как-то заночевать с батареей в поле, среди стожков, и роскошные ароматы свежескошенной травы, кружащие голову запахи подвяленного солнцем сена оказались таким дурманом, что он погрузился в глубокий сон и до самого рассвета спал, словно опоённый, а вставши в волшебном очаровании сна, вдруг с ужасом обнаружил исчезновение обручального кольца. Он смотрел на свой безымянный палец, ещё хранивший едва приметный след маленького золотого обруча — бледно-фиолетовую неглубокую бороздку, и страх медленно вползал в его душу. Он кинулся разгребать сено… подошли друзья-офицеры, солдаты, разметали стожок до основания, но кольца так и не сыскали. Он чуть не плакал, растерянно разводя руками и словно говоря: «Да как же это, братцы?..», но братцы ничего не могли ему ответить, и лишь поручик Баумгартен, отходя в сторону, пробормотал в раздумьи как бы про себя: «Что ж, оказия не из приятных… стало быть, к беде…».И беда грянула… душа Маруси унеслась, оставив по себе лишь трагическую пустоту и ясное осознание невосполнимости утраты. Он бродил, словно призрак, безвольный, бесплотный, безучастный, с трудом понимал службу и всё делал через силу; офицеры старались ободрить его, солдаты глядели ему в глаза с молчаливым участием, родные пытались отвлечь, но ничто не помогало, ничто не могло затмить память, которая с каким-то садистическим упорством без конца воскрешала перед его мысленным взором картины безвозвратно утраченного счастья… Но вот вчера зашёл он на почту в Сапёрном переулке, чтобы отправить срочные депеши, и замер вдруг, увидев в окошечке приёма нежную барышню, поразительно похожую на покинувшую его Марусю. А сегодня они уже сидели на заснеженной скамейке, и он держал в своих ладонях её холодные ручки…

Генерал прикрыл веки… джунгли вновь надвинулись на него и в плотном сумраке полусознания едва проявились прозрачные силуэты рыжевато-песочной пумы и величественного пятнистого ягуара… генерал нежно погладил прохладные пальцы Али, дрогнувшие под его рукой,и тактильная память услужливо проявила давнюю сцену, словно бы увиденную на картине в обрамлении скромной декадентской рамы: он стоит со своей Зайкой рука в руке возле маленькой сельской церкви в окрестностях Дудергофа и сухонький старичок-священник благословляет их на прощание. Самый конец мая, всё вокруг цветёт и ликует… утром следующего дня, прохладным и свежим, она подкатила к церкви в сопровождении офицера-шафера в шикарном перламутровом авто. Он дожидался её в церкви и вдруг услышал, как торжественно запели с хоров «Гряди, голубица». Обернувшись ко входу, он застыл в изумлении: в распахнутые настежь церковные двери, в церковный полумрак, освещаемый только дрожащими огоньками свечей, били слепящие солнечные лучи и в их торжественном сиянии появилось сначала искрящееся золотом воздушное облако, а потом из его неясных контуров соткалась обворожительная фигурка Али, убранная пеной яблоневых лепестков и осенённая невесомой кружевной фатою… Слёзы восхищения выступили у него на глазах и… она была так похожа на Марусю, что ему показалось, будто это сама Маруся спустилась к нему с небес… Алю подвели к нему; она была смертельно бледна, свеча дрожала в её тонких пальцах… С хоров грянули «Исайя, ликуй», Аля вздрогнула и всё вокруг молодых пришло в движение…

Утром они нежились в объятиях друг друга, щурясь на высоко стоящее солнце, которое только краем своим из последних сил цеплялось ещё за верхнюю перекладину оконной рамы. Он чувствовал, как слабеет дьявольская рука, так долго сжимавшая мёртвой хваткой его бедное сиротское сердце и, глядя на Алю, думал: это Маруся пришла к нему снова в облике своей земной сестры… Возможно ли изъяснить то блаженное чувство, размышлял он, которое переполняет всё его существо, то ощущение наступившей наконец свободы и предчувствие полёта? Как описать свою благодарность этому ангелу, где найти такие слова, которые смогут передать восторг и упоение возрождающейся жизнью? Какое это счастье — жить для любимой, заботиться о ней и охранять её от невзгод! Он обнял свою Зайку и всею грудью вдохнул её волшебный запах, — она пахла ржаным полем и смородинным листом, мёдом и солнцем, — и не было слаще аромата во всём белом свете…

Но тут потянуло горячим и влажным сквозняком, и Алечкины запахи покинули его, а на смену им снова явились тяжёлые испарения глухой сельвы. Генерал с трудом шёл вперёд, поглядывая на своих мрачных сопутников; люди уже который день страдали от голода и жажды, а конца пути всё не было видно. Даже определив верное направление пути, они никак не могли добраться до Питиантуты, слишком основательно заблудился их маленький отряд.

Потревоженные шумом движения людей попугаи срывались с деревьев впереди них и улетали куда-то вглубь чащи, стая ревунов вдруг проскакала по лианам, сопровождая свой бег дичайшими звуками, напоминавшими то злобное хрюканье свиней, то звуки битвы львов, то блеяние коз, то лай собак. Обезьяны неслись стремительно, перескакивая с ветки на ветку, с лианы на лиану, но Мэккэпитью и Гуражирари опередили их: во мгновение ока вскинув винтовки, они дали залп по убегающей стае. Две обезьяны упали в подлесок. Индейцы издали боевые кличи и кинулись в заросли за добычей. Тушки были маленькие, не более полуметра, но люди обрадовались, задвигались живее; найдя более-менее удобную прогалину, быстро соорудили подобие вертелов и стали разводить костёр. Однако спустя несколько минут все разбежались по краям поляны, зажимая носы, — индейцы принялись опаливать обезьяньи тушки над огнём, и чудовищный смрад накрыл волной всё вокруг. Тем не менее, голодные люди с вожделением следили за действиями проводников или, лучше сказать, применительно к моменту — поваров и, когда мясо было готово, не стали ждать даже приглашения; усевшись перед костром, рвали суховатое жёсткое мясо руками и ели быстро, жадно, обжигаясь, — как настоящие первобытные охотники. Генералу казалось, что он ест маленьких детей, — тушки после обработки и жарки стали ещё меньше, — но… голод не тётка и теперь по крайней мере можно было с новыми силами продолжать путь…

Подкрепившись, отряд двинулся вперёд в направлении, указанном генералом, и вскоре ведомые индейцами путешественники вышли на открытое солончаковое пространство. Все сели на коней, только проводники продолжали идти пешком, ведя за собою двух мулов, нагруженных экспедиционным скарбом. Генерал привычно устроился в седле; мерное движение лошади, мягкий перестук копыт почти сразу укачали его и он задремал на ходу. Приятно пахло конским потом… кожа поводьев удобно лежала в руках… и вот в тенетах тягостной дремоты, на фоне размытых очертаний виднеющейся вдалеке сельвы генерал увидел себя на статном жеребце редкой караковой масти среди неведомо как выплывшего из пальм чахлого хвойного леска в преддверии Лабы…

…небольшой отряд кавалеристов — казаков и черкесов, осторожно ступая, пробирался к реке, надеясь найти переправу и догнать ушедшие вперёд врангелевские авангарды. Всадники кутались в башлыки, на мордах коней поблескивал иней… холод усиливался, и лапы сосен прихватывало колючей изморозью. Отряд шёл тихо, стараясь не шуметь и не бряцать оружием, потому что вокруг залегли красные тылы и можно было легко напороться на засаду. Спускаясь потихоньку по пологому склону, кавалеристы увидели вдруг впереди, в узкой ложбине конный отряд красных и остановились. Обойти ложбину было никак нельзя, сверху хорошо просматривались ближайшие окрестности: выход к Лабе блокировала тянущяяся на несколько километров вперёд узкая, но недоступная для коней балка, справа громоздились голые и скользкие утёсы, а слева в некотором отдалении были видны позиции красных. Обходные пути не просматривались.

— Ваше превосходительство, — обратился к генералу князь Бетуганов, — патронов почти нет, не пробьёмся…

— Авось пробьёмся, — отвечал генерал, — в шашки возьмём их! Нам назад пути нету — красные там, пожалуй, из нас ремней нарежут!

Вражеские кавалеристы числом раза в три превосходили маленький отряд генерала, да и позиции их располагались совсем рядом, но деваться было некуда, тылы казались более опасными, чем молниеносный рейд с фронта. Здесь во всяком случае был шанс.

И тогда, направив притихшего коня к краю ложбины, генерал тихо скомандовал:

— Шашки — вон!

Всадники обнажили шашки, приосанились и… взяли коней в шенкеля; маленьким вихрем влетели они в ложбину и с налёту начали рубить красных, но те, растерявшись лишь на мгновение, быстро повернулись лицом к опасности и приняли бой. Они наседали, побеждая числом, и каждый казак или черкес сражался с двумя, тремя, а то и с четырьмя врагами одновременно. Кто-то выстрелил, генерал с тревогой глянул из-за плеча в сторону красных позиций, — оттуда неслась галопом беспорядочная толпа всадников с обнажёнными шашками. Выстрелы грохотали где-то совсем рядом, и вот уже рухнул на землю поручик Нижерадзе, а следом за ним повалились казаки Калмыков и Шлыков… вот князь Бетуганов вскрикнул и упал, а красные наседали, но ещё не подоспела к ним подмога, и генерал лихорадочно думал, что можно успеть, можно пробиться, можно вырваться из этих стальных клещей… вот сбоку от него тускло блеснула шашка и на круп коня свалился с разрубленной ключицей есаул Попов, а славный капитан Надзиров в окровавленной черкеске с парадными серебряными газырями, привставши на стременах,яростно отбивался от наседавших со всех сторон кавалеристов… никому из них не давал он зайти себе за спину, гарцевал и изворачивался до тех пор, пока один из всадников, вылетевших на обочину боя, — в белой исподней рубашке, от которой на морозе валом валил пар, — не вскинул правой рукой обрезанную винтовку… капитан уверенно отбивался, вот он ловко увернулся от рокового шашечного удара, но ненароком оголил спину и стал на линию огня… всадник в исподнем выстрелил с бедра, и лошадь его, шарахнувшись в сторону от дульной вспышки, сделала зигзаг… пуля попала Надзирову под левую лопатку, он ещё успел обернуться и увидеть своего убийцу, который, торжествуя, поднял лошадь на дыбы… но тут генерал резко развернул своего Буяна и кинулся к нему, взяв шашку наизготовку… несколько диких скачков и Буян с размаху налетел на лошадь противника, толкнув её своею мощною грудью… лошадь попятилась, открыв седока для удара… генерал вывернул плечо и… обрушил свою клокочущую ярость на врага! Белую рубаху мгновенно залило кровью и мёртвое тело вылетело из седла,с глухим звуком грохнувшись под копыта генеральского коня…Буян отпрянул и захрапел, с морды его летела пена… крутясь в бешенстве на узком пятачке боя и чутко воспринимая бешенство хозяина, он рвался на простор, туда, где можно полететь стрелой и слиться со звенящим ветром… Генерал видел, как один за другим падали бойцы, — вот подпоручик Уздемиров выронил шашку, а штабс-капитан Ашхунов покачнулся в седле и схватился за плечо, зажимая разверзшуюся рану, вот мальчик-вестовой Афонин вздрогнул от удара пули и уткнулся окровавленным лбом в спутанную гриву лошади… гибель, гибель… генерал в отчаянии дёрнул поводья, развернув Буяна в сторону несущейся со стороны красных позиций лавины кавалеристов и с ужасом понял, что он — один против этой смертоносной силы, что товарищи его полегли задаром на холодном клочке изрытой копытами земли и что сам он — на волосок от гибели…но надо спасаться пока не поздно, иначе — ждут его позорный плен и бесславная гибель…

— Енерал! — крикнул кто-то, и все разом повернули к нему коней.

Но он опередил врагов; Буян сам ринулся сквозь частокол шашек к спасительной тропинке и красные в изумлении расступились, пропуская его… он вылетел из ложбины и помчался по целине к спасительному берегу Лабы, а преследователи, меж тем, скучились в узком проходе и никак не могли выбраться наверх. Генерал скакал, роняя слёзы, которые тут же замерзали на жёстком морозце, Буян мчался изо всех сил, и уже видна была вдалеке тяжёлая и холодная, но ещё не схватившаяся льдом река, а погоня уже неслась следом с гиканьем и матерными выкриками; комья мёрзлой земли вылетали из-под копыт коней, всадники летели в струях ледяного воздуха, упоённые победой и в предвкушении поимки последнего врага, лошади хрипели, злобствуя, и не было конца этой безумной скачке… Генерал вылетел на крутой обрыв и осадил разгорячённого коня: высота была жуткой, метров восемь-десять, не менее, — Буян раздумчиво понюхал край обрыва и как бы в нетерпении взрыл копытом подмёрзшую землю. Всадник глянул вниз, сердце его затрепетало, он нерешительно дёрнул поводья и отвёл коня…

Конь дрожал, чувствуя настроение хозяина… это был такой конь, какие редко случаются даже и в кавалерии… чудный конь, волшебный, всё понимающий, конь с почти человеческим сознанием…

…до него было у генерала два жеребца, но ни с одним из них он не сжился, а когда впервые увидел Буяна, зашедшего на смотрины в манеж, гордо оглядевшегося да своевольно тряхнувшего головой и чуть не вырвавшего поводья из рук берейтора, вот тогда он и понял, что это его конь, его будущий друг и верный товарищ. Не жалко было за такого коня шестисот рублей, которые просили, потому что стоил он гораздо более того, да и вообще бесценный был конь, норовистый, гордый и благородный. Могучая грудь, стальные ноги, безукоризненный постав, караковая масть… Конь-птица, конь-слава! В глазах — кураж, в звонком ржании — медь! Знатный конь, редкий конь! Прежний владелец его, адъютант лейб-гвардии 3-его стрелкового батальона поручик Лытиков, даром что борец, могучий молодой красавец, а не мог совладать с норовом Буяна, не мог удержать его, и тот всякий раз выносил хозяина из строя. А нынче стоял он в манеже и подтанцовывал в нетерпении, и раздувал ноздри, и выставлял роскошный хвост…

— Ваше превосходительство, — сказал берейтор, видя нетерпение и восторг генерала, — да вы не сумлевайтесь, я вам его в четыре недели выезжу, миленького, — послушный будет, как овечка. Истинный крест, сами убедитесь!

И что же? Выездка, действительно, удалась на славу, да только на первом же смотру, едва заслышав барабан, вылетел он из строя, как пробка из шампанской бутылки и чёртом скакнул через дальний сугроб! Как он баловал, как буйствовал, с каким изощрённым упоением показывал норов свой! И опасные штуки выделывал иной раз, такие штуки, на которые глядя, опытные лошадники только цокали языками укоризненно да с великим осуждением.

— Охолостить бы его, ваше превосходительство, — говорил просительно батарейный конюх, — ведь зашибёт он вас, как есть зашибёт!

— Нет, братец, — отвечал генерал, — я скорее себя дам покалечить, нежели его, уж ты не обессудь. Что ж это за жеребец-то будет с твоей фантазией… баба, а не жеребец!

А конь словно чуял, что хозяин печётся о нём и не хочет давать его в обиду, да и не даст никогда, — так озоровал, так шалил, что коли б не был генерал природным коневодом, то и беда легко могла бы случиться.

А сколько раз вставал он на дыбы, грозя повалиться на спину и задавить хозяина! И однажды чуть не задавил-таки, не удержавшись на двух ногах и грохнувшись со всего размаха о ледок плаца! Слава Богу, успел генерал выскочить из-под него, не то не уберёгся бы ни за что… Но уж потом как виновато смотрел он на хозяина, как смирно топтался возле, словно бы говоря: « Эх, брат, уж и пошалил я вволю, самую малость не сгубил тебя, ты не тужи, больше шуток не стану впредь шутить…». И действительно, с тех пор забыл он, как становиться на дыбы, да и присмирел. Но зато как начинало биться генеральское сердце, да как разгоралась кровь его, так и конь, чувствуя это, начинал играть всей душою своею. Дерзким ураганом летал он в скачках, опережая всех, взмывал над препятствиями, словно был на гигантских пружинах, а случался спуск, так садился на окорока да съезжал вниз, нимало не заботясь о своей атласной шкуре. Буйный и норовистый в деле, становился он паинькой, едва лишь подсаживали в его седло Алю или какое-нибудь случайное дитя; тогда шёл он смирно, сторожко, тщательно выбирая дорогу, и всё косил своим чёрным глазом — как там, дескать, мой драгоценный груз? Добрый конь, добрый! Генерал любил его и берёг пуще глаза, и более всего нравилось ему обнять Буяна за шею, прижаться щекой к его чёрной с рыжими подпалинами морде, потрепать по гриве, да поцеловать в мягкие и нежные храпки…

… красные, между тем, неслись вперёд и были уж совсем близко, их стремительное приближение не оставляло времени для сомнений: пули свистели вокруг и норовили, впившись, ужалить… генерал тряхнул головой и решился, — развернув коня, он дал ему ходу и поскакал навстречу красной орде, но на полпути резко развернулся и, бешено гикнув, помчался к обрыву… пули обгоняли его, а он гнал Буяна, дерзко стремясь обогнать их, но пули улетали вперёд, а он всё отставал… он ещё наддал, конь же, чувствуя решимость хозяина, взвился в предельном напряжении и полетел, бешено перебирая сухими ногами… вот уже снова виден край обрыва и медленная, тягучая ртуть Лабы… генерал сделал над собой усилие и грубо взял верного товарища в шенкеля!! Буян вдохнул полной грудью холодный колючий воздух, оттолкнулся от края обрыва и бешеным рывком скакнул в небеса… генеральское сердце ухнуло в бездну, ужас охватил его… они летели, и конь продолжал перебирать в воздухе ногами… медленно… медленно… плавно металась по сторонам грива и развевался плывущий по струям упругого воздуха хвост… они всё падали и падали, и эти несколько секунд падения растянулись для генерала в какую-то бесконечную временную нитку, которая как с клубка разматывалась и разматывалась, не зная предела, но вот он наконец прямо перед собою увидел воду, жёсткую, серо-фиолетовую, почти чёрную воду, судорожно глотнул влажный морозный пар, подымающийся от реки, и тут конь плашмя рухнул в эту жуткую смертоносную ртуть и содрогнулся всем телом вместе со своим хозяином… Ледяная вода обожгла обоих, взметнувшись разбуженными струями к пасмурному небу и рассыпавшись бусинами капель над их головами, а маленькие тонкие льдинки в том месте, где они упали, разлетелись веером во все стороны… Конь подобрался и поплыл, генерал соскользнул с седла, чтобы дать ему возможность свободнее двигаться, и поплыл рядом, держась рукою за стремя… Буян плыл, отфыркиваясь и супротивный берег был как будто бы рядом, но оба они страшно замёрзли и каждый рывок вперёд давался им с огромным трудом… с обрыва сыпались пули, но они не обращали на них внимания… конь плыл и тащил за собой хозяина… этот заплыв казался генералу вечностью, они плыли и плыли, и вот уже пули, утратив свою горячность и жадную злобу, стали падать с неба просто как камушки, а вскоре и вовсе исчезли. Генерал глянул вверх: вдалеке, на кромке обрыва топтались всадники… вот они закинули винтовки за спины, вложили шашки в ножны, развернули коней, свистнули, и во мгновение ока скрылись из виду…

До берега оставалось совсем немного, но генерал тянул уже из последних сил; шинель его, намокнув, стала неподъёмной и всё сильнее влекла на дно, холод казался невыносимым, тело совсем перестало повиноваться, и он почти бессознательно хватался за стремя, пытаясь удержать его сведёнными судорогой пальцами. Буян тащил его и время от времени слегка поворачивал голову, кося чёрным глазом, как бы спрашивая: «Ну как ты, брат? Ничего, держись, авось прорвёмся…» Они плыли и плыли, и вышли наконец на берег скрученными от холода жгутами, выползли из воды полумёртвыми сгустками погибающей биомассы, души их почти отлетели и только последними пёрышками своих невесомых крыльев ещё кое-как держались за измученные тела своих хозяев. Генерал сразу упал на подмёрзший песок и не мог встать; Буян очнулся первым и подошёл к нему, склонив голову и предлагая взять свисающие поводья. Вид у обоих был невыносимо жалкий; конь отряхнулся и парил на морозце, а генерала всё притягивала к земле мокрая шинель, как тянула она его только что ко дну. Наконец он скрепился и искорёженною рукою ухватился за поводья. Буян с усилием потащил его по пологому берегу…

Вечером они были в расположении врангелевцев. Арьергардные обозы заметили среди редких деревьев бесхозного коня, солдаты добежали и увидели заледеневшего генерала. Он был жив, но не мог двигаться. Штаб и основные силы уже располагались в деревне, его быстро домчали до тепла и уложили в полевой лазарет. Буяна поставили в тёплую конюшню, обсушили, укрыли попонами, дали лучшего овса, но простоял он только ночь и половину следующего дня. Когда пришедший в себя генерал явился навестить верного товарища, Буян лежал в стайке на копне свежего сена и его колотила лихорадка. Ветеринар смерил ему температуру, термометр показал сорок два градуса! Конюх сидел на корточках возле коня и сокрушённо качал головою. Дышал Буян с трудом, часто и неглубоко, бока его судорожно вздымались и опадали. Генерал присел рядом, положил руку на голову друга; конь вздрогнул и скосил страдальческий чёрный глаз на хозяина. Ветеринар тихо сказал:

— Крупозное воспаление лёгких! Смотрите: сильная одышка, цианоз… Не выживет, стало быть…

— Выживет! — вскричал генерал, вскакивая. — Выживет! Что хотите делайте! Спасите коня! Возьмите деньги… сколько вам надо? Всё, что хотите! Вы же можете его спасти!

Ветеринар тяжко вздохнули отвернулся.

Буян протянул ещё пятеро суток. Всё это время генерал не отходил от него, ставил спиртовые компрессы и горчишники, вливал ему в горло лекарство, поил, пытался кормить. Солдаты принесли две пары шерстяных чулок, натянули ему на ноги, сверху укутали тёплыми попонами. Вечером последнего дня Буяну стало хуже. Генерал послал за ветеринаром.

— Измучился, бедолага, — сказал ветеринар. — Разве новокаину попробовать?

И вколол коню новокаин.

Генерал сидел на корточках возле Буяна рядом с конюхом и оба плакали.

— Бедный, бедный, — говорил конюх, — у меня завсегда так: ежели вижу гибель доброго коня, нету удержу — непременно плачу…

Ветеринар, стоял рядом, сокрушённо теребя бородку.

Тут за стеною конюшни кто-то из казаков провёл лошадь, она заржала, адресуясь то ли к хозяину, то ли к иным лошадям. Буян вдруг поднял голову и ответил ей громким ржанием.

— Вишь ты, — сказал конюх, плача, — у его жисть кончается, а он нраву не бросает…

Генерал стиснул зубы и сжал кулаки.

Буян положил свою красивую чёрную морду с рыжими подпалинами на копёнку сена и так лежал, тяжело дыша; ноздри его раздувались, в глотке клокотало, живот тяжко опускался и подымался… снова скосив чёрный, уже совсем безвольный глаз в сторону генерала, он виновато глядел, словно бы говоря: «Что ж, брат, прости как-нибудь, такая, знать, судьба…»

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: