Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 20 глава

Теперь один из них — Гай или Эдмунд — должен умереть от руки другого. Невозможно было представить себе, что Гай кому-то проиграет поединок. Хотя на стороне Эдмунда молодость и ярость, ему будут противостоять опыт и ловкость, не имеющие себе равных. Но Магдален знала, что Гай не способен убить Эдмунда, даже если при этом задета его честь. Он скорее подставит себя под меч чем будет биться с человеком, которого сам взрастил и доверием которого так подло воспользовался.

Любовь и кровь! — точь-в-точь, как предсказывала Сумасшедшая Дженнет. Ее любят двое мужчин, и из-за их страстной любви должна пролиться кровь!

Магдален пошатываясь встала и подошла к окну. Внутренний двор был озарен факелами, взад и вперед сновали вооруженные люди, трубили рожки. Казалось, была не ночь, а день в самом разгаре. Интересно, как эти люди восприняли приказ хозяина срочно собираться и скакать неведомо куда среди ночи? Едва ли кто-то, кроме, может быть, ближайших соратников, рискнет спросить хозяина, зачем такая спешка, да и тем Эдмунд вряд ли что-нибудь ответит. Мост опустился, затрезвонил колокол. Дружина Эдмунда де Бресса вышла в путь, когда ночь была уже на исходе.

Магдален осталась у окна. После внезапно закончившейся суматохи молчаливая пустота двора зияла как дно колодца. Сердце Магдален сжималось, стоило ей представить себе встречу двух мужчин, любящих ее. Одного из них она и сама любила, так глубоко, что невозможно было выразить словами, другой был ей дорог как искренний друг, и она была бы последней преступницей на свете, если бы пожелала ему зла.

Едва заалело на востоке небо из гостевого крыла замка вышел со своими вассалами и слугами улыбающийся Шарль д'Ориак. Для них уже были подготовлены лошади, и гости оставили замок, даже не попрощавшись с хозяйкой. Казалось, Магдален должна была бы почувствовать величайшее облегчение, но ее горе и ужас затмили все.

Шарль д'Ориак уехал в высшей степени довольный собой.

Его план был гениально прост и в полной мере оправдал себя. Он видел обоих рыцарей в бою, и яснее ясного представлял, что Эдмунд для Гая де Жерве не соперник: последнему не составит никакого труда убить в поединке вспыльчивого, импульсивного племянника. И тогда де Боргары оказываются ни при чем и все шито крыто. А пока муж и любовник леди Магдален заняты выяснением отношений, предмет их спора остается в замке без всякого покровительства и совершенно без защиты. Размышляя об этом, Шарль не мог не улыбаться. Первую стадию операции по похищению Магдален он провел безупречно. Теперь начинался второй, решающий этап.

Эдмунд гнал лошадей всю ночь, пока звезды не начали таять на небе. Он никому ничего не объяснил, но его лицо было таким замкнутым и неприступным, что никто и не осмелился поинтересоваться, какая нелегкая понесла его вместе с дружиной неизвестно куда и неизвестно зачем. Отряд оказался небольшим: четверо самых верных его вассалов, их пажи и оруженосцы, которые тянули за собой запасных лошадей.

Эдмунд не знал наверняка, успеет ли нагнать Гая раньше, чем тот достигнет Кале, да это и не имело значения: если бы Гай отплыл в Англию, Эдмунд не преминул бы последовать за ним. Эдмунд должен был встретиться с ним лицом к лицу во что бы то ни стало. Он помнил, однако, что Гай не проявлял особой спешки при отъезде, и вероятнее всего, так же не спеша и ехал, останавливаясь в замках гостеприимных баронов и в придорожных монастырях. Так что, если отряд Эдмунда будет скакать день и ночь, то вполне сможет догнать де Жерве.

На рассвете они ненадолго остановились на постоялом дворе в Руа, хозяин которого им сказал, что отряд всадников в серебристо-голубых нарядах действительно проехал мимо двумя днями ранее, без остановки. Сменив измученных лошадей, Эдмунд и его спутники в полдневную жару продолжили свой путь. Все изрядно устали, только лорд де Бресс оставался все таким же неутомимым; он был одержим, и эта одержимость придавала ему силу и поддерживала его выносливость. Преодолеть за день тридцать миль тогда было делом обычным для путешествующего верхом; примерно так, должно быть, и двигались те, когда они проследовали. При том темпе, который задал Эдмунд, меняя на каждой станции загнанных лошадей на свежих, они могли преодолеть путь вдвое больший.

Но уже под вечер лорд де Бресс понял, что не может и дальше гнать своих людей так же, как себя, и они сделали остановку в придорожной таверне. Воины и слуги уснули прямо на земляном полу, завернувшись в дорожные плащи. Эдмунд же, в запыленной одежде с почерневшим лицом и покрасневшими от бессонницы глазами, нетерпеливо мерял шагами и поглядывал на звезды, ожидая, когда они побледнеют и можно будет снова отправиться в путь. Под утро он ненадолго задремал, сидя на скамье и прислонившись к наружной стене таверны, и проснулся от внезапного чувства, будто делает что-то непозволительное, разрешив себе заснуть и забыть о священном долге — защите чести. Пока он не отомщен, он — рыцарь без чести и не имеет права на телесный или душевный покой.

В полдень они узнали, что отрад лорда де Жерве минувшей ночью останавливался в замке одного из местных, аррасеких, баронов. Эдмунд почувствовал что уже наступает на пятки противнику, они прибавили ходу и вечером, выехав на зеленую равнину, начинавшуюся сразу за Бетюном, уже издалека заметили разбитый у реки лагерь, над которым развевался флаг с изображением дракона.

За эти два дня Эдмунд не мог думать ни о чем, кроме как о необходимости как можно скорее догнать человека, подло злоупотребившего его доверием, сделавшего его рогоносцем и оставившего ему на память ребенка-ублюдка. И вот теперь, когда до цели было рукой подать, он остановил коня на гребне холма и в нерешительности посмотрел вниз, на бескрайний луг, на палатки, освещенные светом заходящего солнца. Никто из его спутников не имел представления о причинах, побудивших его к этой сумасшедшей погоне, но сейчас он понимал, что вызов может быть сделан только публично, а как объявить вслух о том, что навсегда уронит его честь в глазах всех этих людей.

Лорд де Жерве, мрачный и подавленный, прогуливался вдоль реки. В вечернем воздухе плыл запах мяса, жарившегося на углях; к лицу липла мошкара, тучами наполнившая влажный воздух. На западе он вдруг заметил группу всадников, но предзакатное солнце било прямо в глаза, и он не мог разглядеть штандарты. "Отряд небольшой. Если только за ним не следует пополнение, — подумал Гай. — Если это мирные путники, придется предложить им ночлег и защиту"

Малоприятная обязанность, если учесть, что его, Гая тяготило сейчас даже общество его собственных рыцарей. На то была причина — та же самая, по которой он не очень-то спешил добраться до Кале; Гай изо всех сил оттягивал мгновение, когда ему придется покинуть берег Франции, оставив страну, где живет любимая им женщина, где растет, ничего не ведая, его единственная дочь.

Он и не предполагал, что способен так страдать, как в последние недели по возвращении Эдмунда, вынужденный держаться в отдалении от Магдален, видеть ее даже меньше, чем в те времена, когда они были всего лишь свойственниками по мужу, а никакими не любовниками. Но тогдашняя простота их общения объяснялась тем, что они все еще чувствовали себя по старой памяти взрослым дядей-опекуном и ребенком. Однако, как выяснилось, такие отношения между зрелым мужчиной и юной, цветущей, страстной женщиной продолжаться долго не могли. Так думал Гай, но на самом деле Магдален любила его всю жизнь — когда была ребенком. Когда повзрослела, даже тогда, когда вышла замуж.

Гай обернулся к группе всадников, спустившихся с холма и приближавшихся к лагерю, но продолжал думать о своем. Надо бы ему по возвращении в Англию не мешкая просить у герцогини Констанцы руки леди Мод Уазефорд, если, конечно, та за это время не выскочила замуж за кого-нибудь другого. Эта унылая, вялая, рыхлая матрона родит ему ребенка-наследника, и тогда-то он наверняка сумеет вычеркнуть из памяти эту живость нрава и неукротимость чувственности, алость губ и озорство широко распахнутых серых глаз, эти соболиные волосы, струящиеся по плечам и падающие на белые круглые коленки, а еще он забудет ребенка с такими же серыми глазками, забудет эти пухлые кулачки в ямочках, которые так умильно держали его палец.

Гай мельком взглянул на приближавшихся всадников, и теперь отчетливо увидел штандарт де Брессов; почти тут же затрубил рог, возвещая о приближении отряда. Во главе маленького воинства скакал Эдмунд в черно-золотом плаще поверх доспехов, держа руку на рукояти меча, и было что-то юношески-надменное в его посадке, какая-то отчаянная решимость, стремление разрубить узел, невзирая на доводы за и против, невзирая на правых и виноватых.

Гаю сразу же стало ясно, для чего здесь молодой хозяин замка де Бресс, и хотя он не представлял, каким образом тот оказался посвященным в тайну, заставившую его проделать этот невероятный марш-бросок, первая мысль Гая была в том, как предотвратить его порыв отомстить немедленно, не сходя с места, и тем самым тяжкие, а может быть, и необратимые последствия такого опрометчивого поступка.

Герольд в лагере протрубил ответный сигнал, и отряд де Бресса подъехал к реке, туда, где расположилась дружина де Жерве; здесь уже успели распознать неожиданных гостей — конюшие и слуги немедленно бросились к вновь прибывшим, чтобы помочь им спешиться и поднести приветственные кубки вина.

Гай быстро зашагал по направлению к гостям. Соскочив с лошади, Эдмунд стоял, выискивая глазами Гая. Тот уже издалека заметил, как взмылены лошади, какой растрепанный и измученный вид у спутников Эдмунда, как покраснели от усталости и бессонницы глаза племянника, и стальное хладнокровие, как всегда перед битвой, вернулось к Гаю. Это было самое важное сражение в его жизни, и это сражение надо было выиграть во что бы то ни стало; ради Эдмунда, ради Магдален, ради маленькой Авроры. Он ощутил ровное спокойное биение сердца, расслабленность мускулов и нервов — так и должно быть в ожидании момента, когда потребуется величайшее напряжение всех сил.

— Добрый вечер, Эдмунд, — сказал он, вступая в круг.

Эдмунд повернулся, и они оказались лицом к лицу. Глаза де Бресса оставались мертвыми на синевато-багровом лице, губы сжались в тонкую линию. Он ничего не ответил, лишь пальцы с силой мяли латную рукавицу. Рыцари и слуги во все глаза смотрели на них, пытаясь уловить суть происходящего.

— Нет! — прозвенел в полной тишине голос Гая. Сказано это было так, что пальцы Эдмунда, теребящие рукавицу, на мгновение замерли. Но только на мгновение — тряхнув головой, словно сбрасывая оцепенение, он снова сжал ее в руке.

— Я сказал нет! — и прозвенел властный голос. Зрачки Эдмунда сузились, и словно пелена упала с его глаз: он увидел человека, голосу которого с детства привык повиноваться, доверяя ему больше, чем себе самому.

— Не будь идиотом, парень! — все с тем же напором произнес Гай. — Иди за мной!

И не дожидаясь ответа, Гай развернулся и вышел из заколдованного круга, образованного застывшими в изумлении зрителями, и пошел вниз, к реке.

Эдмунд еще минуту колебался. Бросать перчатку в спину уходящему противнику — это не слишком-то по-рыцарски. Он посмотрел вокруг, и в глазах своих людей прочитал страх и растерянность. Ведь брошенная на землю перчатка означала, что все мосты сожжены. Но разве не этого он хотел?

Срывая на ходу перчатку, он почти побежал за Гаем де Жерве, который широким, уверенным шагом шел к реке: эта походка, эта смелая посадка золотоволосой головы, эта могучая спина — все это было так знакомо с детства! Рядом с Гаем юный Эдмунд де Бресс чувствовал себя защищенным и уверенным.

Только отойдя достаточно далеко, туда, откуда их никто не мог слышать, Гай остановился и обернулся, поджидая Эдмунда. Эдмунд запыхался, и догнав де Жерве, все же швырнул к его ногам украшенную серебром перчатку.

Гай спокойно произнес:

— Ты уронил перчатку, Эдмунд.

И развернувшись, снова пошел дальше, словно бы не понимая того, что ему сделан вызов.

Эдмунд же продолжал стоять на месте.

— Ты поступил подло по отношению ко мне, — крикнул он, и голос его ясно прозвучал в тихом вечернем воздухе.

Гай остановился. Не оборачиваясь, он сказал:

— Подбери перчатку, Эдмунд.

— Ты отказываешься принять мой вызов?

Это было невероятно. Это было полным нарушением законов рыцарства. По-прежнему, стоя спиной к Эдмунду, Гай тихо, но внятно произнес:

— Когда ты выслушаешь то, что я хочу тебе сказать, можешь бросить мне вызов, если не изменишь своего решения, и тогда он будет принят. Но сейчас подними свою оброненную перчатку.

Совсем сбитый с толку тем, что противник отказывается от поединка, немедленно не хватается за меч для разрешения спора, Эдмунд нерешительно поднял перчатку.

Только теперь Гай обернулся, и с глубоким сочувствием и тоской посмотрел на молодого человека, ошеломленного, пребывающего в смятении, измученного страданием. Но Гай не позволил голосу дрогнуть и хоть единым движением выразить свое отношение.

— Ты слишком утомлен, чтобы спокойно выслушать меня, не выкидывая никаких глупостей. Ты и твои спутники нуждаются в ужине и отдыхе. Утром обо всем поговорим.

— Я не приму хлеб с твоего стола, — судорожно сглотнув, сказал Эдмунд. — Ты сделал меня рогоносцем.

Гай устало покачал головой.

— Ты ничего не выиграешь от своей поспешности, Эдмунд. Поешь, выспись, а завтра можешь звать жену блудницей, меня — тоже кем угодно, но завтра, а не сейчас. Понятно?

И снова в Эдмунде взяла верх сила привычки. Послушно повернувшись, он вслед за Гаем побрел назад к лагерю. Его спутники вместе с людьми де Жерве тем временем уже расположились за длинным столом, установленным под деревьями, чтобы дать отдых усталому телу и пропустить стаканчик-другой вина. Отправляясь в дорогу, хозяин ни слова им не сказал, и никто не знал, зачем они пустились в погоню, да и сейчас знали не больше. Одно им стало ясно, — когда они увидели Гая и Эдмунда, идущими рядом, — сегодня вечером драки и крови не будет. Та неистовость, которая поддерживала их господина в седле и гнала его все вперед и вперед, куда-то исчезла, но на место ей пришла горечь и печаль спутницы сердечных ран, и это было очевидно для всех.

Гай с безупречной учтивостью пригласил Эдмунда за стол, а затем сразу же с небрежной легкостью вступил в беседу с присутствовавшими за столом рыцарями, однако ни на секунду не выпуская из поля зрения племянника; Эдмунд сидел молчаливый и подавленный. От одного из его рыцарей Гай случайно узнал, что после отъезда сьёра де Жерве остался кто-то из гостей, принимавших участие в турнире. Де Жерве не стал развивать эту тему, но внутренне насторожился.

После ужина он провел гостей к палаткам справа:

— Прошу чувствовать себя как дома, господа. Вы, я полагаю, нуждаетесь в отдыхе, и эти палатки полностью в вашем распоряжении.

Затем он вернулся к столу, и, оставшись там один, потягивал вино, наблюдал за мотыльками, летящими на огонь свечи, и размышлял. Выходит, Магдален нарушила клятву? Или за всем этим снова стоит Шарль д'Ориак, а стало быть, и клан де Боргаров?

Не сумей он убедить Эдмунда забрать назад свой вызов, ему бы пришлось по долгу чести поднять перчатку, и тогда... По тому же долгу чести он не смог бы поднять меч на человека, которому, как полагал, причинил зло, а значит, должен был подставить под копье или меч себя. Но разве такое возможно? Разве не обладает он тем чувством самосохранения и привычкой до конца бороться за свою жизнь, которые стали его второй натурой? Неужели он смог бы подавить их, то есть добровольно лишить себя жизни, совершить тягчайший грех, за который в мире ином точно не приходится ждать прощения?

Глядя на пламя свечи, он словно бы увидел адский огонь, в котором предстоит гореть грешнику до скончания веков и содрогнулся. Страх неописуемых вечных мук овладел им. Боль этого бренного мира по крайней мере имеет свой предел, и измученная душа, лишившись своей несовершенной оболочки, находит покой в жизни иной. Пока человек живет, он имеет возможность искупить грехи: он может уйти в монастырь, наложить на себя епитимью, но, если он станет самоубийцей, все пути к искуплению будут отрезаны, а он осужден на вечное проклятье.

Но Гай не смог бы жить и с кровью Эдмунда на руках. Этой ночью Гай не сомкнул глаз.

Явилась заря, чистая и непорочная. С того берега вошла в воду цапля. Из палатки появился Эдмунд де Бресс. Он был свеж, подтянут, и в первое мгновение мог показаться беззаботным и беспечным молодым человеком. Увидев, что Гай де Жерве все еще сидит на скамейке под деревьями в той же позе, в которой он его вчера оставил, Эдмунд секунду стоял в раздумье, затем прошел к реке, ополоснул лицо водой и снова вернулся к скамье под ивами. Паж Гая, только что продравший глаза, немедленно принес к столу две кружки эля и каравай пшеничного хлеба.

Парнишка смотрел на господ исподлобья, как будто ощущая всю странность ситуации, ту угрожающую напряженность, которая неожиданно возникла в отношениях этих двух людей, хотя внешне они вели себя более чем обыкновенно, только его милорд почему-то так и не прилег за всю ночь, и, сейчас, в ярком утреннем свете, выглядел посеревшим и постаревшим.

— Иди, Стефан, — приказал Гай. — Через полчаса принеси мне в палатку воды.

Налив стакан эля, он протянул его Эдмунду.

— Угощайся. Поешь и пойдем прогуляемся, поскольку разговор не для чужих ушей.

Эдмунд молча подчинился, тем самым признавая, что роль дирижера, как всегда, принадлежит Гаю; отдохнув за ночь, молодой человек выглядел гораздо более спокойным, но ничуть не менее решительным.

Они пошли от лагеря берегом реки, и когда стало очевидно, что их никто не услышит, Эдмунд с тем же гневом, что и вчера, но уже без истеричности заговорил:

— Ты оскорбил меня. Ты сделал из моей жены шлюшку, она понесла от тебя и родила незаконнорожденного ублюдка. Что, скажешь, это не так?

Гай покачал головой.

— Я могу спорить со словами, которые ты употребил, но не с фактами, — он услышал, как захрипел при этих словах Эдмунд, и тихо продолжил: — Тебе об этом сказала Магдален?

Какое это имеет значение? Да, кажется Эдмунд остановился, во всех ужасающих подробностях вспомнив сцену объяснения. Магдален ничего не говорила ему. Он вновь видел ее, сидящую, с бессильно оброненными вдоль тела руками, когда он швырнул ей в лицо обвинения. Нет, она ни о чем не говорила ему. Медленно покачав головой, он сказал: — Она не говорила ни о чем, но и не отрицала.

— Тогда кто же?

"А в самом деле, кто? — подумал Эдмунд. — Никто конкретно. Только намеки, двусмысленные замечания, и как-то само по себе вызрело и прорвалось, как нарыв, это страшное подозрение"

— Никто. И какое это имеет значение? — его гнев вспыхнул с новой силой. — Ты же не собираешься утверждать, что ты не.

— Эдмунд, это важно, — снова прервал его Гай. — Какую роль сыграл во всем этом Шарль д'Ориак?

Эдмунд затих.

— Ведь он сыграл в этом какую-то роль?

Юноша кивнул.

— Кажется, ему известно, что ты и ребенок. Он говорил мне разные вещи, которые навели меня на мысль. Но разве это имеет какое-нибудь значение? — закричал он снова.

— Может быть, и не столь большое, — тихо вымолвил Гай — Просто надо отдать должное его уму. Согласись, что он великолепный стратег Он нашел блестящий способ убрать тебя со своего пути руками близких тебе людей.

Эдмунд ошеломленно уставился на де Жерве.

— Убрать? Меня? Как?

— Насколько я понимаю, де Боргары, по-видимому, решили, что я именно тот человек, который сумеет прикончить тебя в благородном поединке, где каждый из нас будет защищать свою честь. — Голос Гая был сух и горяч, как ветер пустыни. — Тебе предназначалась смерть от моей руки, а они бы были здесь ни при чем. Затем им оставалось только убрать со своего пути Магдален, и лен де Брессов сам упал бы им в руки, а заодно — и французскому королю. То-то была бы радость Карлу Французскому — отомстить Ланкастеру, да не как-нибудь, а с помощью его собственной дочери!

— Отомстить Ланкастеру?

— Мне кажется, тебе пора знать, в чем суть дела. Это секрет Джона Гонтского, который он предпочитал скрывать от тебя. Пойдем, прогуляемся еще немного.

Эдмунд шел, слушая мрачную историю о той далекой ночи в Каркассонской крепости, историю любви и измены, историю смерти и рождения. Он впервые услышал о матери Магдален, о сетях, которые Изольда де Боргар расставляла мужчинам, обрекая их на смерть в угоду своему семейству, и, несмотря на сдержанный тон рассказа и умеренность выражений, Эдмунд не мог не уловить сходства ситуаций.

— Магдален обладает той же дьявольской силой, — сказал он. Гай покачал головой.

— Она невинна и чиста душой, Эдмунд. Семейство де Боргаров, вероятно, не прочь использовать ее обольстительную силу для нашей погибели, но сама Магдален не виновата ни в чем.

— Она предала меня.

Гай ничего не ответил. И что можно было ответить?

— А ты… ты взял то, что принадлежало мне. Я любил... и люблю ее. — Теперь, когда Эдмунд понял все коварство д'Ориака, мука его притупилась и ярость ослабела.

— Тебя не было на этом свете, — тихо произнес Гай. — Ты был мертв, и я первый поверил этому, потому что лично руководил розысками в ту ночь. И я тоже любил... люблю ее, Эдмунд. Но клянусь, будь у меня хоть капля сомнения в том, что ты умер, я бы скорее отрубил себе руку, чем позволил бы злоупотребить твоим доверием. Я уезжаю отсюда. Вряд ли мы скоро встретимся вновь. Вы оба молоды, у вас впереди вся жизнь и вся любовь. Не дайте же де Боргарам лишить вас всего этого.

Последние слова были сказаны с суровой безнадежностью. Эдмунд огляделся и словно впервые увидел нежно-голубое утреннее небо, полосу тумана над рекой, стаю кроншнепов, взлетающую над камышами, болотные ноготки и желтые лютики в траве под ногами. Вокруг все дышало покоем, и он невольно вспомнил длинные мучительные месяцы, когда он боролся за жизнь.

— Что же случилось с моим ребенком? Перед самым покушением Магдален сообщила, что ждет от меня ребенка.

— В море мы попали в ужасный шторм, и у нее произошел выкидыш.

— И тут же она забеременела от тебя? — в его голосе звучала невероятная горечь. — Забеременела и сделала вид, что это мой ребенок?

— Тогда это казалось единственно разумным выходом, — с трудом проговорил Гай. — Но я не собираюсь, Эдмунд, заставлять тебя признать моего ребенка своим. Если ты согласишься, я заберу Аврору с собой, а вы с Магдален все начнете заново.

Голос Эдмунда зазвенел от боли.

— Магдален скорее умрет, чем отдаст девочку.

— Думаю, она пойдет на это, если ее об этом попросишь ты, — сказал Гай. — Она поймет, что ты все равно не сможешь любить этого ребенка, как своего собственного.

Эдмунд вспомнил Магдален, Аврору, он как будто увидел, как жена сидит у окна, склонившись к колыбели, смотрит на дитя с нежной улыбкой и лаской в глазах.

— Я не смогу попросить ее об этом.

Словно гора свалилась с плеч Гая. Он сам никогда не смог бы потребовать ребенка у Магдален.

— Возвращайся к жене, — ласково сказал он.

— Она не любит меня, — лицо Эдмунда исказилось от жалости к самому себе. — Она любит тебя.

— Она всегда любила меня, — попытался объяснить ему Гай как можно спокойнее. — С детских лет. И впервые призналась в этом вскоре после смерти Гвендолин, как раз накануне вашей свадьбы. Тогда я не придал этому значения, решив, что все это — фантазии ребенка. Но она ведь из рода Плантагенетов, Эдмунд, и как все они — страстная и неистовая в страсти, не умеющая любить просто. Теперь тебе предстоит научить ее отвечать на твою любовь.

— Но она никогда не сможет забыть тебя.

— Изредка мой образ будет всплывать в ее памяти, но скоро она родит от тебя детей, а поскольку она будет любить их, то полюбит и их отца. Ваша любовь — дело ваших рук.

Каждое его слово давалось Гаю с трудом, но он был искренен, ему надо было убедить Эдмунда. Верил ли он сам в то, что уйдет из памяти Магдален, и хотел ли этого?

Нет, не хотел и не верил. Но знал, что его слова нужны Эдмунду.

— Возвращайся к жене, — повторил он еще раз. — Ты оставил ее одну в тот момент, когда она больше всего нуждается в защите.

— Она думает, что ты один в состоянии защитить ее, — с горечью сказал Эдмунд.

— Поэтому тебе нужно убедить ее в обратном! — Гай произнес это нетерпеливо и резко.

Эдмунд покраснел.

— Ты показал себя молодцом во многих ситуациях, Эдмунд, — голос Гая опять зазвучал ласково. — Ты был на высоте и в рыцарских состязаниях, и в кровопролитных сражениях. Никто не осмелится отрицать твою безусловную храбрость и способность защитить любого, кто бы к тебе ни обратился за помощью. И если твоя жена не до конца в этом уверена, твоя задача — убедить ее.

— Кажется, у меня впереди множество интересных дел, — усмехнулся Эдмунд, и душа Гая оттаяла, ибо полушутливые слова и неловкая улыбка племянника свидетельствовали о том, что он, де Жерве, выиграл эту битву — тяжелейшее сражение в своей жизни.

— Теперь поезжай, — хлопнул он юношу по плечу. — Лошади за ночь отдохнули, а тебе придется гнать точно так же, как на пути сюда.

Цель будет другая, — потупился Эдмунд.

Гай медленно опустился на колени, примяв ноготки и маргаритки в траве.

— Я прошу у тебя прощения за невольно причиненное зло, Эдмунд. И верь мне — оно было неумышленным.

— О нет! — Эдмунд бросился, чтобы поднять дядю с колен; в этот момент он был абсолютно уверен, что Гай де Жерве причинил ему вред невольно. В глубине души он всегда знал это.

— Я верю, верю, и если что-то надо прощать, то я сделаю это от чистого сердца.

— И ты должен простить Магдален, — сказал Гай.

— Я люблю ее и как же я могу поступить иначе? — Эдмунд протянул Гаю руку и поднял его с земли. — Я сделаю так, что она полюбит меня.

Гай печально кивнул.

— Возвращайся в лагерь. Мне нужно немного побыть одному.

Эдмунд ушел Гай смотрел ему вслед, и по широко расправленным плечам юноши понял, что в парня вернулись жизнь и надежды, зато его собственная боль стала вдвое тяжелее. Словно бремя, сброшенное с себя Эдмундом, теперь легло на его, Гая, плечи. "Ну, что ж, — подумал он, — это и есть моя епитимья!"

Долго он бродил берегом реки; его не тяготит больше груз обмана и он был уверен, что Эдмунд и Магдален смогут начать жизнь заново, не замутняя своих отношений подозрениями и угрызениями совести. У Эдмунда слишком щедрая и бескорыстная душа, чтобы мстить ребенку только за то, что тот рожден от другого. А Магдален... Магдален уважает и ценит мужа, она сострадательна и отзывчива от природы. Она пойдет ему навстречу, и со временем сочувствие перерастет в привязанность, у них появятся дети и...

Что будет дальше, он не решался думать, хотя полагал, что самобичевание пошло бы на пользу его душе. Надо было возвращаться в лагерь, чтобы отправить Эдмунда к жене, самому пора начинать налаживать собственную жизнь. Ему есть чем заняться в Англии, и кто знает, может быть, так он сможет найти успокоение?

Вернувшись в лагерь, Гай объявил, что они останутся здесь до обеда, а потом отправятся в путь. К этому времени люди и лошади де Бресса успеют хорошенько отдохнуть и в состоянии будут выдержать обратную дорогу.

Если кто-то и строил догадки о причинах внезапной погони за отрядом лорда де Жерве, то теперь окончательно запутался и отказался от намерения разобраться в сути происходящего. За обедом все окончательно утвердились во мнении, что между лордами царит согласие, а значит, перчатка не была брошена и никакой ссоры не было.

Жаркое было отменным, вино лилось рекой, густые ивы давали прохладную тень, день был солнечным и теплым, так что если и накатывала на глаза лорда де Жерве грусть, то дело было вовсе не в его госте.

Неожиданно один из часовых, выставленных для охраны лагеря, дал сигнал тревоги. Оказалось, в их сторону несется какой-то всадник.

Гай, заслонив глаза от солнца, вгляделся в фигуру на коне и сразу же признал Оливье. Тот мчался на взмыленном жеребце, ссутулясь и трясясь, как куль с мукой. Самые страшные опасения завладели Гаем — только чрезвычайная опасность, нависшая над Магдален, могла толкнуть Оливье на такой сумасбродный и отчаянный поступок.

— Это еще кто такой? — осведомился Эдмунд, подойдя к Гаю, с кубком вина в руке.

— Мой слуга Оливье, — коротко пояснил Гай, — Я поручал ему... И тут же замолк вовремя, сообразив, как неуместно говорить мужу Магдален о том, что он оставил человека, который должен охранять леди де Бресс.

— Он у меня вроде шпиона, — нашелся Гай. — Я поручил ему следить за всеми действиями д'Ориака и Боргаров и при необходимости сообщать мне.

— Стало быть, у него плохие вести?

— Боюсь, что да, — в голосе Гая Эдмунд услышал неприкрытое беспокойство.

Гай быстро зашагал по притоптанному лошадьми лугу, навстречу приближавшемуся всаднику, Эдмунд почти бежал за ним.

Оливье все прекрасно знали, и потому он беспрепятственно въехал в лагерь. Соскочив с коня, он кинул поводья конюху и, потирая спину, встал перед господином. На лице его было написано крайнее недовольство.

— Отвратительный способ передвижения, милорд, особенно когда надо проскакать почти сотню миль за сутки.

— Особенно, если ты терпеть не можешь верховой езды, — в тон слуге ответил Гай, словно Оливье привез ему не плохие вести, а какие-то пустяковые сообщения. — Итак, леди Магдален?..

— Похищена, милорд, — Оливье разогнулся, и лицо его искривилось от боли.

— Похищена? Силы небесные, что ты несешь, парень? — Эдмунд, испуганный не на шутку, вышел вперед.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: