Учебное катапультирование 7 глава

Однако мы уже на стоянке. Сдав груз и самолет, на слу­жебном автобусе подъезжаем в живописный пригород сто­лицы, где в бывшем имении графа Валуева располагается летный профилакторий. В старинных конюшнях, переобо­рудованных в теплые, уютные комнаты для экипажей, ка­ким-то чудом в первозданном виде сохранилась бильярдная со всей обстановкой. На стенах — картины, изображающие уголки природы и сцены охоты. Они выполнены из засу­шенных трав. Шары и кии — все было старинное. Всем этим заправлял довольно пожилого возраста маркер, как говорят, служивший здесь еще «при графьях». Я долго при­сматривался к правилам игры и игрокам, но вскоре понял, что дилетантам здесь не место, и уезжал в столицу продолжать знакомство с ее достопримечательностями. Прибыв к отбою, я заставал экипаж в папиросном дыму, карточной игре и брани. Под бесконечные крики «храп» и «пасс», положив на голову подушку, я проваливался в сон. Утром следующего дня, загрузившись покупками из столичных магазинов, эки­паж выезжал в аэропорт для подготовки к обратному рейсу.

В московских аэропортах, как и везде, авиатехники пер­выми обслуживали те самолеты, бортмеханики которых выкатывали пару пузырей спирта — все остальные ожида­ли своей очереди. За загрузку рейса отвечает второй пилот. В те времена, чтобы разгрузили или загрузили самолет, в любом аэропорту приходилось торчать на грузовом складе и вместо положенного отдыха часами ждать своей очереди около стойки, за которой, как бандерша, восседала здоро­венная кладовщица. Очередной кавказец за небольшой «подарок» из пяти ящиков свежей черешни пытался сдать на склад только что привезенные три тонны этого дефицит­ного в мае груза. Незаметно для него, поставив свою слоно­вую ногу на край грузовых весов и недовесив его еще кило­грамм на десять, кладовщица, наконец, лениво подписыва­ла документы о приеме груза. Глядя на свежую черешню, молча ждали своей очереди остальные. Из-за задержки вы­лета командиры снова и снова обновляли просроченные ме­теопрогнозы и повторно принимали решения на вылет, дис­петчеры по радиосвязи просили ускорить загрузку, но кла­довщик в любом аэропорту был главнее всех. За это время прогнозы на запасных аэродромах менялись, и командиры, выбирая другие аэродромы, шарили глазами по метеосвод­кам. Вечно ссылаясь на недостаточное количество грузчи­ков и нехватку автомашин, которые ею же и регулирова­лись, кладовщица руководила процессом выпуска самоле­тов по своему усмотрению. И даже оторванный от своей порции и выставленный литр спирта помогал редко — вок­руг нее вертелись более ценные грузы, с которых нужно было взять свою долю. Лет через десять я видел этих кла­довщиц уже в ранге начальников грузовых терминалов, их личное состояние и влияние в авиапредприятиях не шло ни в какое сравнение с другими ответственными должностны­ми лицами. Осталось только оформить документы на «при­ватизацию», которую руками «демократов» они уже тогда тщательно подготавливали.

Но, наконец, очередь дошла и до меня. Приняв по счету и по весу какие-то ящики с деталями и мешки с почтой, я вместе с грузчиками поехал к самолету. Доверять этим ребятам было бы верхом наивности. Был случай, когда довер­чивый пилот, приняв на складе тюки с дорогостоящим ме­хом, отправился своим ходом на самолет. А с грузовой ма­шины, сделавшей обходной маршрут вокруг аэродрома, на обочину дороги как-то сам собой вывалился тюк с соболя­ми, который случайно обнаружил проезжающий в это вре­мя какой-то «чайник», который и заявил об этом на пост ГАИ. А самолет улетел.

Вместе с грузчиками подъехал к своему самолету, где раскалившийся до белого каления командир тут же излил на меня свой накопившийся гнев. И пока в самолете я еще раз пересчитал мешки с почтой и проверил на них сохран­ность сургучных печатей, двигатели уже были запущены. Быстро проверив все сопроводительные ведомости на пасса­жиров и груз, занял свое место в правом пилотском кресле. Через несколько минут, прорулив между плотно стоявши­ми самолетами, мы стояли на исполнительном старте. Взлет, выход по схеме из московской воздушной зоны через свой коридор, смена радиочастот, и мы на эшелоне. Включен автопилот. Я вытащил штурманский план полета и каран­дашом отметил время выхода из зоны. Экипаж, всю ночь проигравший в карты, выглядел неважно. Снова мы с ради­стом ведем навигацию — остальные отсыпаются. Проснув­шись, начинают рассматривать свои покупки и спорить, чьи дешевле и лучше. Снова на кресле бортмеханика появляют­ся карты, и игра продолжается. Периодически, к месту или не к месту, командир, как бы давая понять, что он все ви­дит, подкручивает рукоятку курса автопилота. Через мину­ту я возвращаю курс обратно. И так до очередного аэропорта.

Особенностью этого туркменского летного отряда была неистребимая любовь к карточной игре. Играли до полета, играли во время полета, играли после полета. Играли жены летчиков, когда мужья были в рейсах. И после полета мно­гие летчики через детей, болтавшихся по дворам авиагород­ка без присмотра, еще долго отыскивали своих подруг, за­игравшихся на чьей-нибудь квартире. После десятичасово­го обратного рейса, на стоянке, прежде чем разойтись по домам, разливали спирт по трехлитровым стеклянным бан­кам. Не обделяли и встречающих самолет техников. Тако­вы были давно укоренившиеся традиции этого авиаотряда. А с утра командиры кораблей уже сидели в деревянном ба­раке штаба вокруг комэски и за ничего не значащей болтов­ней и последними анекдотами делили «хлебные» рейсы на следующий день.

Жара, как в топке паровоза. Жара днем, жара ночью. Через пару часов простыню в ванну, потом на себя и снова в постель. Спасали только полеты куда-нибудь подальше. Ну, а если по местным трассам (Карши—Мары—Чарджоу), то это было уже на грани фола. Представьте себе находящийся в постоянной болтанке над Каракумами раскаленный солн­цем самолет, полностью набитый сидящими в ватных хала­тах и натянутых на нос бараньих папахах туркменами. В кабине на маленьком кресле бортмеханика между пило­тами пытаются затеять игру в «храп». Игра не клеится, кто-то схитрил — ругань до самой посадки. Сели, заправи­лись, выгрузились, загрузились, и все сначала. По шесть посадок за день. Один экипаж за игрой умудрился проле­теть свой родной Ашхабад и, очухавшись, к великому удив­лению диспетчера, запросил снижение с обратной стороны трассы. Случай получил огласку на местном уровне, коман­дир был отстранен от полетов на три месяца и пристроен махать флажками на земле. С картежной «заразой» зампо­литы боролись, как могли: совершались рейды дружинни­ков по домам и дворам, процесс на время утихал, но еще глубже уходил в подполье. Но «стукачей» не было, ибо иг­рали и они. В свободное от полетов время я вертелся на своем диване в восьмиметровой комнатушке. Налета нет, заработка тоже, а значит, перспективы подготовки на оче­редной, третий, класс пилота — никакой. О вводе в строй командиром корабля можно и не мечтать — нужен соответ­ствующий налет и свидетельство пилота второго класса. Полная безнадега. Бесцельно летело дорогое время, из-за малого налета постепенно терялась квалификация. Остава­лось еще и еще раз перечитывать письма из дома. Надо продолжать учиться, но где? Подавать документы в МАИ и становиться инженером, после того, как почувствовал небо, не хотелось, а в Высшее авиационное училище летчиков тог­да принимали только командиров кораблей. Многие подались в лесные и другие гражданские институты. Но это не для меня — пустая трата времени. Живи, как все, играй в карты, пей халявный спирт и не оттопыривайся. Жди своего часа, когда-нибудь да налетаешь положенные часы. Жди, когда кого-ни­будь спишут или «уйдут» на пенсию. Жди, жди, жди. Но время не ждет...

Наступила зима, температура опустилась до двадцати градусов тепла. Уменьшилось количество рейсов, и девать себя было некуда. В продуктовых магазинах на фоне пус­тых прилавков вдруг появились банки с крабами, по ошибке завезенные в эти края. Между рамами моего единствен­ного окна, используемого в качестве холодильника, этих банок влезло десятка два. Это был мой единственный пода­рок жене, которая, досрочно сдав зимнюю сессию, прилете­ла ко мне на каникулы. Любовь не может помешать следо­вать своей Судьбе. Подруги юности, родительский дом оста­лись в прошлом. Теперь она будет смотреть на звезды, пы­таясь угадать, на какую из них держит курс мой самолет, и небо будет значить для нее только одно: оттуда вернется к ней ее муж. С чемоданом и рюкзаком, из которого торчала ручка поварешки, в одно раннее утро она появилась перед штабом отряда. Я сразу оценил практичность и кулинар­ные способности моей подруги. Новый год мы встретили, «как в лучших домах», — спиртом, разбавленным шампан­ским, и большой тарелкой крабов. Две недели — праздник сердца — пролетели, как один миг.

Слушай свое сердце. Ему внятно все на свете, ибо оно сродни Душе Мира и когда-нибудь вернется в нее. Люди не придают значения простым вещам, и, может быть, поэтому пишут философские трактаты.

Летело бесценное время, проходили лучшие годы, когда ты полон сил и желания совершенствовать летное мастер­ство, чтобы освоить более современный тип самолета. Но нет налета. Пустые разговоры, бесцельные шатания по ба­зарам Минвод, Симферополя, Ташкента, Сочи...

Наконец, закончив учебу, насовсем прилетела жена. И те­перь, возвращаясь из рейса, уже при подруливании к пер­рону, я искал глазами кудрявую головку. А вон и она, сто­ит у решетки и машет мне рукой. Посылаю назад рычаг боковой форточки и даю ответный приветственный знак. В ка­бину врывается горячий воздух Каракумов, а в моем порт­феле дожидаются московские гостинцы и ее любимые кон­феты со Столешникова переулка.

Мы постепенно стали обзаводиться хозяйством. В цент­ральном универмаге появились первые телевизоры с боль­шим экраном, но на половинный заработок второго пилота можно было купить только радиоприемник «ВЭФ», деньги на который благодаря исключительному умению жены вес­ти хозяйство мы все же скопили. Теперь в нашей восьми­метровой комнате стало веселее. В Свердловске родители жены с большим трудом купили для нас новый холодиль­ник «ЗИЛ» — нужно было готовиться к рождению ребенка. И вот в конце сентября я отвез жену в роддом. Но именно в эти дни меня поставили в рейс на Москву — некому лететь.

Мой напарник ушел в отпуск, и никакие веские причины не поколебали решения комэски. Улетал я с тревожным чувством — в самый ответственный период жизни жена ос­талась совсем одна. Прилетев через три дня, я узнал от со­седей, что у нас родилась дочь, и побежал в роддом. Потом жена рассказывала мне, что местные роженицы, сочувствуя одиночке, подкармливали ее, кто чем мог. Красавицу-доч­ку по обоюдному согласию мы назвали Юлией. На следую­щий день я привез моих девочек домой. И с этого дня для нас обоих началась изнурительная бессонница первого ме­сяца кормлений и пеленаний нашей неспокойной дочурки. Перед полетами жене приходилось подолгу гулять с коляс­кой по городку, чтобы я мог хоть немного поспать. Не могу не восхищаться тем, как мужественно переносила она все тяготы и неудобства моей авиационной жизни. Она всегда была моей надежной опорой. Наделенная природным умом и интуицией, еще ребенком, она первая в военном городке, расположенном в Латвии, где перед войной служил ее отец, рано утром вышла гулять и увидела низко летящие самоле­ты с фашистской свастикой. Шестилетняя девочка, почув­ствовав неладное, разбудила дом. Тогда в военном городке все уже понимали, что что-то должно произойти. Старшие командиры давно отправили свои семьи в Россию, осталь­ным строго запрещалось даже говорить о возможном нача­ле войны с «дружественной» Германией. Всех мужчин, в том числе ее отца, отправили в военные лагеря, и городок остался без защиты. Моя будущая теща Ксения Федоровна, схватив пятилетнего сына и первое, что попалось под руку, сообщила другим, оставшимся без мужей, семьям, и на пер­вой попавшейся телеге, еще на что-то надеясь, они стали уходить к железнодорожной станции. По дороге телега сло­малась, но они умудрились остановить случайный грузовик с солдатами и, успев посадить только малолетнего сына, — военные не могли больше ждать, остались на дороге одни. Добравшись с Риммой пешком до станции, они застали то­варный поезд, который из-за бомбежки вынужден был сто­ять на путях. К счастью, нашли и брата Толю. Паника, разбежавшиеся беженцы, разбросанные чемоданы с наспех собранным скарбом, крики раненых, плач детей, взрывы бомб — все это было сущим адом. Оставшись без необходи­мой одежды, без пищи, Ксения Федоровна схватила пер­вый, оставленный кем-то огромный чемодан, но он оказал­ся битком набит столовым серебром, совершенно не нуж­ным в этих обстоятельствах. Оставив этот бесполезный груз там, где он лежал, оставшиеся в живых женщины и дети после налета бросились по товарным вагонам. Судя по ос­таткам зерна на полу, этот поезд только что вернулся из Германии, доставив туда по договору российское зерно для солдат германского рейха. По дороге их бомбили еще не­сколько раз. И только некоторым, в том числе и их семье, удалось выскочить в расположение наших отступающих, истекающих кровью и брошенных без управления частей. С трудом, голодные и оборванные, они добрались до Сверд­ловска, откуда по всевышнему велению всего лишь год на­зад они выехали для защиты наших, формально поделен­ных с фашистской Германией, границ политического влия­ния в Европе. К счастью, оставленная на период команди­ровки квартира в Свердловске оказалась не занятой, но все пришлось начинать заново, одним, без отца, о судьбе кото­рого они ничего не знали. Моему будущему тестю Алексею Николаевичу удалось вырваться из окружения. Получив тяжелую контузию и провалявшись в госпиталях, он перед уходом на фронт все же смог послать семье весточку.

Шло время. Используя любую возможность, я совершен­ствовал свое летное (скорее штурманское) мастерство — мой командир, демонстративно игнорируя мою работу на реак­тивной технике, взлетал и садился только сам. Поскольку мой заработок и летный профессионализм определялись налетом, которого становилось все меньше и меньше, мне пришлось принимать непростое решение. Мои жизненные установки, которые я получил еще в ВВС, — всегда только вперед, вошли в противоречие с заведенными раз и навсег­да «незыблемыми» порядками в летном отряде. На летных разборах, во время изучения документов по летным проис­шествиям никто ничего не слушал. Обсуждали проблемы ремонта автомашин, квартир, говорили о чем угодно, толь­ко не о летной работе. Она была как бы само собой разуме­ющимся обеспечением этих житейских задач. Любая лет­ная новость мгновенно разлеталась по щелям кабинетов, где сидели все те же многочисленные родственники кладов­щиков, инженеров и летчиков. Истинно — не надо работать в авиации, выгоднее работать около нее.

Однако случались и исключения. В зале устанавливалась тишина, когда на разборе появлялся инспектор Туркмен­ского управления Неон Дмитриевич Рыбин — из первых выпускников Высшего авиационного училища, ленингра­дец, прекрасный летчик, эрудированный и толковый чело­век. Раньше он работал по заданиям геологоразведки, искавшей уран в раскаленных песках Каракумов. В его зада­чи входил, в частности, и подбор площадок для посадки. Уран там нашли. Все получили Государственные премии. Неону Дмитриевичу забыли даже сказать спасибо.

Слова философа В. Розанова о России: «Есть Россия ви-димостей, а есть Россия сущности...» — в полной мере мож­но отнести и к гражданской авиации: есть авиация видимо-стей и есть авиация сущности, и вторая важнее и реальнее первой. То была обычная жизнь нашего авиаотряда, с кото­рой мы после ВВС столкнулись, как с паровозом, паровой двигатель которого здесь пытались приспособить в качестве основного агрегата для атомной установки. Временами пре­пятствия казались сильнее надежд. Хотя жена получила работу в местной медсанчасти, и мы ожидали очереди на квартиру, но постоянно чувствовали себя чужаками. Если в антисанитарную среду поместить стерильный объект, то объект разрушается. Если в те же условия поместить такой же антисанитарный объект, то он адаптируется, так как будет соответствующим и его иммунитет будет достаточным

Сидеть без соответствующего налета, а значит, без пер­спективы, я уже не мог. Каждое утро по радио мы слыша­ли, что достижения Туркмении в народном хозяйстве ста­новятся просто невиданными, и мы с женой решили, что туркмены обойдутся и без нас. Мы все чаще стали думать о переводе домой — в Свердловск. И поскольку я летал толь­ко на Ил-14, мне надо было переучиться на самолет Ил-12, которые были в Свердловске. В Туркмении — всего два Ил-12, но местным летчикам вовсе не хотелось летать на нем по закоулкам пустыни, где были задействованы эти самолеты. Я подал рапорт и вскоре получил возможность переучить­ся. В моей летной книжке появился допуск к полетам на Ил-12. Но работы все равно не было. Теперь меня уже ниче­го здесь не держало.

Ссылаясь на потерю летной квалификации, я подал ра­порт о переводе, который не без определенных задержек был все же подписан. И вот, продав наш небольшой скарб, на вырученные деньги я взял жене билет на самолет в Свер­дловск. Сам же решил «зайцем» с нашим экипажем до­браться до Москвы, а оттуда с сибирскими экипажами — в Свердловск. С небольшим портфелем, куда вошло все мое имущество, я подошел к самолету, готовившемуся на Моск­ву, и обратился к знакомому командиру.

—Извини, брат. На борту инспектор Туркменского управ­ления Рыбин, — виновато сказал он.

Делать нечего, подвалил к Неону Дмитриевичу, который видел меня в первый раз.

— Какие проблемы, коллега, садись, — прозвучал ответ. Ранним утром, прибыв во Внуково, я узнал, что прямо сейчас на Новосибирск через Свердловск идет Ту-104. Через несколько минут, отыскав нужную стоянку, я со «стеклян­ным» билетом — бутылкой коньяка — уже бегал у перед­ней стойки огромного реактивного авиалайнера. Экипаж в кабине, чемоданы и пассажиры уже на борту, у самолета только бортинженер, проверяет закрытие всех люков. Я к нему. — «Иди в кабину, проси разрешения у командира», — сочувственно посоветовал он. Поднялся, первый раз увидел огромную кабину пассажирского реактивного авиалайнера. Стою в проходе. Общее освещение выключено, кругом, как на новогодней елке, разноцветные огни лампочек и прибо­ров. Экипаж проделывает последние штатные операции при подготовке к вылету. Все заняты своим делом. Никто не об­ращает на меня внимания. На внушительных металличе­ских устройствах, похожих на катапульты, сидят пилоты. Поймав момент, когда командир повернул голову в мою сто­рону, я что-то невнятно пробурчал. — «Устраивайся», — дру­желюбно сказал он и снова повернулся к приборам. У меня как камень с сердца свалился. Вошел бортмеханик и встал на мое место между пилотами. «Доложить готовность к за­пуску!» — услышал я по внутренней трансляции голос ко­мандира. Засвистели турбины. «Выруливаем», — сказал ко­мандир и положил правую руку в черной кожаной перчатке на круглую шайбу управления.

Лайнер под скрип механизмов передней стойки шасси медленно пополз между стоянок самолетов к взлетной по­лосе. Головы летчиков развернуты в сторону форточек — плоскости крыльев далеко сзади. Всего в метре от плоско­стей на стоянках по обе стороны самолеты — из форточек пилотов, как не высовывайся, их не видно. Надо провести машину так, чтобы не задеть торчащие по обе стороны ру­лежки их кабины. Ювелирная работа! Штурман притушил яркость огней в своей стеклянной кабине. Через двадцать минут процедуры руления — лайнер на взлетной полосе. Грохот двигателей, выведенных на взлетный режим, энер­гичный подъем передней ноги, так что меня придавливает к полу от перегрузки, огни полосы полетели назад, и лай­нер с большой вертикальной скоростью пошел вверх. Через пару секунд слева я увидел маркированный красными ог­нями шпиль МГУ, а самолет пошел в правый разворот на Люберцы — выходной коридор московской воздушной зоны. Слева, сияя морем огней, осталась Москва. — «Конец свя­зи», — услышал я последний обрывок трансляции перего­воров летчиков — связь перешла к штурману. И тут же на всю кабину — звуки джаза. Впервые в жизни я был свиде­телем этой фантастической картины — взлета тяжелого ре­активного пассажирского авиалайнера. В условиях вынуж­денного темпа хорошо слаженная работа пилотов способна вызывать чувство эстетического наслаждения. Как воздуш­ный гимнаст, рассчитывая без страховочной сетки свой пры­жок навстречу трапеции, не может ошибиться — темп за­дан, так и пилот, интегрируя показания десятков прибо­ров, в полете на большой скорости должен попасть в задан­ную точку. В те минуты я дал себе слово — сделать все от меня зависящее, чтобы снова летать на реактивной техни­ке. Какие трудности мне придется преодолеть на этом пути, я еще не знал. «Но трудность не есть неисполнима», — вспом­нил я слова своего инструктора. Переживания и бессонная ночь брали свое, и только теперь я мог позволить себе при­сесть на маленькое приставное кресло и закрыть глаза. В моем портфеле так и осталась лежать бутылка коньяка, которую даже бортмеханик категорически отказался взять, в кармане — свидетельство пилота четвертого класса, а в голове — планы генералиссимуса.

Свердловск

На следующий день я отправился в знакомый аэропорт Кольцово, куда мы бегали еще пацанами смотреть самоле­ты, где во время войны летчиком-испытателем Бахчиван-жи испытывался наш первый реактивный истребитель с прямыми крыльями. Тогда, к сожалению, прямые крылья не выдержали нагрузки, пилот погиб. Полет реактивного истребителя стал возможен только тогда, когда у немцев обнаружили стреловидные крылья, имеющие совсем дру­гую аэродинамику. Правда, это только одна из версий кон­структорских поисков. Здесь же, недалеко от аэродрома, наш особист арестовал катапультировавшегося из самолета-раз­ведчика У-2, подбитого ракетой на большой высоте, амери­канского летчика-шпиона Пауэрса. Нарушение границы воз­душного пространства Союза через Афганистан и Туркме­нию было сразу засечено нашими локаторами. Но, как во­дится, пока согласовывали меры воздействия к нарушителю с праздновавшей Москвой, самолет был уже над Уралом. Я вспомнил, что в это же время, 1 мая I960 года, мы шли на Ил-14 вдоль границы на Красноводск и получили коман­ду срочной посадки на военном аэродроме Джебел, в двух шагах от Афганистана.

Авиаотряд Уральской отдельной авиагруппы располагал­ся, как и в Ашхабаде, тоже в деревянном бараке. У штаба, в стороне от общей толпы, возле трофейного, с открытым верхом автомобиля с никелированными спицами колес, сто­ял импозантного вида командир корабля. Помятая, как у видавшего виды капитана, фуражка, из-под которой торчала курительная трубка, вальяжный вид — все говорило о неза­висимом характере владельца этой машины, которая, несом­ненно, представляла большую ценность для киношников.

Летом разборы полетов, проводимые совместно с пред­ставителями других служб, проходили прямо на открытом воздухе. Бросилось в глаза множество немолодых уже жен­щин с тремя шевронами командира корабля на летной фор­ме. Заместителем командира отряда по летной подготовке была Людмила Уланова, женщина, сама проложившая себе дорогу в авиацию и испытавшая на себе при посадке Ил-18 первый «клевок» самолета при обледеневшем стабилизато­ре. Ну, думаю, только бы не попасть в экипаж, где коман­диром будет одна из них. Мои опасения оказались напрас­ными. Это были всего лишь старшие бортпроводницы. Удив­ляло стремление некоторых служб обязательно натянуть на себя форму и знаки различия, принадлежавшие летному составу. Даже у пивного ларька можно было увидеть «лет­чика» в шевронах командира корабля, на поверку оказы­вавшегося инспектором пожарной охраны. Летные кожа­ные куртки и знаки различия как-то незаметно перешли к кладовщикам, которые, будучи членом какой-нибудь обще­ственной организации, стали основным контингентом, ре­шающим все социальные вопросы в летных объединениях. Куда бы летчик ни подавал заявление: на машину, гараж, кооперативную квартиру — он всегда оказывался последним. Эти люди всегда находили «веские» аргументы того, чтобы летчику в последнюю очередь, — и так, мол, много зараба­тывает.

«Настали тяжелые времена, уже появился человек в де­ревянных сандалиях. Нагло стуча, он прошел по асфаль­ту», — писал классик. Экипажу строго запрещалось возить «зайцами» даже своих летчиков. А какая-то уборщица, за­ложившая экипаж с «зайцем», даже получила премию. Теперь каждый, кто крутился возле самолета, мог поднять голос на экипаж. Кассиры, как и раньше, продолжали про­давать по два билета на одно место. Дежурные по посадке, проверив кабину экипажа на наличие "зайцев", сажали в салон того, кто платил больше. При посадке пассажиров в Адлере у трапа можно было наблюдать такую картину: пас­сажиры протягивали дежурной вместе с билетом и паспор­том вложенные туда сторублевки. Дежурная шустро отде­ляла их и бесцеремонно запихивала в объемистые карма­ны. У кого вложений не обнаруживалось, оттеснялись в конец очереди. Однажды мы с женой собрались в кисловод-ский санаторий. Билеты были куплены заранее. Не при­выкшие толкаться и лезть вперед, мы вошли в самолет пос­ледними. На наших местах и с такими же билетами уже прочно обосновалась кавказская семья. Опять пришлось про­сить командира, чтобы он разрешил лететь жене на откид­ном сидении около холодной двери, а мне в кабине. Долете­ли, но жене сразу по прилету пришлось обращаться по по­воду сильной простуды в местную поликлинику.

Правда, о летчиках вспоминали, когда проходили какие-либо торжественные мероприятия: надев все награды (а лет­чик, в лучшем случае, кроме знаков за безаварийный налет и присвоенного класса, никогда их не носил), они должны были находиться на трибуне у знамени вместо почетного караула. Но стоило летчику совершить какой-нибудь «прокол», все эти активисты скопом набрасывались на него, и каждый пытался высказывать свое суждение о летном деле и бесцеремонно да­вать советы командиру корабля. Не дожидаясь выводов ко­миссии, разъезжались после смены по домам и, привлекая внимание пассажиров, продолжали рассуждать в обществен­ном транспорте о том, что надо было бы сделать экипажу в той или иной аварийной ситуации. Когда, работая со львами, опытный дрессировщик допускает ошибку, и лев проявляет свой характер, остальные львы не вмешиваются, тигры же — кошачья порода — набрасываются на него всей стаей. Но та­кова уж природа этих людей, и Бог им судья.

Однако в родном городе и настроение другое. Меня без излишних проволочек включили в экипаж, где команди­ром корабля был мой ровесник, тоже уволенный из ВВС и несколько лет проработавший авиатехником на земле. Все остальные члены экипажа были также моего возраста. Ко­мандир, еще не очень свыкшийся со своей новой професси­ей, мне доверял и давал возможность совершенствовать лет­ное мастерство. Одним словом, все складывалось неплохо.

Поскольку экипажи были давно укомплектованы, вновь прибывшему приходилось затыкать все «дыры» и летать с кем и куда поставят. Но это я расценил, как возможность познакомиться с разными людьми и различным подходом к летному делу. У каждого командира свои порядки — успе­вай приспосабливаться. Один вместо команды «Убрать шас­си!» просто махал рукой вверх, другой делал все сам. Рас­сказывают, как один бортмеханик, переведенный в другой экипаж, но привыкший к таким жестам, хватанул рукоят­ку шасси на уборку во время разбега самолета, когда его новый командир решил просто почесать за ухом. В резуль­тате самолет сел на брюхо прямо на взлетной полосе. Рас­крепленный метод членов экипажа подразумевал четкое вы­полнение каждым единой технологии работы. Самостоятель­ность формировала ответственность, а значит, и права, а это уже попахивало демократией. А тут организовал брига­ду в кабине — и спрашивай только с командира. Зачем ра­ботать с каждым специалистом, проще с одним, с бригади­ром. Но бригадира нужно готовить. Замполиты четко сле­дили за тем, чтобы в командирской книжке был сочинен план работы, особенно по изучению решений последнего съезда партии. Процветало начетничество. Ты замполиту: «Мне отдыхать негде, как бы записаться на очередь в коо­ператив». — Он тебе: «Какие газеты выписываешь? Расска­жи, в чем суть приказа номер такой-то» или «Какие вопро­сы ставились на очередном пленуме партии?» — А этих приказов начальство пекло, как блины, и один важ­нее другого. Кто-то где-то подломал АН-2 или вертолет — весь Аэрофлот учит, как надо садиться. На командира ко­рабля возлагалась обязанность доучивать своих членов эки­пажа всему тому, чему его не доучили те, кому положено это сделать еще на земле. Когда не было времени занимать­ся подготовкой специалистов, использовали военный опыт. А проколы всех таких недоучек взваливали на командира корабля, и это было закреплено в руководящих докумен­тах. Зачастую сверху летному командованию давали понять, что этого «сынка» надо ввести в строй в первую очередь. Над «сынком» трудились. Но выучить специалиста, полно­стью обеспечивающего безопасность полетов, за короткий срок, как родить ребенка раньше положенного срока, есте­ственно, не получалось. Его пристраивали к опытному ко­мандиру корабля, где он все равно умудрялся что-нибудь натворить. Другой проблемой были проверяющие на борту из высоких инстанций. Вылезшие размяться из-за высоких

министерских столов и подчас «зацикленные» на своих послед­них указаниях летному составу, они без всякого предуп­реждения записывались в задание на полет с проверкой эки­пажа и зачастую вносили разлад в его работу, нарушая ус­тоявшийся и привычный порядок работы «своего» коман­дира. И хорошо, когда такой начальник заранее включался в план полетов. Наиболее «стрелянные» специалисты нака­нуне полета пытались выведать у других экипажей, кото­рым приходилось с ним летать, особенности его работы, привычки. Но и это не помогало: подлаживаясь, они подчас разрушали привычный алгоритм своей работы. Результа­том стали серии происшествий с проверяющими на борту. Правда, некоторые умудренные опытом летные начальни­ки, принимая во внимание свои нечастые полеты, в слож­ной погодной обстановке не мешали экипажу работать са­мостоятельно. Некоторые даже вылезали из пилотских кре­сел и, стоя за креслами, наблюдали работу экипажа. Ну где ж на всех таких сознательных наберешься?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: