|
|
Учебное катапультирование 1 главаЧасть первая «Спецы» Поступление в спецшколу «Спец!» В этом слове для людей, когда-либо учившихся в спецшколах ВВС, которые были организованы под эгидой Министерства просвещения в основном для ребят, оставшихся после войны без отцов, сосредоточено многое. В них ковался дух будущих авиаторов, ибо раньше были деревянные самолеты, но железные люди, и «каждый Понтий мечтал быть Пилотом». Любовь к авиации, романтика юности, мечты о будущем, которое рисовалось обязательно в виде человека за штурвалом самолета, самостоятельность в принятии решений, интересная работа — сливались воедино. Зачитывались романом о двух капитанах Валентина Каверина, по нескольку раз смотрели фильмы об авиации, в одном из которых всенародно любимый актер и певец Марк Бернес, исполняющий роль героя-летчика, садился за фортепьяно и пел: «В далекий край товарищ улетает...», а в другом — при выполнении испытательного полета он катапультируется из реактивного истребителя. Эти впечатления оставили неизгладимый след в сердцах пятнадцатилетних подростков, чудом выживших в тяжелые, голодные военные годы. Никто не задумывался о том, какая судьба ждет нас в авиации, что принесет нам эта дорога. Мы были романтиками. И очень хотели стать летчиками. И такая воз-можность появилась — в Свердловске открылась спецшкола ВВС. В послевоенную годину государство вовремя позаботилось о том, чтобы помочь мальчишкам, у которых война забрала отцов, найти свою дорогу в жизни. Такие спецшколы и суворовские училища появились во многих городах России. Как в те годы выглядел «спец»? Короткая, едва выглядывающая из-под ремня гимнастерочка, белый (всегда свежий!) подворотничок, узкие голубые погоны с желтым кантом (часто самопальные — из золотистой фольги с орнаментом), темно-синие, неимоверной ширины, тщательно отутюженные, с голубым кантом брюки, начищенные до зеркального блеска ботинки, фуражка с «крабом и крылышками», сдвинутая на затылок. Строгий, сосредоточенный, полный собственного достоинства взгляд, и мелкая семенящая походка. Именно походка указывала на то, что в данный момент «спец» занят чем-то важным. Он в работе. Отвлекать его нельзя. Он спешит. Но совсем по-другому выглядит «спец», когда он отдыхает, прогуливается в компании друзей по своей территории — «спецбульвару» (суворовцы, как серьезные конкуренты, оттуда изгонялись) — центральному скверу города, где стоит памятник Якову Свердлову, как раз напротив Оперного театра, того самого, где пел Борис Штоколов (тоже бывший «спец»). Воротник его гимнастерки обязательно расстегнут, фуражка по-прежнему на затылке, взгляд небрежно веселый, а походка — походка совсем иная: медленная, ленивая, вразвалочку, ноги ставит, занося их в стороны, так что штанины брюк закручиваются вокруг ног, заметая мусор и поднимая облако пыли. А так как начальства близко нет, для большего веса в зубах — папироса. И смотрит на проходящих девчонок обворожительным взглядом, словно Винни-Пух, прогуливающийся вокруг дерева, на котором находится дупло с медом. Еще в седьмом классе я обратил внимание на парнишек, уверенно топающих по деревянным доскам «плотники» через реку Исеть — место прогулок городской молодежи нашего города, называвшегося тогда Свердловском. В авиационной форме, офицерской фуражке с «крабом» и в компании самых симпатичных девчонок нашего города. Выяснил кто такие. Оказалось — «спецшкольники»! Учатся три года. А дальше их направляют в военные авиационные училища. «Значит, будут летчиками? О! Это мне подходит». И вдруг говорят, что в спецшколу берут только абсолютно годных по здоровью к летной работе. А в этом я совсем не был уверен. Неплохо стоял на коньках — вместо школьных занятии постоянно «казачил» и торчал на катке. Для выработки воли вместе с моим школьным другом Геннадием Бокаревым занимались в боксерской секции Дома офицеров, где все ребята имели первый разряд по боксу. Здоровяк Геннадий проходил где-то в полутяжелом весе, я же тянул только на первый полусредний. Но это не мешало нам в свободное от секций время отрабатывать приемы бокса и молотить друг друга до седьмого пота во дворе деревянного дома на краю города, где я жил. Из подручного материала мы смастерили боксерскую грушу, а из деревянных дощечек — лапы, на которых отрабатывали свое мастерство (благо боксерские перчатки у нас были). Однажды, проморгав удар Гены и вовремя не спарировав его лапой, я получил этой, обитой с внешней стороны мягкой тканью из старых штанов деревяшкой, хороший удар в бровь и сразу же стал похож на очковую змею. Глаз проморгался, но синяк еще долго светил и вызывал обидные подначки наших уличных ребят. Но после того, когда кто-то из них увидел нас на ринге в Парке культуры, где мы впервые участвовали в городских соревнованиях, и я выиграл свой первый бой, остряки притихли. Секцией бокса руководил бывший чемпион России, мастер спорта Георгий Айвазов. Опытнейший тренер, он щадил наше самолюбие и головы и зорко следил за тем, чтобы во время спаррингов разрядники не наставили нам лишних синяков. В секции был действующий чемпион России, перворазрядник Юрий Хохлов, который щедро делился с нами своим опытом, особое внимание обращая на умение работать не только по челюстям, но и по корпусу. Приобретенный опыт очень пригодился нам в дальнейшей жизни. Но об этом потом. Снова и снова я внимательно приглядывался к «спецам». И мысленно сравнивал себя с ними. Физически крепкие, здоровые ребята, на груди сияет целый иконостас значков спортивных разрядов. Вот они какие, будущие летчики! А я что? Худоба... Но все-таки решил попытать счастья, тем более, что к тому времени случайно познакомился с бывшим учеником нашей школы Володей Новоселовым. Знакомство с ним было как нельзя кстати. Он поддержал меня, помог написать заявление о приеме. Собрав все необходимые документы, я отправился в спецшколу. Отличное настроение мое по мере приближения к школе улетучивалось. Одолевала робость. Как на меня будут смотреть коренные «спецы», когда увидят в стенах своего священного заведения какого-то лопоухого юнца? Первое, что сразу бросилось в глаза, надпись: «Спецшкола ВВС». Что-то внутри задрожало, сердце учащенно забилось. А мимо снуют «спецы» и, оказывается, не обращают на меня никакого внимания. Во дворе, где были установлены спортивные снаряды, одни крутили на перекладине какие-то замысловатые фигуры, другие на площадке играли в волейбол. А когда я вошел вовнутрь моей будущей обители— Бог мой! Прохлада, какой-то специфический запах. Широкую лестницу, ведущую на второй этаж, охраняли два огромных гипсовых летчика в шлемах и с планшетами. На подставках с колесиками стояли (сразу догадался, хотя и видел в первый раз) два авиационных двигателя, почему-то с вырезанными кусками. Сначала подумал, что эти куски вырваны в воздушных боях. Внутри меня все еще что-то дрожало, язык сделался толстым и непослушным. Если бы у меня в тот момент что-нибудь спросили, уверен, что внятного ответа не получили бы. Когда я более внимательно огляделся по сторонам, то увидел еще около десятка таких же, как я, искателей приключений, робко стоящих по углам. Одно лицо показалось мне знакомым, но только никак не мог вспомнить, где я его видел раньше. Мы радостно кивнули друг другу. Как оказалось впоследствии, это был Юра Лапкин — тоже из нашей школы. Он жил недалеко от меня, в военном городке, где служил его отец. О чем говорили, не помню. Вскоре вышла секретарша и попросила сдать ей все наши бумажки. Еще через полчаса из-за массивной двери приемной прозвучала моя фамилия. Ноги отказывались идти, но надо было проявить решительность, и я шагнул навстречу судьбе. В большом кабинете за столом сидело несколько человек, многие были в летной форме. Оглядели меня оценивающим взглядом. Потом кто-то из них громко спросил: «Кем хочешь быть?» — Я так же громко ответил: «Истребителем!» — Никто из членов комиссии даже не поднял головы. Изучали мои тройки (были, правда, и четверки, и даже пятерки). Ну, думаю, тут мне и конец. Но вдруг, и как-то спокойно, сказали, что не против приема меня в спецшколу. Может быть, решающим было то, что мой отец погиб на фронте и награжден посмертно орденом Красной Звезды. В школе были ребята с боевыми наградами и знаками о ранениях — круглые сироты — «сыновья полков», воевавшие в действующих частях и партизанских отрядах, — те, которые уже заплатили государству «налог кровью». В школе они пользовались особым уважением. Для окончательного зачисления в спецшколу ВВС всем нам нужно было пройти летную медкомиссию. Назначили срок прибытия и... отпустили. Не помню, как я очутился за воротами школы. Хотелось петь и кувыркаться. Все встречные «спецы» (они еще не уехали в летний лагерь) казались мне родными. Медкомиссия В назначенный день я прибыл в спецшколу. Во дворе уже собралось человек пятьдесят. С трудом построив нас в две шеренги, посчитали по головам, отделили человек двенадцать и отправили в сопровождении офицера в военный госпиталь. Там выдали пока еще не заполненные медицинские карты, на которых красовалось наше фото и названия кабинетов врачей. Тогда я впервые узнал, что у человека есть какие-то «ЛОР-органы», что врачи — невропатологи, окулисты, терапевты — изучают человека по частям. А для чего хирургический кабинет? Резать, что ли, будут? Вроде бы ничего лишнего нет. Пожалуй, вырезать можно только аппендицит. Но ради поступления в спецшколу нужно чем-то поступиться. Ну, раз надо, значит надо! Говорили, что будут проверять на испуг, заставляя пройти по темной комнате, в которой есть яма. Оступился, а на тебя смотрят: как ты? Струхнул, значит, какой из тебя летчик? Первый кабинет — невропатолог. За столом огромного роста, с лысым черепом, на котором висят очки с толстыми стеклами, что-то пишущий врач. — «Раздевайся!» — не поднимая головы, прогремела команда. Спешно разделся, подошел поближе. Врач как-то оценивающе посмотрел на меня, ощупал, как повар молодого куренка. А у меня мороз по коже. То ли от холода (летом-то!), то ли от этих самых нервов. Колотит, и все тут. Посмотрел на его столик, а там — мама моя! — какие-то щипчики, молоточки и еще что-то блестящее. Увеличенные огромными лупами очков черные глаза гипнотизера врезались в мои: «Носки, пятки вместе, руки вытянуть вперед, пальцы растопырить, закрыть глаза!» Сколько стоял, не знаю, но очень долго. Я чувствовал, что его взгляд продолжал сверлить мой мозг. Усилием воли, как учили в боксе, я заставил себя поставить «стенку». «Открыть глаза!» — открыл. Он поцарапал какой-то спицей по груди и как рявкнет: «Садись на кушетку, нога на ногу!» — берет молоток и... хрясь меня по колену! Нога самопроизвольно прыгнула вверх, а я чуть не свалился с кушетки. Еще после нескольких процедур он взял со стола мою «побегушку» и, что-то там черкнув, равнодушно сказал: «Одевайся!». Так в моей карточке появилась первая запись: «Годен без ограничений». Я вспомнил, как в детстве однажды испытал свою выдержку: играя в прятки, я около часа на общей кухне пролежал без движения под железным корытом — меня так и не нашли. «Ухо — горло — нос» прошел довольно быстро. Смущал только вращающийся стул, с которого после нескольких вращений в разные стороны многие ребята почему-то вываливались. Дело в том, что вместе со мной в кабинете был еще один парень, здоровяк, не в пример мне. Когда его хорошо покрутили в разные стороны, а потом заставили поднять голову строго вертикально, она пошла набок. А когда прямо со стула его попросили встать и пройтись по половице прямо, он почти дошел до двери, но в конце пути его швырнуло в сторону о стену. Тут же спокойно прозвучал приговор: «Не годен!». Я весь собрался, боясь, что меня так же кувыркнет. Но все обошлось. Следующим был кабинет хирурга. К этому времени двоих она уже списала. Услышав за дверью: «Следующий!», — вошел. Запах духов и спирта. За столом сидит молодая симпатичная женщина, а у окна стоит еще более симпатичная студентка-практикантка лет девятнадцати. Доктор тщательно ощупала мою голову, как по клавишам рояля, провела рукой по позвоночнику, спросила, не падал ли с деревьев или еще откуда, не попадал ли под машину и не терял ли при этом сознание. Вспомнил, что сознание не терял, не падал (падал конечно, но не сказал). Пришлось пережить и несколько не совсем приятных минут. Поступило предложение спустить трусы до колен. И это в присутствии практикантки! Но ничего не поделаешь — врач есть врач. Но зато в моей карточке появилась последняя запись: «Годен без ограничений». Ура! Я прошел летную медкомиссию. На следующий день я узнал, что добрая половина на первый взгляд крепких парней комиссию не прошла. И, как ни странно, среди них был и рыжий здоровяк, который все время кричал, что любая комиссия для него — ерунда, и которому многие откровенно завидовали. Такую летно-ме-дицинскую экспертизу мы теперь будем проходить каждый год всю оставшуюся летную жизнь, и каждый раз нас будет оставаться все меньше и меньше. По разным причинам только один из десяти станет выпускником летного училища. А пока прошедшим первое чистилище торжественно объявили, что мы приняты и должны явиться в школу только первого сентября. Домой я летел, как на крыльях. На душе было легко и весело. Сколько радостных событий за один день. Я без пяти минут «спец»! И отныне эта школа будет моей родной семьей. Да здравствует авиация! До начала занятий оставалось два месяца, и надо было зарабатывать на жизнь. Мы с товарищем по нашим довоенным дворам, Женькой Синицыным, будущим таксистом, нашли работу на одном из заводов по вывозу бревен из леса. С утра бригада из пяти человек, где я был самым хилым, садилась в кузов грузовика с прицепом, который около двух часов грохотал сначала по Московскому тракту, а затем около часа по лесной дороге — на делянку. Поставив наклонные бревна-лаги на платформу грузовика и прицеп, мы, как муравьи, накатывали по ним толстенные, заранее заготовленные и освобожденные от веток ели. Весь процесс занимал часа четыре. Крепили бревна, ломом стягивая их толстой проволокой, забирались на самый верх и двигались обратно. Работа не из легких, но зато целый день на природе. И платили по тем временам неплохо: на эти деньги я купил себе фотоаппарат «Юность» и охотничье ружье, с которым успел съездить на утиную охоту. Расстреляв все патроны и попав в одну-единственную утку, которая упала на середину огромного болота, я из-за отсутствия охотничьей собаки, рискуя быть засосанным трясиной, достал ее сам. Освежеванная кряква с насованной вовнутрь крапивой по прибытии домой все равно протухла и была отдана нашей вечно голодной дворовой собаке, которая последнее время уже перешла на соседских кур. На том мои охотничьи инстинкты и заглохли. И вот уже конец августа, последний рейс за лесом, а завтра в школу. Приехали, загрузили и, как назло, полил дождь. Видим, наш шофер проявляет нервозность — думает, как выбраться из глины на тракт. Уже вечер, а наш грузовик все еще елозит по размокшей лесной дороге. Дождь переходит в грозу. Стемнело. При свете молний мы видим, как гнутся стволы елей. Машина завязла. Шофер принимает решение разгрузить машину, чтобы двигаться дальше. Развязываем и раскатываем бревна. Но и это не помогло. Всю ночь протолкав грузовик, изрядно проголодавшись и промокнув до нитки, мы с другом принимаем решение: выходить на Московский тракт самостоятельно, а там — домой на попутной машине. Я уже понимаю, что не успею к началу занятий. Светает, а мы, засунув руки в карманы, все топаем по размытой колее к тракту. Слышу сзади смачный шлепок. Оборачиваюсь и вижу, что Женька лежит в глубокой колее холодной дождевой воды. Так же, не вынимая рук из карманов своих лыжных штанов, он медленно поднимается и без всяких эмоций продолжает шлепать дальше. Из отяжелевших промокших штанов льется грязь. Наконец вышли на тракт, останавливаем какой-то грузовик, шофер, взглянув на наше грязное облачение, показывает рукой на открытый кузов. Холодно. От встречного ветра одежда начала понемногу просыхать и, когда я завалился в шесть утра домой, с мамой чуть не случился обморок. Замерзший до синевы, в мокрых разбитых ботинках, из которых лилась дорожная грязь, я представлял неприглядное зрелище. Однако положение обязывало. Я быстро привел себя в порядок, переоделся в то, что было, натянул старые штиблеты и двинулся в школу. Мы — «спецы» Первого сентября, около восьми часов утра мы, будущие спецшкольники, уже толкались у входа в школу. Мимо нас то и дело фланировали прибывшие из летнего лагеря «спецы» и оценивающее поглядывали на новичков. Изредка, в разговоре между собой, у них проскакивало непонятное для нас слово «ратники». Что это такое, мы узнали несколько позже. А сейчас, глядя на них, мы невольно восхищались их бравым видом: загорелые, крепкие, в хорошо пригнанной форме, они казались нам тем эталоном, на который надо равняться. Выстроенным в шеренги, млеющим от счастья новоиспеченным романтикам вдруг объявили, что завтра все должны прийти в школу подстриженными «под ноль» — таков порядок. Вот те на! Только вчера мы хвастались нашим гражданским сверстникам своим новым статусом, а завтра должны предстать перед ними лысыми. Слоняясь, пока нас не позвали, я опять увидел Юрку и еще одного знакомого из моей прежней гражданской школы — Володю Кускова. Мы решили держаться вместе и отправились в ближайшую парикмахерскую. Первым на экзекуцию пошел Юрка, а мы наблюдали за ним из-за занавески. В считанные секунды его белокурые волосы, как «с белых яблонь дым», посыпались на пол, и он сразу же стал похож на недозрелую ташкентскую дыню. Но никто уже не хихикал. Через несколько минут трое парней, с натянутыми на лысые головы по уши заранее припасенными кепками, с опаской, словно сбежавшие из тифозного барака, выглядывали из-за угла Пушкинской улицы на улицу Малышева, куда лежал наш дальнейший путь, чтобы незаметно пробраться по домам. Но я все-таки нарвался на моего школьного друга Гену Бокарева, который, содрав с меня кепку, долго хохотал над моим новым обличьем. Конечно, я понимал, что его смех был вызван скорее сожалением о том, что наши пути отныне резко расходятся. А ведь мы когда-то мечтали готовиться к поступлению в МГУ на физмат (с нашими-то тройками!). Но такова жизнь... На следующее утро нас построили в две шеренги во дворе и произвели перекличку. Бритоголовых оказалось полторы с лишним сотни. Объявили, что отныне мы учащиеся специальной средней школы Военно-Воздушных Сил, традиции которой мы должны уважать и поддерживать. Всем нам подсознательно хотелось реализовать стремление всех послевоенных ребят, оставшихся без отцов, вырваться из того порочного круга дворовой шпаны, чтобы принадлежать к узкой группе людей, имеющих общую цель и общего врага. Мне казалось, что только разведчик в стане врагов может принимать самостоятельные решения, но туда по молодости трудно было найти дорогу. Теперь, и пока только по кинофильмам, я знал, что летчик в воздухе, чтобы выполнить задание, тоже принимает самостоятельное решение. Но для этого надо много работать над собой, и мы были к этому готовы. Структурно спецшкола делилась на три роты: третья рота — новички, вторая — девятый класс, первая — выпускники. Нам представили командира роты. Им оказался старший лейтенант с планшетом и необычным нагрудным значком — Иценко (мы уже приметили его раньше). После переклички началась разбивка на взводы. По взводам распределяли ребят, изучавших в школе один и тот же иностранный язык. Так мы с Юркой попали в один взвод (по-граждански — класс). Командир взвода лейтенант Степанов, высокий блондин с худым и ничего не выражающим лицом, в исключительно пригнанной летной форме, смахивал на Штюбинга из кинофильма «Подвиг разведчика». С первых же дней он повел себя с нами очень сурово, не прощая ни малейшей оплошности. Особенно от него доставалось тем ребятам, которые жили в городе со своими родителями (для иногородних прямо в спецшколе был организован полный интернат). Городские тоже были поставлены на полное питание и кормили нас по тем временам очень хорошо. Мы сидели в уютной столовой по четыре человека за столом, накрытым белой скатертью. За нашим столом сидел отличавшийся особой худобой и хорошим аппетитом Володя Зуев. И когда кому-либо из нас в тарелке с супом попадался малосъедобный кусок мяса, мы молча перекладывали его в тарелку Владимиру, который все это съедал с большим удовольствием. Питанием в спецшколе заведовал отставной интендант, очень трепетно относившийся к своим обязанностям. К каждому «спецу» он относился как к своему сыну. В кармане его зеленого, с накладными карманами кителя сталинского пошива всегда имелись конфеты-подушечки, которыми иногда он угощал и меня. После занятий и сытного обеда «городские» отправлялись по домам, а интернатовцы шли на «мертвый час», а потом по расписанию была обязательная самоподготовка. Периодически на самоподготовку оставляли и «городских». Отсутствующих наказывали нарядом вне очереди: дежурством в столовой, мытьем полов, заготовкой угля, подметанием обширной школьной территории — за свободу надо платить. Нам казалось, что ни в одном взводе не объявляли столько нарядов вне очереди, как у нас. Таков был наш командир. Командир роты был менее суров с нами. Кадровый офицер, человек своеобразный и интересный. Слушая его, мы удивлялись: в каких войсках он только не служил! По его словам, он был и летчиком-наблюдателем, и сапером, и пехотинцем. Был на фронте серьезно ранен в грудь и поэтому ходил как-то одним плечом вперед, враскачку. Особое впечатление на нас производил значок, который украшал его гимнастерку — такого мы не видели больше ни у кого: серебряные крылья с парашютом посредине и какие-то непонятные нам буквы. Потом мы даже выложили этот значок из цветов и подручного материала на клумбе нашего летнего лагеря. Это был значок воздушно-десантных войск, о которых в то время мы знали только понаслышке. Хобби командира роты был мотокружок. В кружке было два мотоцикла, один из них даже с коляской. Этот мотоцикл был почти собственностью командира роты. Ездить на нем он никому не давал, за исключением Юры Котобутдинова (подпольная кличка Кот), который оказался заядлым автомобилистом. Иценко носился на своем мотоцикле по городу, не опасаясь сотрудников ГАИ даже после выпитой после бани кружки пива. Видимо, он справедливо полагал, что авиационная форма и планшет на боку являются гарантией от любых случайностей. Не менее колоритной фигурой был и командир батальона подполковник Махнин. «Спецы» меж собой звали его Махно. Это был мужчина уже в годах, ростом более двух метров, с длинными руками и выпиравшей вперед, как у гренадера, грудью. Любимым его развлечением была ловля курящих в перемену «спецов». Наказание за это неблаговидное занятие следовало незамедлительно — виновный лишался шевелюры. Другого наказания комбат не признавал. Но это было не единственным его развлечением. Иногда он делал так: утром, когда городские «спецы» приходили в школу, он вставал у входа и взглядом бывшего снайпера пристально всматривался в ширину наших брюк. Если обнаруживал вшитые в брюки клинья (а это был последний «писк» самопальной моды), отправлял таких стиляг в свой кабинет, где вручал им кривой садовый нож и заставлял выпарывать вшитые с таким трудом клинья — брюки снова приобретали первоначальный вид. Можно представить состояние такого бедолаги, когда он выходил из кабинета, хлопая распоротыми штанинами. Просидев с таким дефектом целый день не выходя из класса, сразу после занятий «спец» снова вооружался ножницами и из старых брюк кроил себе новые клинья и на имеющейся в школе, неведомо какими путями туда попавшей старой швейной машинке «Зингер» вставлял их на прежнее место. Мне тоже пришлось однажды пройти через эту позорную экзекуцию, но любовь к клешам у меня не пропала. Начальника школы мы видели только по большим праздникам. Поглощенный повседневными заботами (а их было немало), он был немногословен и редко выходил из своего кабинета. Авиационный инженер по образованию, военный китель которого украшали многочисленные колодки боевых орденов и медалей, он разумно и мудро руководил огромным хозяйством вверенной ему школы. Персонал школы его уважал, а «спецы» побаивались. Он никогда лично никого не наказывал и воспитывал нас только через своих подчиненных офицеров. В городе кроме спецшколы ВВС и Суворовского училища была еще Военная школа музыкантов. У каждого заведения были своя зона обитания и свои поклонницы. Даже случайное попадание в чужую зону грозило вооруженным конфликтом с применением ремней с пряжками. И когда в помещение казармы вбегал взъерошенный «спец» с сообщением о появлении на «спецбульваре» группы «Суриков» или «духоперов», все дружно срывались на подмогу. На следующее утро при построении роты, не требуя объяснений старшины, командир по синякам на наших лицах видел степень издержек битвы за территорию: «Старшина! Глаза, руки, ноги целы?» — «Целы, товарищ командир!» — «Разойдись!»... Каждому человеку в жизни отпущена своя мера трудностей, преодоление которых во многом и формирует характер. На древнем инстинкте защиты своей территории формировался будущий характер защитника Отечества. «Ратники» Уже вскоре мы узнали, что мы еще не «спецы», а всего лишь «ратники». «Ратниками» называли тех, кто обучался в спецшколе первый год и еще не прошел «крещения». Процедура «крещения» происходила после окончания учебного года, в летних лагерях. Она заключалась в сбрасывании «ратника» с пятиметровой вышки в пруд. Только после этого «ратник» получал статус «спеца». Но об этом потом, если у тебя, мой читатель, хватит терпения прочитать это житие. Итак, учеба в спецшколе началась. Я сразу забил постоянное место на предпоследней парте, в левом ряду, вместе с высоким скуластым парнем. С его добродушного лица не сходила улыбка, от которой по углам рта образовались глубокие складки. Это был Володя Кусков. Первые дни в школе мы знакомились друг с другом, с нашими новыми преподавателями, привыкали к новой для нас жизни. Преподавательский коллектив состоял из людей опытных и знающих свой предмет. Особенно колоритной фигурой был учитель математики Никанор Иванович Рязанцев. Чудесный человек и замечательный педагог. Все «спецы» его очень уважали. Это был единственный преподаватель, у которого двойку было получить гораздо труднее, чем тройку. Никанор Иванович умел вытряхнуть из незадачливого ученика (уже готового получить двойку и не мучиться больше) мельчайшие крупицы знаний, которые каким-то образом задержались в его голове. Было смешно и одновременно страшно смотреть, как маялся у доски, решая какую-нибудь задачку, этот бедолага. А Никанор Иванович в это время прохаживался вдоль крайнего ряда парт, скрестив пальцы рук на большом животе и иногда покрикивая на подсказчиков. Выбив таким образом из вспотевшего ученика все, что тот знал, Никанор Иванович глубоко вздыхал и говорил: «Садись на место, бездельник!» — и... ставил тройку. А если Никанор Иванович ставил тройку, значит какая-то надежда у бездельника оставалась. А вот когда мокрый и красный от натуги ученик ничего вразумительного сказать не мог, как ни выкручивал его наш учитель, тогда он получал двойку. Но такие случаи были крайне редки. Преподавателем русского языка и литературы была Вас-са Николаевна Казанцева. Замечательный педагог, несмотря на молодость, — ей было лет двадцать пять, — и прекрасный человек. Она до самозабвения любила и очень хорошо знала свой предмет, рассказывала интересно, просто и понятно. С ней легко было разговаривать на любую тему. Она старалась привить нам любовь как к произведениям классиков, так и к современным писателям и поэтам. Иногда она вела с нами беседы, казалось бы, на отвлеченные темы: рассказывала о театральных постановках, кинофильмах, филармонических концертах. По нашей молодости и невежеству мы были еще далеки от всего этого, но с интересом и жадностью впитывали в себя эти новые знания. Однако, как ни легко было с ней разговаривать, отвечать у доски было не так-то просто. Васса Николаевна задавала иногда такие вопросы, которые, казалось, не относились впрямую к изучаемой теме, а на самом деле были тесно связаны с ней. И здесь все зависело от сообразительности ученика. Она поощряла в нас самостоятельность, умение мыслить, высказывать и отстаивать свое мнение. Настоящий патриот своего дела, она самоотверженно заботилась о формировании наших еще неокрепших душ. «Я родился во тьме, но люблю свет», — спасибо тебе, наш любимый учитель, ты сделала нас способными отличить зерно от плевел. Кабинетом физики заведовал Розенберг — круглолицый, розовощекий, довольно веселый мужчина. Предмет свой он знал великолепно и новый материал объяснял доходчиво и эмоционально; втолковывая нам законы физики, увлекался сам и увлекал нас. Как слон, бегая по саванне, машет своими огромными ушами для охлаждения тела, так и наш «ядерщик»: каждый раз по мере объяснения нового материала он, ускоряя темп хождения вдоль классной доски, постепенно расстегивал железные пуговицы на своем военном кителе, затем снимал галстук, расстегивал воротничок и засучивал рукава. Вызывая к доске ученика решать какую-нибудь задачу, он клал указательный палец на свой нос, наклонял лысую, с оставшимися клочками ботвы, голову набок и из этого сооружения, как из дота, очень внимательно следил за ходом ее решения. И стоило тому допустить малейшую ошибку или на минуту задуматься, как разочарованный преподаватель тут же объявлял: «Садитесь! Не знаете! Два, два, два!» Ошарашенный ученик с позором садился на свое место. Уже много позже мы поняли, что, видимо, таким образом преподаватель заранее готовил будущих летчиков к быстрому принятию правильного решения, ибо в летном деле «промедление смерти подобно». У преподавателя основ дарвинизма был свой любимый «конек». Почему-то из всех обитающих на Земле животных он больше всех любил обезьян, а особенно неравнодушен был к гиббону. Разглядывая нас сквозь линзы своих очков, он так подробно объяснял повадки этого человекообразного, что временами мы видели в нем себя. Мы его так и прозвали — Гиббон. В классе у него было много наглядных пособий, но особенно Гиббон дорожил скелетом человека, запрещая нам даже прикасаться к нему. Но разве для нас существовало что-нибудь запретное? И скелету доставалось. То его, несчастного, кто-то щелкнет по черепу, то похлопает по челюстям, а то и руку пожмет. А однажды его ухитрились вооружить шваброй, которая в момент открывания шкафа неожиданно вывалилась на нашего Гиббона. 
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|