Вл. И. Немировичу-Данченко 9 глава

Как же быть с театром!!! Вся труппа здесь. Качалов, Массалитинов, Подгорный, Халютина, Лилина, я -- здесь. Раевская только что уехала в Италию, Леонидов -- тоже, кажется, в Италии. Быть может, настал тот момент, когда надо радикально изменить весь строй театра?! т. е. переходить на студийно-гастрольную систему? Издали могу только сочувствовать Вам и болеть за Ваши волнения. Здесь же, после всего пережитого гонения, пленения и унижения, ни о чем нельзя думать, как только о средствах вырваться из этой дикой Европы.

В Москву, в Москву¹.

Дай бог Вам сил и мудрости. Рад бы помогать и быть около Вас, но когда и как увидимся?! Спасибо за телеграмму из Севастополя. Мы много раньше усиленно думали, как выбраться, но поезда уже не ходили благодаря потихоньку начавшейся мобилизации.

Обнимаю Вас и всех товарищей, которых люблю на чужбине еще больше. Целую ручку Екатерине Николаевне и умоляю нашу милую Маскотту понатужиться и особенно постараться в этот критический момент нашей жизни².

Пока до свидания. Обнимаю.

К. Алексеев

Адрес: Берн, Швейцария. Poste restante.

467*. В. С. Алексееву

Суббота 9 авг.

Берн

9 августа 1914

Дорогой и милый Володя.

Кому мне писать, как не тебе. Хотя я знаю, что твое положение еще ужаснее, чем наше. Твои дети на войне, а мои -- одни, в пространстве. Что с ними -- не знаю, а быть в неизвестности в нашем положении -- ужасно. Мы попали в такую западню, из которой один выход -- броситься на верную смерть, которую мы только что чуть было не встретили. Мы были в Германии арестованы и объявлены в Линдау военнопленными. Потом смилостивились, отправили нас в Швейцарию, которая не хотела нас принимать, и 3 дня мы жили в полуплену и думали, что нас отправят назад в крепость немцев (Линдау). После усиленных хлопот нас выпустили, и мы добрались до Берна, где посол и прочие власти. Но... несмотря на аккредитивы -- денег не выдают. Я был запаслив и при первых слухах о войне забрал по аккредитивам 3000 франков. Но и их не меняют на швейцарские деньги. Здесь мы будем хлопотать о том, чтобы нас отправили в Россию на пароходе, или, когда так или иначе добудем денег, попробуем через Италию выбраться в Россию. Но -- понять пока ничего нельзя. Сегодня, допустим, с уверенностью говорят, что есть путь через Дарданеллы, а завтра оказывается, что они заперты и минированы. То же и относительно пути через Румынию, которая, оказывается, теперь уже заперла границы для России. Здесь оставаться тоже нельзя, так как Швейцарию могут запереть и ждут голодовки.

Сегодня Качалов уезжает отсюда, так как его семья, Санины, Эфросы (которые делали нахкур в Италии) давно уже запасли ему билеты на пароход. Выедут ли они или нет, доедут или погибнут -- неизвестно. Мы очень тоскуем, что не можем ехать со своей компанией и придется ехать с чужой, но -- что же делать -- сейчас выбраться невозможно. Кроме того, наши трагические происшествия последних дней (о них расскажут тебе податели письма) до такой степени переутомили нервы, что необходимо передохнуть, чтобы понять положение и выработать новый план.

Я понимаю, что у вас происходит. Ты разорван на 10 частей, Шамшин -- тоже, особенно если Тихон Александрович взят в солдаты. Николай Васильевич Егоров тоже разорван, но к кому же мне обратиться, кроме него или Василия Петровича Телепнева, для того чтобы как-нибудь устроить материальные и другие дела детей. Прежде всего, казалось бы, надо вытребовать детей в безопасное место. До сих пор мне казалось, что Киевская губерния -- безопасна, но с объявлением войны Австрией она двинется по направлению к Киеву, и я больше всего боюсь, что они, не следя за политикой, дождутся последнего момента, то есть бегства, паники. И потому главная моя забота -- заблаговременно укрыть их в безопасном месте. Куда? Казалось бы отсюда, что в Москву. Я думаю, что неприятель не решится проникнуть туда и повторить наполеоновскую ошибку. Очень прошу Николая Васильевича или Василия Петровича переслать им денег на переезд. Сколько? Если путь свободен, то поменьше (но с запасом), если путь не свободен -- побольше; 1000, что ли! Если и пересылка затруднена, тогда надо будет послать с нарочным. Прошу также Николая Васильевича и Василия Петровича вызвать в контору мою горничную -- Дуняшу и условиться с ней о том minimum'e для их прожития и содержания квартиры. Пусть она попросит Маркова (домохозяина) отсрочить плату за квартиру до моего возвращения (ведь найду же я какой-нибудь исход из критического положения и выберусь отсюда!) Главное, чтобы была квартира, где дети, бабушка и семья Сулержицких могли бы жить... Ну, а если банки выдают деньги по рублям, как здесь у нас -- по франкам? Тогда приходится только думать о голодной смерти и предупреждать ее... и в этом случае полагаться на совесть и практический опыт твой, Николая Васильевича или Василия Петровича.

Если б Игоря стали забирать в солдаты и потребовали бы от него бумаг по воинской повинности,-- они лежат в моем столе и в канцелярии университета. Точный адрес детей: Киевская губерния, город Канев, Княжа Гора -- хутор Беляшевского, Сулержицкому Леопольду Антоновичу (для Киры или Игоря).

Очень прошу Николая Васильевича или Василия Петровича вызвать Киру и Игоря и помочь им в устройстве их бюджета, то есть объяснить, что они могут получить за это время и на какие средства в месяц они могут жить...

Надо, чтобы бабушка (Ольга Тимофеевна) переехала к нам, если удалось ее перевезти с Кавказа.

Это письмо надо бы как-нибудь дать прочесть детям, Сулержицкому, в театре (Немировичу-Данченко), дома, то есть Дуняше (но на Кавказ Ольге Тимофеевне не посылать).

Теперь какие наши планы, как вернуться в Россию. Для этого мы сидим здесь, так как в Германии ничего понять нельзя. Лучше всего можно иметь сведения в Милане, но еще вопрос, можно ли переехать ее границу, которая сейчас укрепляется, а во-вторых, по выезде в Италию -- можно ли будет вернуться в Швейцарию, если там нас будут гнать. Сейчас Качалов хлопочет и о том и о другом, то есть и о праве выезда и о возвращении, но неизвестно, удастся ли ему это и будут ли осуществимы и действительны все эти бумаги, визы и проч. формальности здешних русских, швейцарских и других властей. Пока будем выяснять положение вещей здесь, так как здесь административный центр. Беда в том, что сейчас еще ничто не выяснилось и мы абсолютно ничего не знаем о том, что происходит в России и других странах. Здесь ведь та же Германия, и мы ее враги. Конечно, нас теперь не гонят, как паршивых, загнанных, затравленных собак, как это было в Мюнхене, Линдау; но... здесь нас не любят, и это очень тяжело. Но плюс здесь тот, что мы понимаем друг друга, а в Италии мы ничего говорить не можем и лишаемся языка. Кроме того, здесь два санкт-петербургских юриста -- Раппопорт и Исайченко. Они лучше меня разбираются в положении. Корабли, на которые будут отправлять бесплатных русских, -- очень дешевенькие и плохенькие. Для дорогого и хорошего надо достать деньги. Временно ли прекратили выдачу по аккредитиву и размену денег, или нет -- вот вопрос первенствующей важности для нас. Прикажи телеграфировать сюда, можно ли перевести (и есть ли деньги для перевода сюда). Адрес для телеграмм лучше всего такой: Suisse, Berne, Pension Eden-pour, m-r Rappaport -- для меня. Пока мы живем в плохеньком пансионе Montanо (на Ziegler-stra??? Опять эта буква!e) и платим 4 1/2 франка с персоны (tout compris {за полный пансион (франц.).}). Но... скоро цены будут возрастать... Сейчас говорят, что Америка организует перевозы русских под интернациональным флагом. Вот это было бы солидно, так как теперь при всех других комбинациях -- 90% вероятности попасть в руки неприятеля и быть высаженными на турецкий берег, что и произошло на этих днях. Бедные Качаловы и другие принуждены решиться на такую опасную авантюру, а я с женой должны сидеть пока здесь, до нового (быть может, еще более опасного) случая. Это письмо я посылаю с Качаловым. Тороплюсь кончить его, так как он скоро уезжает. Не откажись приказать кому-нибудь сказать по телефону в театр Немировичу-Данченко, в контору -- Шамшину, ко мне домой -- Дуняше. Пусть приедут к контору те, кто интересуются моей судьбой, и прочтут письмо. После этого письмо надо отправить Сулержицкому для прочтения детям (направить ему, а не прямо детям, так как я не знаю их состояния и боюсь взволновать).

Благословляю тебя, люблю, заранее благодарю, и, если ты осиротел благодаря войне в своей семье,-- дай возможную частичку ума и опыта моим детям до нашего возвращения, которое мы будем ускорять и форсировать по мере наших физических и материальных сил. Обнимаю тебя, Панечку, бедных и милых детей и молю бога о том, чтобы мировой ужас и безумие стали в конце концов невозможными для всех и прекратились, хоть на время, чтобы вернуться домой. Здесь не проживешь, такая тяжелая атмосфера среди полувражеского лагеря.

Если увидишь детей, скажи, что они, больше чем когда-нибудь, являются целью всей нашей жизни. Мы рвемся к ним, но чтоб они были спокойны,-- от экстаза и безумия мы себя охраняем и зря не бросимся, зря рисковать жизнью не будем, тем более что не мы теперь владеем своей судьбой, а она нами. Всем родным, театральным друзьям и знакомым шлем самые теплые, любовные чувства и от всей души любим и жалеем. Страдаем за всех.

Горячо любящий тебя

Костя

Сейчас опять совещались. 1) Без денег отсюда не выбраться. 2) Пока по аккредитиву ничего не дают. 3) Меняют только франки французские на швейцарские, и то не больше 100--200 франков на человека. 4) Кое-кто здесь получал деньги.

Если возможно, прислать из моих денег тысяч 5--10 франков (хорошо бы швейцарских).

Адрес: Suisse, Berne, Poste restante.

Если на P. R. нельзя, то по следующему адресу: Suisse, Berne, Zieglerstra ??? опять буква e, Pension Montano.

Как тут понять?! Вчера еще в посольстве уверяли, что итальянские корабли ходят с математической точностью, а сегодня секретари посольств предупреждали, что Адриатика в опасности, а Родичев прислал отчаянную телеграмму о том, что в Италии до 4000 человек ждут пароходов, которые не отходят. И не к кому обратиться. Попасть же второй раз в плен -- неохота. Ведь если Италия мобилизирует и нарушит нейтралитет, и, как говорят, снова вступит в тройственный союз, мы будем ее врагами. Если же, напротив, Италия останется врагом Австрии -- нельзя ехать на итальянском пароходе, так как в него будут стрелять!! Как же быть?

468*. Вл. И. Немировичу-Данченко

Телеграмма

16 августа 1914

Беатенберг

После Вашей телеграммы в Мариенбад¹ бесконечные препятствия мешают возвращению в Россию. Если бог поможет, вернемся в конце нашего сентября. Телеграфируйте Ваши планы. Сегодня открытие сезона². Мыслями, душой со всеми вами.

Станиславский

Л. Я. Гуревич

16 сентября 1914

Москва

Дорогая Любовь Яковлевна!

Пишу два слова из Москвы. Приехали. Живы, относительно здоровы, если не считать истрепавшихся нервов.

От Вас не получали никаких известий и потому через каждый час вздыхали и говорили: "бедная, бедная Любовь Яковлевна!"

Слава богу, все обошлось.

Душевно болеем за Вас, узнав о судьбе Вашего бедного брата. Это временно, по случаю войны.

После Вашего отъезда было самое нудное и невыносимое время. Хождение по банкам, консульствам, телеграфам. Собирание по крупинкам денег, хлопоты по получению билетов. Обсуждение и выбор маршрута. "Дарданеллы закрыты!", "Дарданеллы открыты!" Туман на горах, тоска на сердце. Я ослаб и захворал, пролежал с неделю. Прыскали мышьяк, накачивали бромом. Немецкие газеты врали, пугали и доводили до отчаяния. С переездом в Женеву стало сразу легче. В Лионе было жутко и очень чувствовалась близость войны. В Марселе -- беспечный Париж, жара, солнце. До Мальты сильно покачало. Потом ехали хорошо. В Турции было очень страшно. Особенно эпизод со встречей "Гебена"¹. На Черном море ждали бури, так как было равноденствие, но проехали без всякой качки.

Напишите о себе. Кланяемся, помним, любим.

Ваш К. Алексеев

Вторник

Л. Я. Гуревич

2/Х 914

2 октября 1914

Москва

Дорогая Любовь Яковлевна!

Спасибо за письмо. Репертуар наш изменился, насколько возможно.

Открываем возобновлением "Горя от ума" (Добужинский исправляет прежнюю постановку)¹.

Потом идет Щедрин. Не ставить его нельзя, так как все уже готово, а бросать готовую уже постановку -- нет денег и времени. И, право, против Щедрина ничего нельзя сказать. Это сатира, но и в ней сказывается русская мощь ².

Третья постановка -- Пушкина: "Каменный гость", "Пир во время чумы" и "Моцарт и Сальери" ³.

Очень может быть, что "Калики" перенесутся на большую сцену Художественного театра.

"Осенние скрипки", вероятно, останутся в студии ⁴.

В студии скоро пойдет "Сверчок на печи" Диккенса.

Забыл написать. Весь наш багаж нашелся. Он был разыскан в Мюнхене -- гостиница "Roter Hahn", a потом переслан в Линдау экспедитору, у которого он пока и застрял. Хлопочем получить багаж, но, пожалуй, до окончания войны это не удастся. Жена подробно пишет Вам об этом.

Я должен был оставить все свои записки, материал и все Ваши выписки в Женеве у Эрнестины (гувернантки детей). Но мне так тоскливо без этих выписок. Нельзя ли велеть переписать их за мой счет и выслать мне? Напишите, сколько это будет стоить, и я тотчас же вышлю деньги.

Что сказать о себе? Война так давит меня и всех, что приходится из последних сил напрягаться, чтобы работать в искусстве, которое стало таким лишним, ненужным.

Целую Вашу ручку, и всем Вашим душевный привет.

Ваш К. Алексеев

Очень понимаю Вашу боль за брата и не нахожу слов, чтобы утешить Вас. Вспоминая все муки, которые переживают теперь миллионы людей из-за Вильгельма Преступника, начинает казаться, что судьба Вашего брата сравнительно терпима. А пройдет война, и надо думать -- его вернут. Все это, конечно, плохо утешает...

471*. Л. А. Сулержицкому

27 октября 1914

Москва

Дорогой Сулер.

Избави бог кого-нибудь насиловать. В сегодняшней помпе прославляют не войну (неужели я похож на воина?)¹.

Так понятно, что Художественный театр хочет иллюстрировать мощь России, для чего и нужны единение, золотые ширмы, большая толпа, мощный звук и гений Грибоедова. Художественный театр славит союзника, который, подобно Бельгии, воюет ради идеи мира и международных законов, которые только одни могут уничтожить в будущем войну.

Если прославлять войну, то надо играть не "Марсельезу" и бельгийский гимн, а прусский "Wacht am Rhein" {"Стража на Рейне" (нем.).}.

Ваш К. Алексеев

472*. M. E. Пятницкому

3 декабря 1914

Москва

Многоуважаемый Митрофан Ефимович!

Очень тронут Вашим вниманием и присылкой карточки на концерт крестьян. Если мои дела освободят меня на указанные Вами дни, доставлю себе огромное удовольствие побывать на Вашем концерте. Желаю Вам искренно полного успеха в Вашем симпатичном деле.

С совершенным почтением

К. Станиславский

3-го декабря 1914 г.

473*. К. К. Алексеевой

12 декабря 1914

Москва

Дорогая моя, милая, нежно любимая умница Кирюля.

Залаживал Пушкина¹, много играл; вот почему не писал эти дни. О чем тебе интересно знать? Во-первых, о войне; во-вторых, как прошел "Пазухин"²; в-третьих, о кукольной выставке. Вот, кажется, и все, что было интересного за это короткое время. О войне говорят много и без толку. Решили, что Варшаву отдают, и очень волновались этим. Потом ходили сплетни, что уже там учреждена милиция. Оказалось, что милиция уже давно разрешена, а не по случаю сдачи Варшавы, которую и не намерены сдавать. Теперь оказывается, что о милиции хлопочут, но что ее еще нет. Сегодня говорили в театре, что какой-то важный военный, приехавший только с войны, говорил, что это время ничего сообщать не будут (или, вернее, будут сообщать пустяки), так как боятся разглашения тайн, даже среди самого штаба, но что будто надо ждать в скором времени радостных известий и что наша тактика -- гениальна будто бы.

Про "Пазухина" скажу коротко. Публика и пресса приняли пьесу сухо, немного скучали. Конечно, говорили приличные сему случаю банальности:

-- Зачем изображать на сцене негодяев? Надо изображать только прекрасных людей... и т. д.

Выставка вышла большой, а вернисаж -- многолюдным. Я был только в кукольном отделе, а картин не видал. Слышал, что был внизу, где картины, какой-то скандал. Какой-то художник-футурист опоздал со своей картиной следующего содержания:

???? тут д.б. рисунок (в книге стр.604)

Я не видел картины, но по рассказам понял так. Переплетчиков не хотел допустить картины, и поднялся скандал, причем публика потребовала, чтобы картину повесили, что и было исполнено. Идея кукольной выставки мне очень нравится. Это может оказать чудесное влияние на детей. Много ерунды, но есть кое-что не без таланта. Лучше всего куклы, сделанные Художественным театром с Андреевым (скульптором), т. е. моя карикатура в Фамусове, Вишневский в "Хозяйке гостиницы" (очень хорошо), Леонидов в Скалозубе (очень хорошо), Книппер в "Царе Федоре" (так себе)³, Смирнова в "Макбете"⁴ (очень хорошо). Все эти куклы начали со 125 р., и теперь за них дают уже по 250. Очень милы куклы Фаберже с фарфоровыми головами, руками и ногами... (Должен кончать, зовут на сцену.) Обнимаю тебя нежно и крепко.

Твой папа

Жму руку и обнимаю Александра Георгиевича. Целую ручку Марии Ивановне. Очень сконфужен, что не простился с ней.

474. Л. Я. Гуревич

11/XII

11 декабря 1914

Москва

Дорогая Любовь Яковлевна!

Верю, что Вы не забыли нас и сильно заняты, и мы не писали Вам по той же причине. Простите, что до сих пор не известил Вас о двух вещах.

1) Получил посылку с копиями выписок Риккобони и К^{0 1}. Вспоминал, как мы хорошо с Вами работали и как все плохо кончилось. Спасибо, и простите за хлопоты.

2) Простите, что задержал высылку денег.

Если особа, которая занята была выписками, свободна, быть может, она могла бы продолжить начатую работу по изысканию материала в историческом порядке? Это могло бы помочь и ей в трудную минуту и принести большую пользу книге, которая никак не может появиться на свет божий.

Может быть, и Вам не мешало бы на месяц, другой переселиться в Москву и передохнуть от тяжелой жизни. Условия на сей случай у нас выработаны, а комната (так называемая Добужинского) Вас ждет...

Работается очень тяжело. Во-первых, нервы в отвратительном состоянии. Сна нет, играть трудно, все время тревожные состояния и кошмары наяву. Сильно я себе попортил нервную систему за это лето. Но, конечно, я не смею жаловаться и считаю себя счастливцем, когда думаю о том, что переживают другие, почти все.

В искусстве работа идет. Выработали много нового. Особенно в области подсознания и сверхсознания и в приемах питания и работы этих внесознательных чувств.

Относительно багажа только что получили сведения от экспедитора нашего товарищества, который принялся за порученное ему дело со всем пылом, так как он делает большие дела с нами. Багаж цел и находится в Линдау. Экспедитор советует перевезти его до окончания войны в его швейцарское отделение (в Базеле). Отправлять немедленно он не советует по двум причинам:

а) большая дороговизна пересылки во время войны; б) большой риск пропажи багажа. Как Ваше мнение?

Читал Ваше описание наших заграничных мытарств (1-ю часть) и сегодняшнюю статью в "Русских ведомостях" ² (и то и другое -- понравилось).

Целую Вашу ручку. Жена шлет приветы с детьми.

Сердечно преданный

Ваш К. Алексеев

Целую ручку Вашей матушке, а братьям и сестрам шлю поклоны.

Простите, что так плохо пишу. Начал в антрактах спектакля, а кончил после спектакля в 3 ч. ночи -- дома.

475*. Н. Ф. Скарской

11 декабря 1914

Москва

Дорогая Надежда Федоровна,

посылаю целый ряд неудачно выбранных стихов и лист, в котором расписывались артисты, оповещенные о Вашем поручении¹. Пусть это служит доказательством того, что я исполнил Ваше желание. Отзовутся артисты или нет -- уж не от меня зависит.

Целую Вашу ручку. Жму руку мужу и желаю успехов и всего лучшего.

Душевно преданный

К. Алексеев (Станиславский)

1914 11/XII

476*. А. Н. Бенуа

14 декабря 1914

Москва

Дорогой Александр Николаевич!

Я хотел сделать лучше, а вышло -- хуже.

Мне остается извиняться, что я и делаю.

Я думал распахать душу Гейрота, т. е. размять воск для лепки, растереть краски для писания картины.

Эту черную работу я умею делать только своими, долгими годами выработанными средствами. Если это Вам мешает, готов еще больше сузить свою роль до обязанностей простого репетитора¹. Но для этого мне надо иметь точные Ваши указания.

Я прекращаю репетиции -- до Вашего извещения. Желательно было бы, чтобы Вы назначили репетицию с Вами завтра, в понедельник, так как со вторника я присяжный заседатель, а там уже и праздники, и, таким образом, до 7 января мы можем очутиться в воздухе, не зная, как и над чем нам работать.

Не знаю, как звучит мое письмо, но прошу Вас верить тому, что оно лишено всякой обиды и дурного чувства.

Ваш К. Алексеев

1914--14--XII

Если Вы решите сделать репетицию завтра, то позвоните по телефону Дмитрию Лубенину (27-84) и велите вызвать Гейрота и меня. Куда? Или ко мне на квартиру (не раньше 1 1/2 ч. дня), или в театр, или в студию (тоже в это же время (1 1/2 ч. Дня)).

К. Алексеев

477*. Вл. И. Немировичу-Данченко

9 января 1915

Москва

Дорогой Владимир Иванович!

Я всегда очень рад говорить с Вами и, как мне казалось, бываю откровенным в этих свиданиях и переговорах¹. Поэтому я не очень понял Ваш упрек относительно недоверия. Если это касается моего заявления о том, что я не верю в возможность полного перерождения наших стариков и дела, то ведь это не ново для Вас, так как и сами Вы уже давно высказываете ту же мысль. Я думаю, что обновление дела может пройти только через молодое поколение, как это бывает и в жизни. И эта мысль не нова, так как я ее уже проповедую годами. В остальном мне решительно нечего ни скрывать, ни сомневаться. Поэтому, повторяю, я не очень понимаю Ваше письмо и Ваше отношение ко мне в течение всего года.

Даю Вам слово, что я, больше чем когда-нибудь, стараюсь держать себя в руках, отворачиваюсь от того, с чем не мирится моя душа, запираюсь в своей уборной, стараюсь безропотно исполнять все, что мне предписывают, и не даю распускаться своим нервам, которые, как никогда, пришли в отвратительное состояние. Все это я делаю под впечатлением войны, т. е. стараюсь делать именно то, о чем Вы писали в телеграмме. Очень огорчен тем, что, очевидно, мне это не удается.

Когда свидание? Каждый вечер (кроме 15 января, когда у меня назначено одно деловое свидание) я играю или участвую в концерте. Значит, можно говорить только о дне. Завтра -- уже поздно, в воскресенье утром я играю, а вечером в концерте ². В понедельник я мог бы быть свободен, но так как накануне у меня очень тяжелый день и я буду плохо спать, хотелось бы назначить свидание не очень рано, в 1 1/2 или в 2 часа дня. Буду ждать Ваших извещений.

Искренно любящий Вас

К. Алексеев

9/I--1915

478*. К. М. Бабанину

23 марта 915

23 марта 1915

Москва

Милый и дорогой Константин Михайлович!

Воистину воскресе!

Спасибо за память и за письмо. Теперь каждая весточка о своих особенно дорога. Жена, Игорь, Кира шлют Вам приветы. Часто мысленно думаем о Вас и о других товарищах, а теперь, кроме того, и наших защитниках ¹. И все наши театральные горести при мысли о вас всех становятся маленькими, не важными.

Пушкинский спектакль обложили с особой злобой и ядом, а меня даже освистал какой-то футурист, очевидно. Публика, перед которой я играю уже 25 лет, даже и не протестовала. Было очень больно, но я тотчас вспомнил о вас всех, и всю обиду как рукой сняло. Что сказать Вам о Пушкинском спектакле. Много красивого и хорошего. Громоздки декорации. Спектакль тяжеловат. Не у всех удачны роли и образы. Еще тяжело переживается, отчего лишние паузы и стих пропадает. Моя роль Сальери совсем сырая, и даже рисунок не определен. В один спектакль я его играю в одном гриме -- доброго борца за искусство и бессознательно завидующего. В другом играю с новым гримом -- ревнивца с демонизмом, вызывающего бога. Работа была большая, трудная.

Ну, да хранит Вас господь. Здесь настроение бодрое и вера в победу непоколебимая. Дай бог только, чтоб она пришла поскорее.

Обнимаю Вас, а семья шлет приветы.

Ваш К. Алексеев (Станиславский)

М. Г. Савиной

28 марта 915

28 марта 1915

Москва

Глубокоуважаемая и дорогая Мария Гавриловна!

Христос воскресе! Во время первого звона думали о Вас и о Вашем всегдашнем внимании к нам. Помните, за полчаса до первого петроградского звона -- подают милое письмо и большой пакет? Во все эти годы это было первым пасхальным приветствием. Мы ценим и помним Ваше всегдашнее внимание, но, как добрые старые москвичи-полупровинциалы, не находим настоящей формы и пропускаем удобные случаи высказать то, что постоянно просится из души. Вот и теперь, не вовремя расписался, так как у меня к Вам дело. Я исполняю свою обязанность и отдаю Вам отчет о Рустейкисе, которого Вы поручили нам¹. Прежде всего -- спасибо Вам за него. Думаю, что из него выйдет большой толк. Он прошел хорошо. Рецензий я сам не читал (уж очень ругаются), но мне говорили, что в главных газетах его похвалили и приняли, ну, а что пишут уличные листки -- не все ли равно? И публика его приняла и очень хорошо слушала, несмотря на акцент (в Пушкине). Он волновался, но хорошо владел собой. Во втором спектакле ему стало так уютно на сцене, что он от удовольствия отдался целиком своему чувству и начал купаться в своем приятном самочувствии, отчего получились огромные паузы, лишние и томительные, разбивающие стих; и тем не менее публика молча и очень внимательно слушала. Обаяние его несомненно и всеми признано. Он туго поддается дисциплине, но понемногу сдается и подчиняется. Недавно, на первой черновой генеральной, у нас была большая стычка. Он плакал, но очень скоро сдался, понял свою ошибку и сознался в ней хорошо, просто, без будирования. У него хороший характер, хотя он и не без литовской хитрости. В труппе он также принят. Материальное его положение урегулировано. Он получает теперь около 160--170 руб. в месяц при окладе в 12 мес., т. е. при годовой службе. Пришлось прибавить ему на содержание родных.

Пушкинский спектакль очень сильно изруган. Публика слушает хорошо и как будто не скучает. Вероятно, виноваты мы, и нашим скромным талантам Пушкин не по плечу, но мы работали, как умели, и считаем, что только теперь мы начинаем настоящую работу на публике. Думаю, что невозможно сразу пережить глубоко Пушкина и в этом глубоком переживании дойти до той легкости, которой требует воздушность стиха. То тяжелится стих -- от углубления, то, наоборот, стих начинает парить, но зато и чувство лишь слегка скользит по сути. Мы, по-московски, не торопимся и не теряем надежд. Приедем в Петроград, там нас хорошенько обольют помоями. Дело совсем привычное, даже скучно было бы без этих помоев. Потом вернемся в Москву и, бог даст, к будущему году кое-чему научимся. Простите, что так заболтался. Вы, вероятно, разорваны на десять частей. Передайте мое почтение Вашему мужу и примите самые лучшие чувства от Ваших неизменных поклонников и почитателей

Марии, Константина, Киры и Игоря Алексеевых

А. Н. Бенуа

1 апр. 915

1 апреля 1915

Москва

Дорогой Александр Николаевич!

Спасибо большое и за присланную статью (очень понравилась), и за рисунок костюма Сальери¹, и за письмо на обороте его.

Спасибо за то, что вошли в положение актера с придурью.

Удивительная вещь!

Покаюсь Вам.

Все эти дни я чувствовал себя настолько ужасно, что решил итти лечиться гипнозом к Далю. Просыпаясь по утрам и вспоминая о вечернем спектакле, я сразу краснел и замирал от какой-то жгучей и острой тоски. В таком состоянии я оставался до того момента, когда приходили будить. Ночью я играл, пока меня томила бессонница, и чем больше я повторял слова, тем больше забывал их. Днем, на улице и на извозчике, я поминутно ловил себя на том же постоянном, тупом повторении текста. Днем я, разбитый, ложился и не спал, постоянно твердя роль. Приезжал в театр совсем разбитый. Мне нужно было что-нибудь поправить в гриме, чтобы убедить себя в том, что сегодня я нашел что-то, и тем ободрить себя. Я глотал двойную порцию капель и (о ужас!) потихоньку пил вино, чтобы взбодрить себя. Но стоило мне надеть белые штаны и почувствовать себя в них толстым, как тотчас моя намалеванная худоба лица становилась карикатурной; все в душе опускалось, и я впадал в полное отчаяние и чувствовал себя неуклюжим, ненужным, комичным и, главное, ридикульным {Ridicule -- смешной, нелепый (франц.).}. Что я играл... бог ведает, запинался в словах, почти останавливался... Чем больше я старался разбудить свою апатию, тем больше кашляла публика. Вчера я пришел в уборную с целым адом в душе и почувствовал, что не смогу надеть белых брюк, или, вернее, не решусь выйти в них на сцену. Пользуясь Вашим принципиальным разрешением, я послал принести какие-нибудь черные брюки и чулки. Одел их и почувствовал себя освобожденным. Явилась уверенность, жест. Совершенно спутавшись во внутреннем рисунке, я с отчаяния решил пустить, что называется, по-актерски -- в полный тон, благо развязались и голос и жесты. И пустил!!! Было очень легко, но я чувствовал, что только с отчаяния можно дойти до такого срама. Слушали как ничего и никогда не слушали. Даже пытались аплодировать после первого акта. В антракте забежал Москвин, говор[ил], что именно так и нужно играть. Ничего не понимаю!..

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: